В осенней тьме, во тьме холодной встает классический Пушкинский рассвет, медленно всплывает, и на улице, словно на любительском снимке в крошечной ванночке, нехотя проступают стеклянные лужи, окончательно окоченевшие бездомные псы и нагие деревья со своими несуразными и голыми локтями, пятками и коленными чашечками. Листья порастерялись в бесконечных и неравных схватках со свирепым Бореем, и теперь жалкие уцелевшие остатки некогда шикарных и шумных армий безразлично сметаются неторопливыми, вечно никуда не спешащими дворниками в братские могилы-кучи. Восточная скула неба розовеет, словно щеки псевдоблагородной девицы наливаются румянцем при умело сказанном двусмысленном комплименте. В неизъяснимой вышине, в безмолвии, куда не долетают звуки начинающейся суеты и вечного бессмысленного и бесцельного движения, парят легкие, уже окрашенные в самые нежные и теплые тона облака, всем своим видом и поведением оправдывающие научный, но безумно красивый термин «перьевые». Какие-то пустяковые заморозки, да и то, по словам Гидрометеоцентра, на почве, но какое мертвое оцепенение разлито в продымленном индейскими трубками костров воздухе! Как безвольны попытки всплывающего, как мыльный пузырь над прачкиным тазом, солнца вскарабкаться хоть сколь-нибудь выше по небесному своду. И только луна, своим серпом навивая воспоминания об относительно счастливом прошлом, и невольно напоминая о горьком настоящем, строго и сосредоточено висит в непросветленной еще этой части сини, словно решает какую-то казуистическую задачу неимоверной степени сложности. Но мы отстраненно, которую уж минуту, смотрим на кипящий чайник. Нам бы её заботы!

Через тихий парк быстрыми шагами я почти бегу навстречу кому-то. Осенняя аллея мелко нарезана тонкими лучами бледного, то ли катящегося за горизонт, то ли падающего в обморок солнца. Ветер трется спиной о коры деревьев и на лице его проступает маска блаженства, и листья начинают то мелко трепетать, то мотать своими венценосными головами из стороны в сторону, точь-в-точь как телята в горячую и переполненную слепнями летнюю пору. Ветер следит по лужам и тогда меднолатые шеренги дерев начинают бешено вихлять бедрами в предательском свинге. Ветер также треплет черный балдахин на встречной фигуре, и полы его начинают смачно шлепать, как влажные губы записного пьяницы. Фигура тяжело опирается на гладкую, отполированную до блеска частым употреблением рукоять … не будем акцентировать чего именно. Откуда-то из чада костров извлекается грубо слепленная глиняная кружка с недолитым немного до краев вином. Я осторожно беру сосуд и оглядываюсь назад, но вместо значимых событий вижу почему-то дермантиновые цветочка на детском теплом комбинезоне, часы с глупой дарственной надписью и встроенным барометром со стрелкой, навечно застывшей на отметке «переменно», да еще обрывки страшных младенческих сновидений. Обернувшись, я обнаруживаю кружку пустой, лишь на дне мертвая муха грустно созерцает все сияющее великолепие осеннего вечера мириадами своих сетчатых глаз. И ветер, бездельник, запропастился куда-то, и дымы костров, словно нацеленные стволы зениток, простерлись строго вверх и, кажется, не шелохнутся.

1998

Не золотая, но изящно позлащенная осень входит в окно с каждым ясным рассветом, как бы стараясь разбудить в душе то, что еще не умерло или атрофировалось, что способно радоваться, восхищаться и ценить быстротекущую красоту увядания. И в лобовое стекло авто вместе с бьющим прямой наводкой, низко висящим рассветным солнцем вихрем врываются и мгновенно уносятся прочь пейзажи мест, где мир лежал передо мной, как карта средневекового мореплавателя, испещренная многочисленными белыми пятнами и обещающая открытие новых материков и континентов. А ныне … А теперь поля и долы бесконечной Отчизны, несущиеся под колеса не роскоши, но средства передвижения, беспорядочно утыканы рыжими деревьями, словно фишками неудачно сделанных ставок в каком-то сюрреалистическом казино. Деревья небрежно сбрасывают плоды многодневного труда летних лучей и долгие тени указывают в направлении «светлого прошлого». И от пронзительной сентябрьской синевы кружится голова и дрожат руки, перебирающие четки воспоминаний, и щиплет нос дым отгоревших своё много лет назад костров, и горчит во рту отрезанный ломоть былых речей. А мои друзья, те, кто «далече», а кто рядом погружен в арктическое месиво здорового цинизма и очень здравого безразличия, и их былые слова уж не ласкают слух и не греют сердце. И лишь солнце любуется открывшейся роскошью крон, каждый день заново влюбляясь в ювелирно отделанные сокровища рощ, лесов и садов, наполненные бесчисленным множеством оттенков левитановской охры и васнецовского сурика. И каждый день древа платят подати неусыпному времени, и не ослабевает рука берущего. Увы, не ослабевает.

1999

Мы седлаем своих долбокоников,

На щитах мы малюем кресты,

Рыцарь, право, всегда был иконою

Дам прекрасных, чьи мысли пусты.

Мы течем героичной колонною,

Где ж тот гребаный Иршалаим?

Наши лица полны лишь истомою,

Благочестьеми и мукой вериг.

Чтоб превратно не быть истолкованным,

Я скажу за всю бравую рать:

Гроб Господень? Грааль ли наполненный?

Лишь бы повод отсель убежать!

Ах, творческий кризис, он не за горами

«Я тебе засажу всю аллею стихами»

Это не про меня, если вам интересно

Стихотворцам в аду есть особое место.

Он - вселенское зло, пусть красиво он баит,

Стих написан всегда внутренним раздолбаем,

Чтобы, словно Есенин, читать проституткам

И с бандюгами спирт жарить круглые сутки.

Стих, прожженный мудрец, даст ответ на вопросы

Что похмелье у вас, что за диво-засосы?

Почему день козлит вас, не сыт и не мерян?

Почему в зазеркалье лишь сивый тот мерин?

Стих…  а впрочем, всего лишь он букв сопряженье

И, похоже, что Броуна мыслей движенье,

Регулярно вливаясь, сулит он угрозой,

Принимайте его небольшою лишь дозой.

Януш Вишневский "Одиночество в Сети"

Моностих №2:

P.S. Автор заранее приносит свои извинения за задетые эстетические, религиозные, политические и половые чувства читателей.

P.P.S. Все миры, мужчины и члены, упомянутые в моностихе, являются вымышленными. Любые совпадения с реальными объектами есть случайными.