Штрафбат… Лобок... Память…

          «Штрафбат» стоял  в  углу, между стеной   и  высоким  деревянным крыльцом дома.  В засученных, рваных, выцветших, когда то черных, сатиновых шароварах. Босиком. Изрядно потрёпанный, пыльный, поцарапанный, в «цыпках» и  соплях.

           «Штрафбат» - это два десятилетних пацана из Козловского хутора Березовского сельсовета.

             На крыльце «пятистенка», посмеиваясь, сидел  дед  Семён. Худой, высокий старик, в начищенных хромовых сапогах, галифе, гимнастерке и солдатской фуражке, сдвинутой на самый затылок. Он, подёргивая густыми усами, набивал махорку  в самодельную ореховую трубку и искоса поглядывал на мальцов. Именно Семен, брат моего родного деда, на каникулах определял  правовое положение детворы, сплавленной родителями на лето в хутор  «набрать жирка». Дед называл нас по разному, соответственно определенному периоду. «Бродяги» - до проступка. «Штрафбат» - в период заслуженной кары.  «Моряки» -  в момент помилования и особо дружественного расположения.

         Мы с Ванькой Белошапкиным куражились перед девченками на колхозном поле. Рубили подсолнухи. Кто больше срубит «голов» одним махом. Победителем стал объездчик Лютый. Страшный старик, без правой руки, удаленной вместе с плечом. Но этот изъян он успешно преодолевал трехметровым кнутом и семихвостной, изготовленной из сырой кожи, плеткой. Удирая от него, мы нанесли по подсолнухам последний ощутимый  удар.  Поваляли с сотню, не меньше. Да ещё с помощью Лютого на коне, по кличке Ворон. Он нас догонял  по очереди. Каждому подсёк  кнутом босые ноги, уложил на горячий чернозём,  предварительно протянув с оттяжкой по заду жгучим кнутом. Он же и отконвоировал нас к деду Семёну, с понурыми головами, с руками за спиной, с шагом «нога в ногу». Урок впечатляющий.

       «Был у нас на фронте «франт». Тоже покуражиться любил перед бабами. Да куда ему, с казаком тягаться – завёл он. – Баба, она казаку сродни с люльки. Как к титьке присосется, так до конца дней не упустить. Тока титьки миняить…»

       Дед прошел войну, имел ранения, солдатские награды. Заводился на рассказы о войне только о чём - то смешном, весёлом. При этом хохотал не меньше других. Забавно разевал рот, в котором и было то всего два зуба впереди - верхний да в углу рта нижний. И рассказчик был ловкий, с показами, поддёвками да лёгким матерком.

       Пока дед раскуривал трубку, мы, не сговариваясь, повернулись к нему лицом  и, стараясь не привлекать внимания, стали потихонечку выползать из углов, под тень, падающую от деревянного резного козырька. Стоять в углу – наказание и стыдоба жуткая. Опять же перед девчёнками. Всё  из - за них с самого детства.

      «Стояли мы под Воронежем. Я – после ранения. Был прикомандирован к ополчению на земляные работы по укреплению Чижовского плацдарма. Чай слыхали такой…? Эх, штрафбат, мать яё ети…» - дед погрузился в аромат самосада, надвинул козырёк фуражки на глаза.

      Листья сухого самосада дед «томил» в русской печке, в  чугунке, предварительно натерев  внутренние стенки чугунка мёдом. Махорка получалась знатная. Пахучая на всю округу.

      «Так вот о «хвате».  Тоже был после ранения. Тока меня - то в грудь навылет. А его по заду вскользь. Гришкой звали сержанта.  Неплохой такой… Да всё норовил по бабам… Да всё как то меня зацепить… Мол ему двадцать, а я стар уже… Я был к бабам закреплен по службе. Дрова, вода, продукты подвезть… Привези, отвези…  А Гришке надо было с ополченцами землю рыть… А он всё тянулся к кухне полевой… К бабам значит… Покуражиться… Франт…» -  дед, из под козырька смотрел, как мы без спроса, подтянулись в тень.  Потом из заранее принесенного им ведра помыли руки, умылись…

        «Всё на возу поспевал… Конь был боевой, добрый… Запряжешь, бывало… В седле ходил…  Кутили мы с ним в расположении… Он по конским делам… Я по бабам… Да вы сидайте, на ступени…  Аль зады болять?  Эээээх, штрафбат…. От Лютого не утекёшь…  Враз догонить и обязательно отмудохаить… Мастер. В молодости Захарку Миронычева так уработал, за бабу свою, Нодьку рыжую, тот по  сей день на шкуре шрамы считаить…  - дед, откинувшись назад, протянул руку иприоткрыл двери в сенцы – Маааать! А мать…  Нук неси водички с марганцовкой…  Промой мальцам, царапины энти. Враз пройдеть».

        Бабуля только ждала момента. Тут же появилась. С чайником и  теплой кипяченой водичкой. С полотенцем через плечо и литровой баночкой с «марганцовочной» водой. Мы, не глядя никому в глаза, спустили шаровары и  безропотно отдали бабуле – санитарке полученные в «бою» раны для латания. Интересно, что из всей одежды летом на нас были только шаровары на резиночке. Ни тебе рубашек, ни тебе трусов… Об обуви и не думали…  Дед молча ждал, дымя трубкой и сурово глядя на бабкину работу и наши задницы.

         Быстро управившись, бабуля, проходя мимо деда, шлёпнула его полотенцем по затылку: - «Хватя брехать старый, про баб - то…  Не уймёшьси никак… Нашел слушателей… Дети ведь ишо, неразумны вовсе». Дед взвился как ужаленный. Аккуратно положил трубку,  быстро исчез за дверью. Шум борьбы, смех, возмущения в сенцах…

         Через минуту он уже присаживался на ступеньку, затягивал табачный дым, закатывался смехом и сплёвывал попавшую на губы волосинку.

          «Ох, моряки…  Если бы Вы знали, что я со своей бабкой утворил… Яж её за лобок зубами укусил!» -  дед хохотал, всё искал волосинку в двузубом рту, а мы пытались разгадать, в чём же тут причина смеха и радости… И действительно, что смешного, укусить человека за лоб беззубым ртом? Не смешно…

          Годы прошли, прежде чем узнал, какой лоб – лобок имел дедуля ввиду.

          Услышав обращение к нам, как к МОРЯКАМ, стало понятно, что  «гроза» проходит. Стали просить продолжить рассказ. Дед повёл разговор.

         «Ну вот… Я всё про кураж перед бабами – то. И надоел мне этот франт, как горькая редька. То одну девку обидить. То другую. То одна жалится. То другая. То меня подковырнёть, то бабу…  И говорю яму, мол, выходи бороться, щучий ты сын, бродяга… А он мне, мол я стар, да грудь ишо не зажила… Я ж ему строго так, коль боишьси так и скажи… Грудь перевязана – это моё дело…  А на вызов ответить – эт твоё дело… Тады он снимаить гимнастерку, майку, руки так растягиваить на весь мир и кажить, гад, мол иди дед, щас я тебя обниму… Мол чё там с тобой бороться… 

         Я же тока рукава засучил по локоть. Подхожу к нему, борову, вроде как бороться, а сам как с лявака… как уяб*у  яво в ухо…  Отлетел радимый,  в дрова, тока перевертывался…» - дед грустно как то засмеялся. Мы тоже тихо  хмыкнули, глядя на него и боясь нарушить процесс нашей реабилитации. Дед был обоерукий воин, хорош и в левой, и в правой руке. И дети, и внуки его унаследовали этот дар.

          «Швыдко так, подхватывается этот хват и ко мне. А все бабы хохочут. Дело в обед. Народу…Ты что, говорит, старый, сам сказал бороться… А сам кулаки распускаешь…. А я ему и кажу… Мол, х*уль  с тобой бороться, коль ты на ногах не стоишь… Рукава опустил и пошел печь топить да воду греть».

           Дед курил трубку. Мы переминались с ноги на ногу рядом. Помолчали. Бабуля позвала нас в хату, где на дубовом высоком столе стояла одна на всех огромная чашка с окрошкой. С деревянными ложками, обгрызенными нами по краям, и пахучий пышный  хлебный каравай домашней выпечки. Помолились перед образом иконы «Божьей Матери Троеручицы». Перекрестились.  Положил крест дед и на трапезу. Он сидя, а мы,  из – за Лютого, стоя, влупили окрошку и помчались на улицу за новыми приключениями. То кизяки повалять соседу. То яблоки с чужого сада утащить.  Кстати, Лютый ловил меня  ещё один раз.  В своём саду. Я мстил неудачно, воруя его яблоки. И также, кнутом повязал, сдернул с дерева, один разик протянул по заднице и отконвоировал к  деду Семену. Точь в точь, по отработанному плану..

          По сей день приходит в памяти старик под образом, бабуля за ним с полотенцем на плече, да окрошка на домашнем  пшеничном квасе. Да Лютый… Уроки его.