Я внутри улыбаюсь тихо - вот опора моя, без опоры. Без страстей, без печали, без крика ни от радости, ни от боли. Выбираю улыбку помнить, пока слышно биение сердца. Буду этому выбору верным, как предана небу птица.

И не мечтать, и не сбежать. Из листьев соку не отжать.
Не стану я значимой тенью, прошу, ты сжалься над моей ленью.
Хочу сказать, я буду жить. Наперекор всему, я буду,
Или во благо и в согласьи, я просто обещаю – буду.
Пусть время спит, меня забудет.
Пусть небо молча зрит, не будит.
Покуда смерть слепа, не видит,
Вниманием меня пускай обидит.
В моих руках метла и листья, я буду выжимать нектар.
Я зиму крепко взял за кисти, осенний пытаясь удержать пожар.
Я верю в чудо, я смогу.
Покуда не мешает время, и немо небо, и смерть слепа.
Я знаю, чтО я должен буду, когда пробудится она.

Покидая одно место важных вещей, мы переходим в другое.
Наша душа при этом может тосковать, пока не раскроется, но понимание, что была раскрыта, приходит лишь при следующем переходе. Все одно - низкое, высокое, близкое, далекое, - все узор, в понимании этого смысл.

Без страха, с чистою душой,
Я выхожу на поле брани.
Нет более друзей, врагов,
Есть люди и сраженья пламя.
И человеческого в них не так
И много-то осталось,
Жизнь превратилась в краткий миг,
Своими созданный руками.

А я стою, отброшен меч,
Я здесь, я жду, не защищаюсь.
Я на земле устал от встреч,
И с небесами я прощаюсь.
Святые лгут, и лгут убийцы,
Будто бесстрашие в глазах
Имеет корень свой под сердцем
Лишь тех, кому неведом страх.

Мне ведом страх, но не сегодня, -
В ногах лежит забытый нож.
Кричу, тем криком воздух полный,
Переплавляю в ярость дрожь.
Я жду удара, время терпит.
Терплю и я, металл искрит,
Я верю, неподвластен смерти,
Я верю, - я уже убит…

Чтобы не повзрослеть, нужны очень сильные препараты...))

Если твоя душа умирает, ты слышишь крик.
Если она молчит, небо искрит.
Если она умирает и молчит -
ты проклят, перспективой - рухлядь, воля спит,сердце
хрипит, разум танцует, меня матом кроет,
что за год - год кролика. Чувствам
бежать, спешить, стакан не допить - разбить,
снегом тереть лицо, золотом брызнет обещанное кольцо
в сугроб.
Новый год всегда пьян, горяч,
- я не играю, прячь ключи, не лихачь.
Свистом отбойник, удар, мат,
мат-вата, мин-вата, ковролин, серпантин, молчим,
атлас, крышка, летим,простим.

Когда-то не мог один батюшка с бесами разобраться, никак упокоить не
мог. Как и в классических историях, нужно было отчитать, но не до
рассвета, а до полуночи, ведя учет времени по часам бесовским, медом
наполненным.
Привлек к этому делу молодого парня, ни сном, ни духом не ведавшего, что
ему предстоит. Да и сам батюшка не по злому умыслу, вышло уж так.
И отчитал парень. Увязли вдвоем в меду: и он, и бес.
Батюшке не было другого, как засыпать их так лежащими, обоих, землей, прямо в церквушке.

Откуда я это знаю? Еще утром не мог сказать. А теперь помню, как землей прикидывал тела.
И родные меня спрашивают, не встаю ли я по ночам? Пропадать начало всякое, и куда, неведомо.
И бабку вводят, а я ее знаю, выглядит, как бабушка моя покойная, и отчего так похожи, нет ответа.
И делает она странные вещи, мурашки по коже. Она делает свое, а меня
толкает, трясет. Дышу, не выдерживаю, начинаю повторять. Наклон назад,
вдыхаю, рука в сторону, ладошка вверх, отклоняюсь, вдыхаю дальше – рука
короткими движениями вверх-вниз, но в целом все-таки спускается вниз.
Выдох.
Повторяю, невыносимое ощущение – и приятно, и странно, мурашки по коже.
И вспоминаю о земле, о чем говорил. Чего ж бесам теперь не покоится?
Вырываюсь, вырываюсь, слышу петухов. Темно еще наулице, страшно по темным углам.
Если человек захочет испугаться, его ничто не остановит.
Не спешу делать полные вдохи, не спешу раскрываться, боюсь. Чего, кого, непонятно.
Скажу, не ныряя, как бы и без связи: понял, что желания наши – враги
наши. Уметь нужно их держать на привязи, в болото тянут, жизненную силу
пьют.
Обидно, не упоминаю, верно ли – рука сначала сбоку, затем перед тобой, или же наоборот? И то, и другое тряхает до сих пор.
И страшно было за бабкой смотреть, повторять, но тело не обманешь - оно
говорит, можно верить бабке, голова этого не понимает еще, поймет лишь
сейчас.

Прочитав в школе творение Стивенсона (или легенду перепетую, какая разница), я задумался. Мне было непонятно – как, сына убить, ради тайны рецепта? Зачем?

Задумался. Принял. Почему ж нет, это же рецепт семьи, хрен врагу, а не мед.

Прошло время, вспомнилось. Странно так… ладно, вырезали племя, народ. Осталось от него только воспоминание. Лишь двое – отец и сын. Ужас. И  рецепт при них. И никому уже пользы. И даже если выдать рецепт, все равно хана, не будем уже верить в сказки. Но.

Твою мать, ну пусть. Люди мы, всего лишь люди. Все, независимо от нации. Что руководило стариком? Жадность? Жажда отомстить хоть чем-то, как-то? Ревность? Гордыня? Рецепт этот, унесенный в могилу, никому уже не принесет пользы. Так ради чего хранить его? Из вредности? Характер показать?

Рано или поздно, так или иначе, мы станем Человеками. Возможно. Так не лучше ли быть выше обид, ненависти, презрения. Берите рецепт, вряд ли он съест вас так, как это случилось с варварами, которые подавились Римом, но все же – берите. Пусть будет людям, даже врагу, даже палачу. Прости ближнему своему, пусть Христа там еще не нюхали. Да и не в Христе дело. Просто есть рецепт, и он что-то несет людям. Возможно, несет. Подари ему жизнь, вдруг получится из этого хоть что-нибудь.

Так нет же, хрен вам, я лучше сдохну, а вы – подавитесь. Странная легенда, а еще в школе преподают. Такая модель поведения, как раз этому нужно учиться – подавитесь! Странно.

Удар, как способ собрать кровь;

Удар, как метод причинить боль.

Удар, как выбор – решил, иду;

Удар, как знак, что на себя беру.

Мне кажется, так туго затянуты ремни, но слабо для прыжка.

Мне кажутся иллюзией огни, и тихо – борт словно без движка.

И время разнесло на миги, на моменты.

И пальцы побелели еще до.

И нервы в стропы, нервы в ленты,

«Пошел!» - кричат, и ухожу в окно.