И.А. Ильин о революции.

Революция есть узаконение уголовщины и политизация криминальной стихии. Это не случайно: в современном обществе, с его пауперизмом и лукративностью, с его тягой к неосновательному обогащению (биржа, грюндерство), с его политическою угодливостью вниз, с его политической продажностью, с его безрелигиозным правосознанием, с его рассудочной гуманностью и т.д., — имеется все растущая потребность в этом, а сила сопротивления этому соблазну (Достоевский — «право на бесчестие») все падает.

Революция есть криминализация политики; источники этого — в националистическом эгоизме (злодейство, низость, свирепость — во имя родины — считаются прямою доблестью), классовой революционности, в войнах. Мир и без того кишит ворами и полуворами; демократия открывает им прямой доступ в политику. Как же не возникнуть соответственной тяге? Большевики цинично выговаривают здесь и узаконяют то, что лицемерно таится в складках современной общественной ткани и разъедает ее изнутри.

Понятно, что мировая война, возникнув в такой атмосфере, только и могла развязать, усилить, разжечь волю к неуловимому, стоящему на грани, ненаказуемому преступлению, — т.е. к его узаконению.

Еще Бакунин и Нечаев настаивали на том, что революционеры должны искать союзников и сотрудников именно среди русских каторжников. Достоевский указал на это в «Бесах», и он же раскрыл ту своеобразную «идеологическую» тягу русского интеллигентного пролетария к преступлению (Раскольников). А эта идея — связать конспиративную пятерку кровью совместного убитого невинного (Ша-тов)?.. Революционная интеллигенция, сентиментально идеализируя разиновщину и распевая гимны Разину и каторжнику (горьковское «Цепи мои, цепи»), десятилетиями вынашивала в себе эту амальгаму из преступления политического и преступления уголовного. Преступник и разбойник (по-шиллеровски! Die Rauber) идеализировались, и разбой воспринимался и изображался, как особого рода «протестующее вольнолюбие»; революционер и уголовный солидаризировались (заключение в тюрьме; фальшивые паспорта; побеги и укрывательство от полиции; отрицание лояльности и отвращение к ней; сближение с контрабандистами при переходе границ и т.д.); оба стали считать (сами себя и друг друга) «жертвами современного социального и политического строя». Радикальный помощник присяжного поверенного (по уголовным делам) с пафосом защищал воров-рецидивистов и брал с них гонорар. По всей линии шло братание политического правонарушителя с уголовным правонарушителем. А аграрная агитация к погромам и поджогам? А партизанские нападения на чинов полиции? Где здесь грань? Экспроприации 1905-1906 годов довершили это братание: левые эсэры и большевики решились на них; в подготовке помогали и правые эсеры; а денег просили на расходы и издательство — многие и открестившиеся от экспроприации и осудившие их правые эсеры, вплоть до крестьянского союза. Экспроприаторы кое-что давали, другое тратили и прокучивали сами... Шло на «личную потребу»... А Сталин — с его экспроприациями на Кавказе, а его казначей — Красин, а его хозяин — Ленин?

Когда Разин и Пугачев брали город, они прежде всего разбивали тюрьму и выпускали колодников. Керенский отпер тюрьмы в середине марта. Восемь месяцев по всей стране упоенно шла амальгама из политического и уголовного преступления. Октябрьский переворот означал прорыв ее к власти.

Что это, уголовное или политическое? — грабь награбленное, мир хижинам, война дворцам; разгром помещичьих усадеб; захват особняка Кшесинской; «конфискация» в частную собственность конфискующего — чем насыщена вся большевистская революция; донос, вознаграждаемый из имущества денунцированного*; захват бандами демобилизовавшихся солдат — ротной казны, пулеметов, паровозов, домов в городах; замучивание по политическому доносу для присвоения имущества и т.д. и т.д.
* Денунциация (лат. — (1е1Шп1ла1ло — уведомление) — донос.

Судьба русского дореволюционного уголовного мира такова: вольные рецидивисты, не желавшие признать коммунизм и стать советскими бюрократами, — были постепенно переловлены большевиками и расстреляны. Более умные и ловкие — стали советскими бюрократами, чекистами, дипломатами, агитаторами. В 1921 году один видный сыскной спец говорил мне в России, что все уголовные преступники наших дней — воры и убийцы — абсолютно неопытные новички, не умеющие ни замести следы, ни скрыться, ни скрыть похищенное: старые опытные специалисты «мокрых и сухих дел» были уже всосаны революцией или истреблены.

Революция бюрократизировала криминал («разбойник стал чиновником») и криминализировала бюрократию («чиновник стал разбойником»). Государственное начало пропиталось преступностью, а преступность огосударствилась...

Революция по существу своему правонарушительна и почти никогда не соблюдает граней между политическим и уголовным правонарушением, между публично-правовым неповиновением и частно-правовым захватом. Разъяснения Луначарского недвусмысленны: революция призвана нарушать и разрушать всякое право. Но если большевики захватили власть и грабили организованно, почему ограбленные ими и выброшенные на улицу не имеют права определиться к ним на службу и пытаться вернуть себе то, что у них отняли, — в порядке неорганизованной расплаты, взятки, etc.? Вор ли тот вор, что у вора свою собственную дубинку украл? Если в первые пять лет революции советские учреждения то и дело «переезжали» из дома в дом, чтобы при переезде «потерять» ящик или два фальшивой бухгалтерии, прикрывавшей хищения и растраты, — воровство ли это? В1926 году прибывший вновь в эмиграцию русский присяжный поверенный на мой вопрос, правда ли, что такой-то общий знакомый проворовался у большевиков и посажен, ответил мне негодующим вопросом: «То есть как это про-во-ро-вал-ся?! Что это значит?!»...

Революционер, делающий фальшивые деньги, — революционер или уголовный? Книги бежавшего Булгакова, захваченные Рязановым, — чьи они? (и т.д., см. мои фельетоны в Возрождении).

Революционер, как таковой, должен быть способен на ложь, произвольное присвоение чужого и убийство. Или проще: революционер по самому существу своего дела — есть лжец, вор и убийца; революционер, не способный к этому, есть просто фразер. Революция есть поистине дело, которое не только нельзя делать в белых перчатках, но которое требует грязных рук, безжалостного сердца и нравственно грубой души, способной к непрестанной, неутомимой преступности. Революционное дело, как всякая наступательная борьба, есть дело трудное и опасное: революционер рискует свободой, здоровьем, жизнью, имуществом и се-мьею. Он борется напряженно, рискуя всем, ненавидя и презирая врага. Он ввязывается в дело всем своим инстинктом самосохранения, всеми своими страстями, т.е. и честолюбием, и жаждою личного успеха и преуспеяния. Мало того: удача революции сулит ему власть, почести и богатство. Он это знает, знает с самого начала и до конца. Его личная карьера связана с успехом его деятельности. И потому все преступления, которые он совершает, стараясь преуспеть в них и ими — совершаются им по крайней мере (у самых этически порядочных революционеров) — и для самого себя.

В результате революционер отличается от уголовного нередко только «интеллигентностью» и желанием завладеть государственной властью. Интеллигентность среди революционеров вообще условна, относительна, случайна и несущественна; истинно интеллигентному человеку вряд ли вообще свойственно быть революционером. И вот, достаточно уголовному активно захотеть государственной власти — и грань между ним и революционером стирается окончательно.

Можно было бы выдвинуть в противовес этому безжалостному разоблачению то обстоятельство, что революционер «жертвует собою», стремясь к «свободе и счастью народа». Да, дело революционера сопряжено с опасностями, требует риска и даже жертвы; и революционеры, особенно их сентиментальная разновидность, любят выдвигать «жертвенность» на первый план. Могут быть и такие, для которых к самопожертвованию-то все и сводится... Но способность к самопожертвованию и храбрость — суть несомненно формальные добродетели; однако именно поэтому их ценность измеряется в конечном счете тем, во имя чего или чему посвящены жертвенность и храбрость. Жертвенность и храбрость возможны и среди разбойников и среди контрабандистов. Итак, лучшее, что можно сказать о лучших и наивных революционерах: они бывают храбры и жертвенны в своей борьбе за власть и притом воображают, что борются за свободу и счастье.

Но что эта борьба в действительности ведется за свободу, а не за диктатуру, насилие и рабство; в действительности — за счастье, а не за бесконечные лишения и страдания, не за кровь и нищету — доказывать это после французской и, главное, русской революции не стоит, да и невозможно.

Замечательно, что, застряв в грязи, революционеры не терпят рядом с собою чистых и не-запачкавшихся. Они начинают прямую борьбу за вовлечение чистых в грязь, за всеобщее и повальное измарание, толкая людей к отчаянию и к преступлению — голодом, террором, уговором, соблазном, действуя на жадность, на честолюбие, на трусость, на утомление; используя все дурные страсти. «Если ты не против нас, если ты не прямой враг наш — то приложи руку, измарайся! Прими участие во власти, в дележе награбленного; возьми долю; донеси, спровоцируй, погуби, разврати, убей...» Или еще: «Проворуйся, чтобы мы поймали тебя, изобличили, опозорили и казнили — тогда все увидят, что грабители и жулики — не мы, а другие, которых мы ловим и казним...»

В «Князе Серебряном» графа А.К. Толстого (глава X) — Малюта Скуратов говорит своему сыну Максиму: «Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться». Так у совместно убивающих (в шайке или толпе) есть обычай — заставить каждого нанести убиваемому удар, — все вместе били, все вместе убили — неизвестно кто, все мы таковские!.. Забелин рассказывает из истории Смуты, что после того, как москвичи беззаконно низложили законно избранного Царя Василия Шуйского — «бранное, позорное слово изменник, которым обыкновенно укоряли москвичи тушинцев, — совсем потеряло свой истинный смысл; все поголовно сделались изменниками и ворами, того только и надо было настоящим ворам».

Эта жажда революционера совратить и измарать рядом стоящего не запачканного человека имеет психологически глубокие, вечные корни: нестерпима злодею добродетель; она есть для него вечно предстоящий живой суд и осуждение, укор, унижение; она бередит в нем совесть и тем раздваивает его, ослабляет его в борьбе; может прийти момент, когда прямой инстинкт самосохранения потребует от злодея — или сдаться и идти на казнь, или же устранить честного со своей дороги (совратить или убить).

В большевизме революция открыто показала свое лицо: она есть система откровенной уголовщины, политическое злодейство, рискующее всем ради власти, славы и богатства. Коммунизм есть не просто химерический план осчастливления; это есть система порабощения и высасывания масс в руках новой социальной элиты.