Неожиданный Честертон

Сказки Толстого

В определенном смысле можно сказать, что на свете есть странный закон: чем цивилизованней мы становимся, тем больше в нас простоты. Чем пристальней и глубже мы вглядываемся в предметы, тем сильней сливается все, объединяется чем-то общим, и, наконец, мир предстает нам впервые единым, удивительным и новым.

Все великие писатели нашей эпохи пытаются так или иначе восстановить связь с простотою или (по неточному и модному выражению) вернуться к природе. Одни считают, что для этого надо полностью отказаться от вина, другие — что надо пить больше, чем влезет. Одни хотят перековать мечи на орала, другие — перековать орала на плохие штыки.

Для ура-патриота просто и естественно убивать других пулями, себя джином. Для гуманного террориста — убивать других динамитом, себя — вегетарианством. Наверное, меня сочтут мещанином, если я скажу, что все наши призывы к простоте не так уж просты — ведь для того, чтоб убедить себя или других, приходится исписывать целые тома хитроумнейшими доводами.

Как бы то ни было, величие наших дней в том и состоит, что все как один идут к простоте по той или иной дороге. Ибсен возвращается к ней по твердым плитам факта, Метерлинк — по вечной тропе сказки. Чтобы достигнуть простоты, Уитмен призывает нас принять как можно больше, Толстой — призывает как можно больше отбросить.

Героические попытки вернуться к простоте немного напоминают попытки котенка изловить свой хвост. Кошачий хвост несложен и красив, мягок на ощупь и приятно изогнут; однако есть у него немаловажное свойство — он сзади. Трудно отрицать, что в другом месте это уже был бы не совсем хвост. Так и природа; вся ее суть, вся тайна — в том, что ей положено быть за нашей спиной. Глупо, даже кощунственно думать, что можно увидеть лицом к лицу природу вообще или собственную свою природу.

Это похоже на дикую сказку про кота, который отправился в путь, твердо веря, что хвост его растет, словно дерево, на краю земли. Когда глядишь со стороны на ищущего простоту философа, он очень похож на котенка, который, пронзительно мяукая, резво гоняется за своим коротеньким хвостом. Все величие природы — в том, что она всесильна и невидима; в том, что она, скорее всего, правит нами именно тогда, когда мы о ней не думаем. «Лица моего не можно тебе увидеть», — сказал Господь пророку. Признаем же со всем почтением, что природа прячется за нашей спиной.

Именно эти соображения почти сводят на нет вдохновенные призывы к простоте и громовые поучения Толстого. Мы чувствуем, что бороться со сложностью — недостаточно, чтобы стать простым; более того, в светлые минуты мы постигаем, что простым вообще невозможно стать. Осознанная простота, быть может, сложнее самой роскоши. И роскошь, и пышность нередко бывали простыми в самом прямом смысле слова; их порождала почти детская восприимчивость души, им предавались люди, имеющие очи, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать.

К златому престолу царя Соломона Свозили сокровища мира, Слоновую кость, обезьян и павлинов Купцы и Фарсиса и Тира.                                      (перевод М. Фрейдкина)

Такие вкусы породила не мудрость Соломона, а глупость, я бы даже сказал — невинность. Читая же Толстого, чувствуешь, что ему мало изобличить и высмеять Соломона во всей его славе. По логике вещей он должен неумолимо обрывать день и ночь бесстыдные венчики полевых лилий.

Любой сборник толстовских сказок призван проповедовать именно эту, аскетическую сторону его творчества. В одном, самом глубоком смысле все книги Толстого — искренний и благороднейший призыв к простоте. Сейчас отшумели споры о том, должен ли писатель учить. На самом деле писатель учит не столько продуманными и выспренними фразами, выражающими, как он считает, его взгляды, сколько всей атмосферой книги, предметами, пейзажем, одеждой, языком — короче, всем тем, о чем он почти или совсем не думал.

Высокое, истинное искусство отличается от ремесленных прописей тем, что у плохой книги есть мораль, а хорошая книга — мораль сама по себе. Великое, истинное учение Толстого пропитывает все его книги, хотя сам он, быть может, о нем не знает и даже не согласен с ним. Холодный, белый свет утра освещает его сказки; герои по-народному просто ЗОВУТСЯ «один человек» и «одна женщина»; так и чувствуешь, с какой любовью (я чуть не сказал «с каким вожделением») относится он к простым и грубым веществам, наслаждается твердостью дерева или вязкостью глины и как просто он верит в исконную доброту рода человеческого.

Вот это и учит нас. Когда же мы натыкаемся на неистовые и нелепые нравоучения, когда Толстой призывает нас к неприятной бесполости и недостойной беззубости, когда он разрубает человеческую жизнь на мелкие пороки, презирает мужчин, детей и женщин во имя человечества, ухитряется совместить малодушное чистоплюйство с фанатичным упорством — мы озадаченно спрашиваем, куда же делся Толстой. Мы просто не знаем, как нам быть с беспокойным крохобором, который занял один уголок великого человека.

Нелегко примирить великого писателя с желчным поборником преобразований. Нелегко поверить, что тот, кто умеет так живописать достоинства и прелесть повседневной жизни, считает злом великое действие, благодаря которому жизнь не прекратилась на земле. Нелегко поверить, что тот, кто так бесстрашно и честно показал нам нестерпимую обездоленность бедных, пилит их за любую из их жалких радостей, от ухаживания до табака.

Нелегко поверить, что тот, кто с такой поэтической мощью поведал о глубокой связи человека с землей, где он живет, отрицает простейшую добродетель — любовь к своим предкам и своему краю. Нелегко поверить, что тот, кто так остро чувствует зло тирании, отказался бы при случае пристукнуть тирана. А вся беда в том, что Толстой стремился к ложной простоте, которая, если можно так выразиться, проще, чем нужно. Примириться со сложностью не только добрей, но и смиренней.

Если хочешь сродниться с людьми, делай то, что они всегда делали; честно и не насилуя себя, прими наш общий удел, подчинись своей звезде и раздели судьбу страны, в которой ты родился.

Данный текст воспроизведен по изданию: Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе / Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора, 2000.