Памяти поэта. (Олегу Губарю, колораду и ватнику, с любовью.)

Эту кипу пожелтевших листов с машинописными текстами в мою квартиру на улице Щепкина в Одессе принес писатель Сережа Четвертков. В 1987 году. Или в 1988. Он гулял, как сказали бы щяс, на моем раёне, и в подворотне одного из домов на улице Софиевской, тогда называвшейся улицей Короленко, наткнулся на натюрморт «Смерть поэта». Коий представлял из себя ту самую стопку бумаги, плюс разбитую «утку», плюс сломанные очки, плюс раздолбанную печатную машинку (почему-то представляется непременно допотопный «Ундервуд» с отваливающейся кареткой). Плюс какие-то стоптанные ботинки и заплатанный макинтош. Это такой широкий габардиновый плащ, как правило, китайский. С бирочкой «Дружба».

Исаак Бабель или Ефим Ярошевский непременно сравнили бы тот августовский день с перезрелой дыней, истекавшей медовым соком, загустевавшим на полуденной жаре. Впрочем, одесская подворотня, вероятно, привносила в этот бахчевой аромат резкие нотки застоявшихся помоев, кристализующейся человеческой мочи и воспетого тем же Ефимом кошачьего кала. Хотя географическая локация улицы Короленко оставляла зазор для легкомысленной струйки «пахнет морем», если только с моря был ветер.

На первом листе было кривовато напечатано: «Петр Константинович Шинкаренко-Матвиенко. Сочинения».

А дальше шли сами сочинения. Первое из сочинений, как сейчас помню, звучало так:

А я строитель коммунизма,
Хоть и давно уж старым стал,
Живу пока в социализме,
До коммунизма не достал.

И доставать мне не придется:
По старости, не дотяну.
Пусть этим молодость займется,
Ей в пору будет, загляну.

И завершалось оно дидактической сентенцией:

Работать, братцы, надо лучше.
В работе – весь наш корень зла.
Тогда мы станем вмиг могуче,
Уйдет и мерзкая та мгла.

Там было страниц триста. Зримый облик Петра Шинкаренко-Матвиенко вырисовывался по мере углубления в плоды его предсмертных одиноких поэтических досугов. Он взирал на племя младое с высоты своего честного жизненного опыта и искренне пытался поделиться с молодежью устойчивой незыблемостью своих коммунистических идеалов. Он был уверен, что мы, его виртуальные адресаты, унаследуем его картину мира в той же целостности и гармонии, в которой он нам ее передал. Мир Шинкаренко-Матвиенко был населен в основном веселыми моряками, трудолюбивыми созидателями, зоркими военными, стоящими на страже, а также красивыми женщинами и звонкими детьми. Квинтэссенция созидательной деятельности человечества была локализована в ареале Байкало-Амурской Магистрали, выступавшей как территория чуда:

Карнавал не нужен нам,
Есть у нас чудесный БАМ.

Именно туда поездами съезжались счастливые пионеры, и там их встречали разнообразные зверюшки, и все они сливались в единой мистерии сверхреального счастья.

Единственным досадным обстоятельством, омрачавшим эту идиллическую картинку, была непреодолимость старости и смерть. И если со старостью поэт научился смиряться, компенсируя ее созерцанием младости и детства, то смерть, как в набоковском эпиграфе, являла свою тотальную неизбежность. Более всего травмировали Петра Константиновича многочисленные кончины советских вождей, на которые было так богато начало восьмидесятых годов минувшего столетия. На такого рода происшествия он откликался пронзительными одами. Мы с Четвертковым упивались каждой их строчкой. Сергей, помнится, назвал почившего поэта с улицы Софиевской певцом распада Политбюро ЦК КПСС.

Я обильно декламировал эти строки друзьям в Одессе, Киеве и Москве, и неизменными были восторг и умиление, порожденные ими в сердцах моих благодарных слушателей. В самом деле, могло ли кого-то оставить равнодушным столь прочувствованное переживание смерти, например, товарища Брежнева Леонида Ильича:

Величье духа. Великан.
И сколько у него запала.
Он всей страны был капитан,
И вся страна об этом знала.

Он жил духовной красотой,
Где сила духа непокорна,
Он был среди больших – большой,
Вся жизнь его была задорна.

Великой скромностью томим,
Он думал только о народе,
Он с детства был ему своим,
И умирал о нем в заботе.

А силы, силы где он брал?
Ведь был он так опасно болен?
Он за народ всю жизнь отдал,
Рабочим духом был он скроен.

Он из рабочих вышел сам,
Воспитан был среди рабочих.
Заботой был последней БАМ,
Не говоря уже о прочих.

Сгорел титан средь бурных волн.
Среди забот, чудесных строек.
Внезапно утром он умолк,
А был, как буревестник, стоек.

Сгорел в работе великан.
Сгорел красиво, но жестоко.
Могучий, честный наш таран.
И сразу стало одиноко.

Мой скромный стих пусть говорит,
Пусть плачет даже, если надо.
Но сердце все ж пусть не молчит.
Пусть ноет. Скромным личным вкладом.

Реальный образ усопшего генсека, проведшего последние десять лет в анекдотической немощи и стремительно сгущавшейся деменции, мало коррелировал со светлым образом идеального отца народов, воспетым музой Шинкаренко-Матвиенко, но такого небесного Леонида Ильича было еще жальче, и сердца наши, в унисон поэтовому, ныли скромным личным вкладом. Одно дело Брежнев простыл на трибуне Мавзолея, слегонца накатил, принял лишку барбитуратов, уснул и не проснулся, а совсем другое – «Сгорел титан средь бурных волн».

На этом фоне высота звучания оды на смерть Андропова была несколько занижена излишними увязками с бренной конкретикой, но и она тоже была по-своему прекрасна. Пусть не идеальный властитель, но пламенный и деятельный аскет, дело которого надобно жертвенно довести до близкого победного конца:

Честнейший человек из честных
Ушел от нас, и навсегда.
И слов нам не найти тех лестных,
Что так нужны, как никогда.

Молчим. Поражены все горем.
Отпущен был столь краткий срок.
Решать нам нужно, даже в споре,
Чтоб все пошло народу впрок.

Дыханья у него не стало.
Ужасно все, но это так.
И радости, как ни бывало -
Допущен жизнью страшный брак.

Он начал так, чтобы добиться
Народу счастья всем в труде,
Но перестало сердце биться,
И нет его уже нигде.

Шипит, и радостью охвачен
Всяк жулик мелкий и прохвост.
Но он в тиски уже захвачен,
Отрубят вскоре ему хвост.

Андропов наш, Андропов с нами,
Маяк его во тьме светит,
Усеем путь его делами,
И враг все ж будет весь добит.

Борьбу за мир мы тож продолжим,
Бороться будем до конца,
Бороться, и с усердьем должным,
Чтоб победить врага-глупца.

А если грянет бой кровавый,
Чем нам Америка грозит,
То будет бой последний, правый,
И наш народ в нем победит.

Тогда, в разгар перестройки, это казалось записками из небытия, ночными кошмарами реликтового совкового сознания, к которому уже не будет возврата – нам в лица дул свежий ветер перемен. Перемен - требовали сердца и глаза изящно-надрывного Цоя, который тогда был жив в прямом смысле этого слова. Ускорялся проворный бег времени, снимались запреты, рушились святыни и вымирали мастодонты. Оказалось, радость была преждевременной. Голос Шинкаренко-Матвиенко доносил до нас не отжившие догмы ископаемой эпохи, но основополагающие чаяния и фобии патриархально-советской души, которые в сегодняшней России празднуют свое новое торжество на руинах либерально-модернизационного проекта. Армагедон, в котором мы победим "врага-глупца" Америку, из бреда одинокого пенсионера превратилось
в почти официальную внешнеполитическую доктрину ядерной державы, чистосердечно считающей себя великой. Жаль, что мы уже не сможем перечесть умудренным взглядом его многословные строки. Я потерял этот уникальный архив. Он лет десять хранился у Юры Лейдермана, а перед отъездом в Америку я сдуру передоверил его Сергею Клейну в надежде на его еврейскую скрупулезность. Последняя оказалась бессильной против его же панковского распиздяйства. Рукописи, может, и не горят, но проебываются.

А я почти не запомнил прекрасной интимной лирики нашего героя. Разве что это, короткое:

Я наблюдал Вас на рассвете,
Когда с постели встали Вы,
И сердцу стало так печально
От столь увядшей красоты.

Спи спокойно, дорогой товарищ Петр Шинкаренко-Матвиенко.

Июнь 2014 — александр ройтбурд с пользователями Олег Губарь и Ефим Ярошевский.

Вуйкобойко

Памяти поэта. (Олегу Губарю, колораду и ватнику, с любовью.)

Останні статті

Коментарі