Каждый раз, выходя из парикмахерской, задаёшься одним и тем же вопросом:"Зачем меня спрашивали, как я хочу постричься?"

В канцелярии Всевышнего.
Секретарь: Владыка Мира, к вам атеисты.
Бог: Скажи им, что меня нет.

Тучи окутали души людей, тучи над нами плыли,
Да, темный туман окутал умы, а мы мальчишками были.
Наука пела бессмыслицу, искусство — радости тьмы,
Мир устал и состарился, но молоды были мы,
Когда солидные люди, надменные, как всегда,
Развратничали без радости, трусили без стыда.

В жизни разочарованы, смертью уязвлены —
Да, очень, очень состарился мир, когда мы были юны.
Любовь обратилась в гнусный порок, скука грызла умы.
Люди стыдились совести, но не стыдились мы.
Глупы мы были, слабы мы были, но не поддались им,
Когда их темный Ваал покрыл все небо, словно дым.

Мы глупо шутили, нелепо шутили, шумели в поздний час,
Но когда молчали колокола, звенели кубки у нас.
И весело, смело, просто, как птица поет сквозь даль
Сквозь ложь проступала правда и радость — сквозь печаль.
А мы были молоды, знали, что Бог рассеет горький чад,
Что вся Пресвятая Троица в доспехах спустится в ад.
Мы верили в Град Души, мой друг, когда не верили те.
Блаженны, кто не видел и верил в темноте.

Это — повесть о старых годах, о прежнем пекле пустом.
И кроме тебя никто не поймет, почему я вспомнил о том —
О том, как душу хотел погубить темный призрак стыда,
О бесах, что встали превыше звезд и рухнули навсегда.
О сомненьях, которыми мучились все, только не мучились мы.
Кто же поймет, кроме тебя? Кто, если не ты?
Все позади. Мы можем с тобой тихо поговорить
О том, как хорошо стареть и корни в землю пустить.
Нашли мы и Бога, и дом, и жену, нам весело вспоминать,
И я могу спокойно писать, а ты — спокойно читать.

Гилберт Кийт Честертон
пролог к роману «Человек, который был Четвергом»

«Неважно, какую музыку человек любит, важно что он вообще способен любить».
Вячеслав Бутусов

”Здесь в сфере духа текут реки забвения, из которых пьет Психея, в них она погружает свою боль; здесь смягчаются, превращаясь в сновидения, мрачные призраки жизни и, озаренные светом, превращаются в очертания сияющей вечности''.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель

В другой раз он как то сказал: "Сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек."
Смысл той мудрости примерно такой: «Птица богини мудрости Минервы - сова, а она прилетает к людям только в сумерках старости, ближе к ночи, когда уже нет сил что-либо менять».

«Братья, любовь - учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит».

Достоевский Ф.М.

Мало кто знает, как много надо знать для того, чтобы знать, как мало мы знаем…
Эстонский астрофизик, академик Густав Наан.

Ясным апрельским утром батальон подняли и велели наступать по талому весеннему снегу. От частых разрывов снарядов снег смешался с вывороченной землёй и превратился в густую липкую грязь. По этой грязи со станиной для гранатомёта на спине и бежал рядовой Пётр из маленького фабричного уральского городка. Вокруг летели пули и осколки от густо падающих мин. Он видел, как тут и там, вдруг сложившись надвое, или опрокидываясь навзничь, падали в грязь его боевые товарищи. 
Бежал до тех пор, пока счастливым образом не провалился в яму.
Гранатомётчик угодил в какую-то траншею, залитую талой водой. Ночью вода сверху подмерзала и, превращаясь в лёд, внешне мало чем отличалась от окружающего ландшафта. 
Пока Пётр с металлической плитой на плечах выбирался из траншеи, атака закончилась. Не потому что батальон занял указанную высотку, а потому, что просто прекратил своё существование. Когда к вечеру в расположение батальона добрались все, кому повезло уцелеть, то оказалось, что из трёхсот двадцати человек в живых осталось всего восемнадцать.
Продрогший и голодный со станиной от уже несуществующего гранатомёта на плечах Пётр шёл в надежде встретить кого-нибудь из своих командиров или прежних товарищей. Вдруг под одним из деревьев он заметил небольшой костёр и трёх солдат, говорящих между собой по-татарски. И ещё почувствовал манящий запах жаренного мяса.
«Слава Богу, свои», - подумал боец и поспешил к огню. На переднем крае батальона валялось несколько туш убитых немецких битюгов. Для татар конина еда привычная. Те вырезали лошадиные языки, насадили их на импровизированные шампуры и поджаривали на костре. Пётр подошёл ближе к огню с надеждой погреться. Солдаты переглянулись между собой, наверно прикинули, что придётся делиться мясом, и прогнали гранатомётчика. На ломаном русском один из них крикнул Петру:
- Солдат, ты ранен, иди в санбат! Вон, туда иди! А для того, чтобы Пётр понял, что с ним не шутят, направил на него свою винтовку.
Рядовой Пётр не стал с ними спорить и пошёл дальше в направлении, указанном ему его товарищами. Он, может, и прошёл-то всего метров пятьдесят, как сзади раздался взрыв. Повернулся и увидел на месте костра воронку от взрыва и три человеческие фигуры, всё ещё парящие в воздухе.
Февраль, отец Филипп с Петровичем едут в машине, и последний рассказывает эту историю. Батюшка слушает, а тот, с трудом сдерживая эмоции, продолжает:
- Это уже после смерти отца, я однажды видел его во сне. Вот такая же зима, холодно. Он стоит возле дороги на нём военная телогрейка образца 1943 года, шапка с подвязанными под подбородком ушами, а на плечах станина от миномёта. Останавливаю машину, подхожу к нему. Он на меня смотрит и молчит. Я дублёнку распахиваю, обнял, прижал его к себе. А он холодный-холодный и взгляд у него до того несчастный. Ну как можно было такого не пожалеть, а?! И прогнать.
- Петрович, ты что! - воскликнул отец Филипп, - Слава Богу, что прогнали, а то бы и тебя и детей твоих вместе с внуками, никого бы не было.
- Думал я на эту тему, батюшка, часто думал. Кто знает, окажись бы они милосерднее, может и у них бы дети родились.
Едут дальше.
- Петрович, мы с тобой живём на этой земле уже не первый десяток лет. Тебе не кажется, что с каждым днём мир всё больше и больше погружается в нелюбовь?
Петрович согласно кивнул головой.
- Недавно разговаривал я с одним человеком, - продолжал отец иеромонах, - так тот мне сказал, что нам очень нужна война. Мол, забыл наш народ о том, что был он когда-то единым, а вновь объединить нас способно только общее дело или одна на всех большая беда. Что ты на это скажешь, Петрович?
- Бать, не нужна нам война. Не делает она людей добрее. Сам посуди. К нам в N-ский район, это на Урале, с войны вернулся один единственный Герой Советского Союза. Израненный весь, битый перебитый. Весна наступила, сеять надо. Пошёл в колхоз лошадь просить, не дали. Ордена нацепил и поехал в район, и там не дали. Что оставалось человеку делать? Впрягся сам заместо лошади. Вспахал, посеял. Детей в голодный год спас, а сам надорвался и умер.
Сегодня ему, как единственному на весь район Герою памятник на центральной площади стоит. Мол, от благодарных потомков. Чьих потомков, тех, что этого страдальца израненного не пожалели?
Нет, бать, никого война добрее не делает. Вера делает, любовь делает, а война только ожесточает.

Отрывок из рассказа "Милосердия двери..." Александра Ткаченко 

Сказал авва Пимен: Если будем искать покоя, то он будет убегать от нас, если же будем убегать от покоя, то он погонится за нами.