Ильин о революции.

Революция есть открытая проповедь и практика «обратной классовой несправедливости»; химера равенства провозглашается, проваливается, порождает новый ранг партийной бюрократии и новых рабов, уравненных в нищете государственно-принудительного и монопольно-террористического труда. Ложь в старых формах отрицается и разоблачается; ложь для новых целей узаконяется с открытостью, не снившейся никаким шулерам; она сознательно возвеличивается наряду с террором как вторая тактическая панацея. Безбожие создает новые невиданные формы нападения: растления изнутри и прижизненной пытки для верующих. Равенство для бывших низших (на новом нижайшем уровне) и неравенство для бывших высших на уровне вымирания становятся основою революционно-коммунистического строя. Живое отношение к качеству утрачивается; тем более к духовному совершенству. Выделяются, как существенные, содержания, измеряемые объемом (мир), количеством (массы) и внешнею силою (революционная победа). Создается абсолютно пустая, властно штампованная, безбожная, релятивистическая псевдокультура. Из недр механистического естествознания, сводящего все к количеству и отношению, слепого к тайне и качеству; из недр абстрактно-формальной, логизирующей философии («диалектика» у коммунистов); из недр экономического и исторического материализма — вырастает новый социальный строй.

Больное увлечение рассудком, числом, схемою и силою породило на наших глазах злой пафос схемы, штампа, числа, объема и силы.

Половинчатое стало цельным; прикровенное — открытым; стыдливое — бесстыдным; уравновешенное — неистовым; медленно разъедающее и разрушающее — бурным разрушением.

* * *

Человечеству чрезвычайно трудно понять сущность русской революции и тех опасностей, которые она таит и несет.

Люди, не покрывшие собственным подлинным опытом того духа, который вел и ведет русских коммунистов, и удалившиеся за кордон, в эмиграцию, — некомпетентны судить ни о причинах революции, ни о ее естестве, ни о будущей России. Им предмет не дан, им дана ложная видимость. Они не понимают, чем одержимы революционные поколения России (т.е. революционно настроенная часть современных поколений в России) и чем одержимы коммунистические главари. Революция есть как бы вихревой процесс, социальный бред взбесившихся от зависти, ненависти и властолюбия коммунистов; бред, которым они до известной степени удачно заражают рабочих, молодежь и вначале крестьян. Этот бред есть сатанинский бред; сатанинскую природу его надо испытать самому и с очевидностью убедиться в его сатанинском качестве. Не испытавший сего русский человек — немногим компетентнее иностранца. Тут мало простого восприятия; нужен еще духовный орган — для опознания и отличения, для верной квалификации. Вот почему такие релятивистические циники в политике, как Милюков и его группа, не имеют пафоса отвержения; и вот почему такие неумные люди, как Н. С. Трубецкой (евразиец), не видавшие сатаны, только и делавшие с 1917 года, что спешно эвакуировавшиеся в тыл Белой армии или за границу при приближении большевиков — и притом лишенные и силы суждения вообще, и силы суждения о своей собственной силе суждения — вот почему такие люди, а также и упорно отвертывающиеся от нового опыта, свалившегося человечеству на голову, всегда будут ходить по грани «сменовеховства».

Нельзя судить о сатане по той видимости, которую он сам втирал и втирает другим для ослепления и обмана («коммунизм как народоправство, демократизация, новое социальное творчество, новая идея мирового размаха» и т.д.).

Надо научиться смотреть в глаза сатане. Это смотрение или суггестивно подчиняет ему смотрящего — отблески его черных лучей начинают отражаться из глаз загипнотизированного; волевой упор его сламывает душу смотрящего, одурманенный начинает сам сатанизироваться и буйствовать (мечты евразийцев Сувчинского и Арапова о терроре против антиевразийской эмиграции и многое другое); или же эти лучи обжигают поверхность души, вызывают в глубине ее накал белых, Божьих лучей и стимулируют в ней образование непроницаемого, неразложимого ядра религиозного видения и характера. Человек, поддавшийся первому процессу — некомпетентен судить о русской революции и коммунистах. Компетентен только второй.

...

Нужно не просто рассудочное «иначе-думание», а искреннее и страстное омерзение, отчаяние, раскаяние, перестроение своей души и своего духа, обновление личной духовной ткани в сфере правосознания, патриотизма, жизнеразумения, мировосприятия, воленаправления; надо приобрести новые и по-новому любимые предметы и цели жизни. Несовершившие этого обновления будут в ткани новой России лишь гетерономно-покорным материалом строительства, а не очагами обновляющей, творческой воли. Те, кто не могут совершить его — суть конченые люди; те, кто не хотят совершить его — суть люди вредные, a in spe [в будущем, в конечном итоге.] и преступные.

В эмиграции этот процесс совершается лишь в отрицательном направлении, и то далеко не у всех, и то медленно: старое, посрамленное и обнаженное большевизмом, медленно уступает и разлагается; нового же, творческого пафоса — почти не видно. И притом — не только в политике, но и в религии. Отсюда все ошибки и неспособности эмиграции. А наряду с этим в разных углах — дореволюционные недуги духа, сохранившиеся в душах, чуют в химерически-сатанинском проявлении этих недугов не бездну и гибель, а свою, близкую стихию, элемент прежней, родной порочности, насильничества, лживости, обнаженной противогосударственной классовой установки, формалистического империализма, самоутверждения на циничной силе (таковы в разных отношениях — Марков II с приспешниками, Карсавин и Бердяев с их свитой, многие сторонники Великого Князя Кирилла и другие). И нередко приходится видеть, как больное правое и кошмарно-больное левое находят единую, объединяющую атмосферу — в самой форме болезни, в ее природе и характере. А диаметрально противоположные направления волевых стрелок — даже не всегда отпугивают их друг от друга. Вот почему известный охранный генерал Комиссаров, уволенный Временным правительством, получил двойную пенсию голосами петербургского совдепа, служил большевикам в Смольном, организовал через Басова убийство Шингарева и Кокошкина, провел через Железняка разгон Учредительного собрания, работал в Чека и Гепеу, от Гепеу разлагал армию Врангеля на Балканах, в Берлине останавливался у известного кириллиста, бывшего жандармского полковника, добивался приема у императрицы Марии Феодоровны, получил отказ и, уехав в Америку, печатал гадости о семье Императора Николая II в газетах. С ним в связи стоят, по-видимому, — и Бельгард, и Бискупский, и другие кириллисты, мечтающие через Гепеу произвести переворот в пользу Кирилла Владимировича.

…

Замечателен тон, в котором первые сменовеховцы, а потом и евразийцы — выговаривают соответственное «приятие революции»: тон вызывающей упоенности, бесстыдства, доведенного до грации; тон распутинско-хлыстовский, Розановски-Вяч. Ивановский (особенно у Ключникова, Сувчинского и Карсавина); тон кощунственно-хихикающий, все опачкивающий; призыв не преодолеть раскрытый недуг и позор, а предаться ему под флагом большевизма. В 1921 году Андрей Белый призывал изжить большевизм, предаваясь ему. Это один из приемов с девушками, проданными в дом разврата: «Смотри, ведь все равно ты уже таковская, а жизнь будет сытая и веселая». От всей книжки «Смена Вех» веет усталостью деморализованных авантюристов, ищущих себе пристанища и карьеры ценою полного смешения добра и зла — кокетством публичной женщины, пытающейся симулировать влюбленность в «работодателя». Тверд только тот, кто безвредно пройдет через эту софистику.

* * *

Опасность и соблазн: солидаризироваться с коммунизмом как с якобы побеждающей силой. Есть такая опасность: под видом «исторической мудрости» и «политического реализма» — солидаризоваться с силой... сначала не «оценкою», а «волевым приятием», а потом понемногу и оценкою. Десятки тысяч русской интеллигенции прошли во время революции по этой дорожке. Вот путь сменовеховцев и евразийцев.

* * *

Напрасно думают радикалы (и с ними Франк), что смысл революции — в рождении буржуазной демократии. «Буржуазная демократия», по-видимому, медленно рождалась в России Императора Николая Второго и Столыпина. Революция только прервала и надолго задержит этот процесс (независимо от того, сочувствовать ему или нет). После революции в России будет многое множество черни, демагогов и деспотов. И никаких предпосылок для «буржуазной демократии» — ни твердой собственности, ни правопорядка, ни имущих слоев, ни правосознания, ни школы творческого труда.

* * *

Революция не есть понятие формальное, как думают многие (Струве, Цуриков и другие). Революция есть не просто свержение наличной власти, а разложение правосознания, политической и хозяйственной жизни, души, творчества. Это есть разрушение, сгнивание, разорение. Нечего играть словами: «мы — революционеры!» Мы — враги революции; и именно потому мы за творческое воссоздание России и ее здорового бытия на духовно верных основах. Прочее — демагогия, софистика и соблазн.

* * *

Для революции характерны бесстыдство и безоглядность, способность и даже жажда не считаться ни с нормами права, ни с голосом совести, ни с какими-нибудь святынями и запретами. Революция есть нестыдящийся произвол, беззастенчиво разлагающий даже самую свою внешнюю, правовую форму. По Луначарскому (речь 1920 г.), сущность революции состоит в попрании права как такового, даже того права, которое только что установлено ею самою. Но понятно, что произволу властвующего неизбежно соответствует не просто произвол подвластного, но его продажность, взяточничество, хищение, насилие и т.д.

Ход революции таков: нестыдящимся произволом заболевает масса; находится партия, которая не только попускает этому произволу (как временное правительство), а проповедует и разжигает его; власть переходит в ее руки; она монополизирует нестыдящийся произвол, подминает массы террором и развертывает свою волю. В русской революции эта воля несет массам такую кару, о которой мог бы мечтать только химерически озлобленный и мстительный буржуа: экспроприацию и порабощение.

* * *

Революция и в особенности коммунистическая революция несет в себе ряд ложных проблем, жизненно-нелепых заданий; и запутывается в них.

1. Нельзя меньше работать и больше иметь; этого не дадут никакие машины, никакая индустриализация. Желающий возможно меньше работать (обещание непрерывного праздника, 7-часовой рабочий день) — не любит работать — он будет и возможно хуже работать; он уронит качество труда и продукции. Индустриализация дает коммунистам — если и больше, то больше плохого, такого, что никому не нужно. Много плохого — есть не богатство, а нищета; к тому же нищета, которая сама себя обманывает и готовит себе крушение.

2. Нельзя отпрячь инстинкт самосохранения (отмена собственности, наследства, накопления!) и заставить его стремительно везти отпряженную повозку. В последних статьях своих Ленин (Соч., том XVIII, часть I), все время пробалтывавшийся под влиянием рамолисмента [близости к слабоумию], пишет: «Мы думали, что по коммунистическому велению будет выполняться производство и распределение» без «личной заинтересованности» (стр. 378); и еще: «личная заинтересованность поднимает производство» (стр. 370) и т.д. Сталин вернулся к прежней точке зрения. Лично не заинтересованный — лишен стимула к напряжению, он будет или лодырем, или рабом, но — рабом-лодырем. Он неизбежно будет тянуть к хищению, взятке и растрате, рассчитывая на то, что урвет себе от общего и совместного продукта. Это повозка шестериком — с шестью ленивыми лошадьми. Как же без кнута? Посему социализм — есть система кнута, подневольного труда, рабского хозяйства. «Прогрессивен» ли такой труд в хозяйственном отношении? Коммунист есть погонщик. Бунт кончился рабством, небывалым государственным рабством. Бедная Россия!

3. Нельзя развязать страсти, разложить дух — и потребовать от человеческой души повышенных напряжений, усилий и достижений. Разнузданная душа — в жадности, в мести, в злобе, в страхе, в состоянии полового промискуитета («вся Россия превращается в сплошной повальный брак», стр. 154-155 стенографического протокола пленума ВЦИК в «Сборнике статей и материалов по брачному и семейному праву») — находится в состоянии разложения. Никаким террором, никакими гетерономными нажимами — нельзя заменить силу личного волевого самообуздания и самоуправления. Революция разлагает и растрачивает форму личности. Творчество из бесформенности может породить только хаос, унижения и страдания.

Революция размягчает, разлагает духовный хребет души. Люди теряют способность сосредоточиваться, держать себя в руках; внимание их рассеянно, глаза бегают, слова скачут; отовсюду страхи, опасности, неуверенность, соблазн вседозволенности подрывает способность к дисциплине, чувство общей неустойчивости, опасности, социальной дисритмии — повергает души в состояние непрерывного «гона» (гнать) и «гомона» (неугомонился). Всякий строй, порядок, дисциплина покоются на особой, для данного народа целесообразной смеси из внутреннего самоуправления души (автономия) и внешне-заставляющего авторитета (гетерономия). Революция разрушает старую, исторически сложившуюся в России пропорцию автономии и гетерономии; она подорвала и скомпрометировала гетерономию монархии (которая на самом деле была над автономией монархического правосознания!), а автономию она провалила в страстное своекорыстие. Затем она создала новую пропорцию — диктаториальную, в коей гетерономии бесконечно больше, чем прежде, а автономия сосредоточилась в хозяйственном эгоизме недозадавленного советского гражданина. И наконец — коммунистическая революция приступила к додавливанию хозяйственно-автономного крестьянина, к созданию режима чистой гетерономии.

* * *

Русская революция есть редкий случай классовых самоубийств. Началось с революционно-демократического и пассивно-непротивленческого самоубийства буржуазии и интеллигенции. Затем дошла очередь до крестьянства, выделяющего из себя тех самых коммунистических рабочих и солдат, которые его экспроприируют. И параллельно идет самоубийство рабочего класса, опускающегося до состояния индустриального рабства и безработной черни. Бедная Россия!

* * *

Русская революция есть продукт злой и сильной воли; и в то же время — продукт безвольной и слабой доброты. Первая — злая воля — накаляясь, кипела и вела нападение (мимо рыхлых оползней безволия) на источник государственного удержа, вовлекая в свой поток и безволие (либерально-демократическая оппозиция). Средний массив, толща русского простонародья — во всей своей акти-вистической неудобоподъемности — долго следила за тем, что происходит, пока не накалились его страсти (1914-1917) и не развязался государственный узел (отречение Императора Николая II). Тогда все пошло верхним концом вниз.

С этим отречением как бы утратилась грамота русской национальной власти; великое средоточие авторитета, державшее и ведшее страну веками, — угасло; государственная власть как бы разбилась на тысячи пылинок, разлетевшихся по стране. Отрекшийся Император, думая перенести фокус лучей, в коем он пребывал и строил, на брата, а потом на Временное правительство, на самом деле вернул все лучи правосознания в индивидуальные души человеческих миллионов и все, получив их, развязались от присяги, разнуздались в своем честолюбии и стали ловить в воздухе пылинки разлетевшейся власти и посягать. Вокруг опустевшего святилища государственной власти началась больная суетня. В мае 1917 года я говорил публично о том, что «тени самозванцев зареяли над Россией». Первыми самозванцами были Временное правительство и Совет рабочих депутатов; Россия закипела «автономными республиками» — чуть ли не по числу губернских и уездных городов. Началось междоусобие между самозванцами, разрешившееся переворотом октября.

С тех пор болезнь честолюбия, подготовившая революцию, живет и не изживается в душах русских людей. Это своего рода чуть ли не повальное самозванство и бонапартизм (военный и штатский). В подъяремной России все это или таится, или изживается в терминах коммунистического карьеризма. В зарубежной России — этим болеют все партии, все «национальные комитеты», чуть ли не все «президиумы» всех организаций. Лозунг «подминайся под меня, я все сделаю» — владеет и Марковым, и Карташевым, и Милюковым, и Бурцевым, и Гукасовым. Это же настроение владеет и сторонниками Великого Князя Кирилла Владимировича, которое они пытаются вдохнуть в самого Великого Князя. От этого настроения был совершенно свободен Великий Князь Николай Николаевич, не искавший власти и не хотевший и не могший нести ее.

О причинах русской революции надо писать книгу, книги. Будут написаны впоследствии томы. Эти причины имеют и мировой размах, общехристианскую и общечеловеческую природу; они имеют и чисто русский, исторический характер (см. напр. мою лекцию о влиянии русской природы на русский характер как на источник революции). И тем не менее кое-что можно сказать кратко и обще.

Революция и большевизм возникли из формализации духовной культуры, из коей стало давно уже отлетать живое духовно-священное и животворящее содержание. Формализировалось государство — культ демократизма как формально-числового изъявления атома. Формализировалось хозяйство — машина; акционерная компания, трест, банк, биржа. Формализировалась религия — держащаяся за обряды, но внутренне разлагающаяся от рассудочности и безверия. Формализировалась наука — математика, естествознание, формальная юриспруденция, торжество рассудочного акта. Формализировалось искусство — поиски внешнего (модернизм, погоня за эффектом) при внутреннем опустошении; вседозволенность в содержании и в форме. Человечество во власти машины, рассудка, схемы, трюка, оно увлекается количеством и теряет вкус к качеству; оно увлечено внешним материальным миром и разучается жить и творить внутренне, духовно. Оно ищет «как» и теряет «что».

Экономический материализм, марксизм, коммунизм, весь дух большевистской революции есть детище этого процесса. Не случайно, что новая орфография — этот продукт рассудочно-формального созерцания языка, — была подготовлена больной филологией и проведена революцией. Не случайно, что всякие Блоки, Белые, Маяковские etc. — оказались с большевиками. Формализм идет рука об руку с беспутством, распутством, релятивизацией, беспринципностью и т.д. Пустая форма — безыдейна и беспринципна, беспочвенна и безбожна; ей соответствует болото больной страстности и извращений, гниение на корню; теория и практика вседозволенности; неспособность отличить божеское от дьявольского; вкус к дьявольскому; хлыстовщина и распутинщина.

Вот почему все эти группы русских предреволюционных публицистов — Розанов, Мережковский, Булгаков, Бердяев, Вяч. Иванов, Белый, Чулков (а также и поэтов) — были сущими предтечами большевистской революции. Понятен их интерес к больной сексуальности, к черной мессе, к хлыстовству; их близость к партии социалистов-революционеров; их неспособность отличить «мадонну» от публичной женщины; их постоянное возвращение к сексуальному трактованию теологических тайн. В 1915 году я сам слышал, как Булгаков объяснял Жуковскому, что Распутин — великий мистик, так же, как и Николай II...

Доказывать это надо только или неосведомленным людям, не читавшим произведений этого предреволюционного болота, или еще не прозревшим людям. Зоркий и чистый глаз однажды увидит и раскроет сущность этого явления и этой связи.

* * *

Революция состоялась в России потому, что она была подготовлена в душах людей. С одной стороны, росло сочувствие ей; с другой стороны, падала сопротивляемость. Но и то и другое не имело бы решающего значения, если бы социальная безыдейность и бездеятельность русского императорского правительства не разрешилась в сущий паралич воли, да еще во время такой войны. Нельзя, непозволительно удерживать в своих руках политическую власть, да еще неограниченную власть — да еще стоя во главе такой страны — и не вести волевую социальную политику, направленную к поднятию благосостояния народных масс. Такова была картина столкновения: социально-политическая безыдейность и бездеятельность императорского правительства и социально-политическая погоня за нелепыми и гибельными химерами среди интеллигенции и полуинтеллигенции. Правительство не могло и не смело потакать этой гибельной агитации, звавшей к демократическому развалу и социализму. Но оно не могло и не смело ограничиваться медленной ликвидацией выкупных платежей, работой Крестьянского банка и подавлением крестьянских беспорядков. Трагедия состояла в том, что воля медленно уходила справа налево. Гениальная волевая вспышка Столыпина была быстро угашена усилием крайних правых, подготовивших ему отставку, и крайних левых, подготовивших ему убиение (эти линии скрестились в охранном терроризме Богрова). После этого — волевой паралич стал, по-видимому, роком для правых государственных течений, а с крайнего лева сжимался волевой кулак. Ныне левые химеры будут изжиты до конца, протерты до дыры, скомпрометированы до позора. Тогда обнаружится накапливающийся ныне поворот направо. Но справа должны встать настоящая идейность и воля, гениально продуманная социальная и политическая программа. Это условие оздоровления страны. Демократическая середина означала бы длительный период безволия, застоя, склоки и разложения.

* * *

Один из главных двигателей революции — это неизжитый бунт крепостной души и крепостной злобы в крестьянстве. Устаревшая вспышка против «барина», распаленная и взвинченная большевиками. Если бы столыпинская реформа захватила Россию как следует, то через десять лет этот бунт был бы психологически невозможен.

Революция, выехавшая на этой разино-пугачевской вспышке, на отреагировании крепостнической травмы, даст и дает русскому крестьянину новое крепостничество — слева, государственно-коммунистическое.

* * *

Революция есть узаконение уголовщины и политизация криминальной стихии. Это не случайно: в современном обществе, с его пауперизмом и лукративностью, с его тягой к неосновательному обогащению (биржа, грюндерство), с его политическою угодливостью вниз, с его политической продажностью, с его безрелигиозным правосознанием, с его рассудочной гуманностью и т.д., — имеется все растущая потребность в этом, а сила сопротивления этому соблазну (Достоевский — «право на бесчестие») все падает.

Революция есть криминализация политики; источники этого — в националистическом эгоизме (злодейство, низость, свирепость — во имя родины — считаются прямою доблестью), классовой революционности, в войнах. Мир и без того кишит ворами и полуворами; демократия открывает им прямой доступ в политику. Как же не возникнуть соответственной тяге? Большевики цинично выговаривают здесь и узаконивают то, что лицемерно таится в складках современной общественной ткани и разъедает ее изнутри.

Понятно, что мировая война, возникнув в такой атмосфере, только и могла развязать, усилить, разжечь волю к неуловимому, стоящему на грани, ненаказуемому преступлению, — т.е. к его узаконению. В России же амальгама из политики и уголовщины назревала уже давно в стане революции.

Еще Бакунин и Нечаев настаивали на том, что революционеры должны искать союзников и сотрудников именно среди русских каторжников. Достоевский указал на это в «Бесах», и он же раскрыл ту своеобразную «идеологическую» тягу русского интеллигентного пролетария к преступлению (Раскольников). А эта идея — связать конспиративную пятерку кровью совместного убитого невинного (Шатов)?.. Революционная интеллигенция, сентиментально идеализируя разиновщину и распевая гимны Разину и каторжнику (горьковское «Цепи мои, цепи»), десятилетиями вынашивала в себе эту амальгаму из преступления политического и преступления уголовного. Преступник и разбойник (по-шиллеровски! Die Rauber) идеализировались, и разбой воспринимался и изображался, как особого рода «протестующее вольнолюбие»; революционер и уголовный солидаризировались (заключение в тюрьме; фальшивые паспорта; побеги и укрывательство от полиции; отрицание лояльности и отвращение к ней; сближение с контрабандистами при переходе границ и т.д.); оба стали считать (сами себя и друг друга) «жертвами современного социального и политического строя». Радикальный помощник присяжного поверенного (по уголовным делам) с пафосом защищал воров-рецидивистов и брал с них гонорар. По всей линии шло братание политического правонарушителя с уголовным правонарушителем. А аграрная агитация к погромам и поджогам? А партизанские нападения на чинов полиции? Где здесь грань? Экспроприации 1905-1906 годов довершили это братание: левые эсэры и большевики решились на них; в подготовке помогали и правые эсеры; а денег просили на расходы и издательство — многие и открестившиеся от экспроприации и осудившие их правые эсеры, вплоть до крестьянского союза. Экспроприаторы кое-что давали, другое тратили и прокручивали сами... Шло на «личную потребу»... А.С. Белевский-Белоруссов, сам бывший старый народоволец, крепко поправевший за 1917-1918 годы (в Москве в 1918 г. вел переговоры с В.И. Гурко и прот. Восторговым, восхищаясь их государственностью), передавал мне перед своим отъездом в Сибирь к Колчаку, что во время «первой революции» — Виктор Чернов пошел в соглашение с уральским разбойником Лобовым, за шайкой которого полиция тщетно гонялась полтора года по уральским ущельям; — Лбов делился с Черновым своими доходами, а Чернов содержал в Финляндии революционную дачу, с ночлегом и винами; история установит, какие компенсации Чернов обещал Лобову. Центральный комитет партии социалистов-революционеров — вел дела и жил на деньги, притекавшие к нему через Азефа, на поддержку террора, ...не разоблачал Азефа и не казнил его по разоблачении. Кем же был Азеф — политическим или уголовным преступником? А Сталин — с его экспроприациями на Кавказе, а его казначей — Красин, а его хозяин — Ленин?

Когда Разин и Пугачев брали город, они прежде всего разбивали тюрьму и выпускали колодников. Керенский отпер тюрьмы в середине марта. Восемь месяцев по всей стране упоенно шла амальгама из политического и уголовного преступления. Октябрьский переворот означал прорыв ее к власти.

Что это, уголовное или политическое? — грабь награбленное, мир хижинам, война дворцам; разгром помещичьих усадеб; захват особняка Кшесинской; «конфискация» в частную собственность конфискующего — чем насыщена вся большевистская революция; донос, вознаграждаемый из имущества денунцированного [донесенного]; захват бандами демобилизовавшихся солдат — ротной казны, пулеметов, паровозов, домов в городах; замучивание по политическому доносу для присвоения имущества и т.д. и т.д.

Судьба русского дореволюционного уголовного мира такова: вольные рецидивисты, не желавшие признать коммунизм и стать советскими бюрократами, — были постепенно переловлены большевиками и расстреляны. Более умные и ловкие — стали советскими бюрократами, чекистами, дипломатами, агитаторами. В 1921 году один видный сыскной спец говорил мне в России, что все уголовные преступники наших дней — воры и убийцы — абсолютно неопытные новички, не умеющие ни замести следы, ни скрыться, ни скрыть похищенное: старые опытные специалисты «мокрых и сухих дел» были уже всосаны революцией или истреблены.

Революция бюрократизировала криминал («разбойник стал чиновником») и криминализировала бюрократию («чиновник стал разбойником»). Государственное начало пропиталось преступностью, а преступность огосударствилась...

Революция по существу своему правонарушительна и почти никогда не соблюдает граней между политическим и уголовным правонарушением, между публично-правовым неповиновением и частно-правовым захватом. Разъяснения Луначарского недвусмысленны: революция призвана нарушать и разрушать всякое право.

......

Революционер, как таковой, должен быть способен на ложь, произвольное присвоение чужого и убийство. Или проще: революционер по самому существу своего дела — есть лжец, вор и убийца; революционер, не способный к этому, есть просто фразер. Революция есть поистине дело, которое не только нельзя делать в белых перчатках, но которое требует грязных рук, безжалостного сердца и нравственно грубой души, способной к непрестанной, неутомимой преступности. Революционное дело, как всякая наступательная борьба, есть дело трудное и опасное: революционер рискует свободой, здоровьем, жизнью, имуществом и семьею. Он борется напряженно, рискуя всем, ненавидя и презирая врага. Он ввязывается в дело всем своим инстинктом самосохранения, всеми своими страстями, т.е. и честолюбием, и жаждою личного успеха и преуспеяния. Мало того: удача революции сулит ему власть, почести и богатство. Он это знает, знает с самого начала и до конца. Его личная карьера связана с успехом его деятельности. И потому все преступления, которые он совершает, стараясь преуспеть в них и ими — совершаются им по крайней мере (у самых этически порядочных революционеров) — и для самого себя.

В результате революционер отличается от уголовного нередко только «интеллигентностью» и желанием завладеть государственной властью. Интеллигентность среди революционеров вообще условна, относительна, случайна и несущественна; истинно интеллигентному человеку вряд ли вообще свойственно быть революционером. И вот, достаточно уголовному активно захотеть государственной власти — и грань между ним и революционером стирается окончательно.

Можно было бы выдвинуть в противовес этому безжалостному разоблачению то обстоятельство, что революционер «жертвует собою», стремясь к «свободе и счастью народа». Да, дело революционера сопряжено с опасностями, требует риска и даже жертвы; и революционеры, особенно их сентиментальная разновидность, любят выдвигать «жертвенность» на первый план. Могут быть и такие, для которых к самопожертвованию-то все и сводится... Но способность к самопожертвованию и храбрость — суть несомненно формальные добродетели; однако именно поэтому их ценность измеряется в конечном счете тем, во имя чего или чему посвящены жертвенность и храбрость. Жертвенность и храбрость возможны и среди разбойников и среди контрабандистов. Итак, лучшее, что можно сказать о лучших и наивных революционерах: они бывают храбры и жертвенны в своей борьбе за власть и притом воображают, что борются за свободу и счастье.

Но что эта борьба в действительности ведется за свободу, а не за диктатуру, насилие и рабство; в действительности — за счастье, а не за бесконечные лишения и страдания, не за кровь и нищету — доказывать это после французской и, главное, русской революции не стоит, да и невозможно.

Замечательно, что, застряв в грязи, революционеры не терпят рядом с собою чистых и незапачкавшихся. Они начинают прямую борьбу за вовлечение чистых в грязь, за всеобщее и повальное измарание, толкая людей к отчаянию и к преступлению — голодом, террором, уговором, соблазном, действуя на жадность, на честолюбие, на трусость, на утомление; используя все дурные страсти. «Если ты не против нас, если ты не прямой враг наш — то приложи руку, измарайся! Прими участие во власти, в дележе награбленного; возьми долю; донеси, спровоцируй, погуби, разврати, убей...» Или еще: «Проворуйся, чтобы мы поймали тебя, изобличили, опозорили и казнили — тогда все увидят, что грабители и жулики — не мы, а другие, которых мы ловим и казним...»

В «Князе Серебряном» графа А.К. Толстого (глава X) — Малюта Скуратов говорит своему сыну Максиму: «Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться». Так у совместно убивающих (в шайке или толпе) есть обычай — заставить каждого нанести убиваемому удар, — все вместе били, все вместе убили — неизвестно кто, все мы таковские!.. Забелин рассказывает из истории Смуты, что после того, как москвичи беззаконно низложили законно избранного Царя Василия Шуйского — «бранное, позорное слово изменник, которым обыкновенно укоряли москвичи тушинцев, — совсем потеряло свой истинный смысл; все поголовно сделались изменниками и ворами, того только и надо было настоящим ворам».

Эта жажда революционера совратить и измарать рядом стоящего не запачканного человека имеет психологически глубокие, вечные корни: нестерпима злодею добродетель; она есть для него вечно предстоящий живой суд и осуждение, укор, унижение; она бередит в нем совесть и тем раздваивает его, ослабляет его в борьбе; может прийти момент, когда прямой инстинкт самосохранения потребует от злодея — или сдаться и идти на казнь, или же устранить честного со своей дороги (совратить или убить).

В большевизме революция открыто показала свое лицо: она есть система откровенной уголовщины, политическое злодейство, рискующее всем ради власти, чести и богатства. Коммунизм есть не просто химерический план осчастливления; это есть система порабощения и высасывания масс в руках новой социальной элиты.

* * *

Революция оказалась попыткой насильственно создать новую социальную дифференциацию, но не ту, которая была нужна и которая была бы спасительна для России, а другую — химерически-противоестественную, коммунистическую и притом и по характеру своему — исключительную. Это есть попытка ликвидировать культуру во имя хозяйства; ликвидировать частное хозяйство во имя государственного; искоренить традиционное имущественное неравенство во имя всеобщей нищеты и создания нового приобревшего, но не благоприобревшего и тайно-имущего класса. Это есть попытка свести все прежние классы к двум основным: пролетариату, нанимающемуся у государства-монополиста на работу, и коммунистам, ведущим диктатуру, наем и надзор, монопольно организующим хозяйственное производство, распределение и потребление.

Эта новая социальная дифференциация есть в хозяйственном отношении — провал в новый, исторически неслыханный и экономически-противоестественный примитив. Ни духовные, ни хозяйственные силы общества, а в особенности современного общества, в такие два класса уложиться не могут; не могут и творчески расти в этой схеме. Наемный рабочий, собственнически оскопленный пролетарий — эта беда и язва промышленных государств — не исчезает в коммунистическом строе, но становится как бы основным типом в новом обществе. Для инстинкта собственности остается единственный исход — кража и взятка: наказуемая для низших слоев и ненаказуемая для высших. Накопление переносится в подполье, становится делом тайным и уголовным, доступным только ловкачам наверху и сверх-ловкачам внизу. Остальная масса живет и работает с жизненно кастрированным инстинктом самосохранения под бичом рабовладеющих коммунистов.

Сущность русской революции состоит в том, что бандит, уверовав в противоестественную утопию, стал садистически экспериментировать. Интернациональный авантюрист пытается повести реальное национальное хозяйство на основах противоестественных и антисоциальных. Тысячелетняя утопия ожила в его руках и стала экспериментаторски изживаться за все человечество.

Источник: И.А.Ильин. Кризис Безбожия. М. 2005. сс. 112-212. Печатается в сокращении

Источник: http://www.eshatologia.org/641-o-revolutsii.html