Но сегодня, в первый тёплым выдавшийся денёк, мы поедем в "ГУСИНУЮ ГРЯДКУ". У Ивана свободный послеполудень, только у Ивана бывают свободные послеполудни, свободные часы, однажды выпадает даже свободный вечер. Что же касается меня, бывает ли у меня свободное время, несвободное- об этом никакой речи. Ивановы свободные часы мы коротаем лёжа на газоне купального заведения "ГУСИНАЯ ГРЯДКА" под блёклым солнцем, я прихватила карманные шахматы- и битый час заполнный наморщенными лбами, отступлениями, рокировками, выпадами, несколькими предупредительными шахами оканчивается снова патом. Иван желает пригласить меня в итальянское кафе на мороженое, но свободный послеполудень уже весь вышел и мы должны мчаться в город. Мороженое достанется мне в следующий раз. Пока мы скоро подъезжаем к столице, Иван вертит ручку радио до маскимальной громкости, его комментарии к манёврам иных водителей всё равно не слышны , но музыка вкупе с быстрой ездой, шумы, встречные авто пробуждают во мне дух приключений, а за окном мелькают, уносятся прочь знакомые местности и улицы. Крепко держась за пластиковые ручки, я бы вот да и запела в салоне авто ,такая стиснутая- за голосом дело,  или попросила б его быстрее, ещё быстрее, я бесстрашно оставляю ручки и кладу руки себе за голову, я созерцаю набережную Франца-Иосифа и Дунайский канал, и Шоттернское кольцо, поскольку Иван лихо кружит по Центру города, надеюсь, что мы не скоро покинем кольцо, поток машин в который вошли,  мы въезжаем в район складов,  продираемся вперёд, миная его, справа от нас Университет, в который я было хаживала, но он выглядит не так, как прежде, теперь он уже не угнетён, и Городской театр, Ратуша и Парламент подмывает радиомузыка, я не должна её обрывать, столь долго длящуюся, как фильм, который ещё не вышел в прокат, но в котором я уже вижу чудо за чудом, поскольку он называется "С ИВАНОМ ПО ВЕНЕ ЕХАТЬ", поскольку зовётся он "СЧА`СТЛИВО" , "СЧА`СТЛИВО С ИВАНОМ", "СЧА`СТЛИВО В ВЕНЕ" и "ВЕНА СЧА`СТЛИВО", а эти уносящиася прочь череда видов, которая кружит мне голову, тоже не прекращается, даже от резкого торможения, удушливый бензиновый чад ветер несёт в салон сквозь отвор окна, "СЧА`СТЛИВО" ,"СЧ`АСТЛИВО", это должно зваться сча`стливо- ведь вся объезднная подрисована музыкой, я должна смеяться, поскольку мы доехали в один прыжок,  поскольку я вообще ничего не боюсь сегодня и не желаю тормозить у следующего светофора, ибо желаю ехать ещё часами напролёт, легко мурлыча в тон езде, себе под нос, но не Ивану, покольку музыка громче.

Aupre`s de ma blonde*
Я есть
Что ты есть?
Я
Что?
Счастлива я
Qu`il fait bon**
Ты что-то спросил?
Я ничего не сказал
Fait bon, fait bon***
Я скажу это тебе позже
Что желаешь ты позже?
Я тебе этого никогда не скажу
Qu`il fait bon
Да говори уж
Слишком громко, я не могу громче
Что желаешь ты сказать?
Я не могу ещё громче
Qu`il fait bon dormir****
Говори уж ,ты должна сказать это сегодня
Qu`il fait bon, fait bon
Что я распрямилась, поднялась
Ибо я пережила Зиму
Оттого я так счастлива
Оттого что уже вижу Парк
Fait bon, fait bon
Ибо Иван явился
Ибо Иван и я
Qu`il fait bon dormir!

Ночью Иван спрашивает меня: "Почему есть только Стена Плача, почему никогда не была построена Стена Радости?"
Счастлива. Я счастлива.
Поскольку Иван хочет того, построю я Стену Радости вокруг всей Вены, по старым бастионам да по объездному шоссе- быть по моему Стене Радости поверх ужасного кушака пригородов. Что ни день станем мы по этой Стене прохаживаться и бросаться вниз от радости и счастья, ведь это зовётся "сча`стливо", мы сча`стливы.
Иван спрашивает: "Мне выключить свет?"
Нет, оставь гореть, прошу, оставь свет!
- Ну да выключу ради тебя все лампочки, спи ты наконец, будь счастлива.
- Я счастлива.
- Если ты несчастна...
- Что же тогда?
- Тогда не сможешь творить добро.
И я говорю себе: "Счастлива я творить добро".
Иван тихо уходит прочь из комнаты и гасит за собой все ламночки, я слышу его шаги, я тут спокойно лежу, счастлива.

Я вскакиваю и включаю ночник,  стою посреди комнаты, со спутанными волосами, с искусанными губами, я выбегаю из комнаты- и по пути включаю все светильники, ведь Малина, наверное, уже дома, я должна немедленно говорить с Малиной. Почему нет ни одной Стены Счастья и ни одной Стены Радости? Как зовутся стены ,в которые я снова утыкаюсь ночью?! Удивлённый Малина выходит из своей комнаты, он смотрит на меня качая головой. -Воздалось же мне, да?- спрашиваю Малину, а он не отвечает, ведёт меня в ванную, берёт губку, окунает её в тёплую воду, отирает мне лицо, после чего дружелюбно говорит: "Как же ты выглядишь?! что это снова с тобой?" Малина мажет мне по лицу тушью с ресниц, я отстраняюсь, ищу салфетку для макияжа, становлюсь перед зеркалом, пятна исчезают, чёрные следы, буро-красные следы крема. Малина присматривается ко мне, задумчиво, он молвит: "Ты спрашиваешь меня слишком о многом и слишком рано. Тебе ещё не воздалось, да пожалуй и никогда не воздастся".

В Старом Городе, у собора Св.Петра присмотрела было я бюро для письма, у одного антиквара, он не уступал цены, а я всё же хотела его купить чтоб после что-нибудь написать на старом, прочном пергаменте, которого уже не сыскать, настоящим пером, которого уже не сыскать, чернилами, которых не сыщешь. Хотела я стоя написать инкунабулу, ведь уже минул год и три месяца и тридцать один день с того 31-го числа месяца имярек, когда я его узнала, да я вычертала опасную латинскую дату, ANNO DOMINI MDXXLII, которая способна сбить с толку любого. Заставки распишу я красными чернилами из сока букета георгин, а буквицами- легенду о Даме, которой не было.

________Примечания переводчика:__________________
* -после моей блондинки (фр.);
** что хорошо (фр.);
*** хорошо, хорошо (фр.);
**** что хорошо спать (фр.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В моей голове закипают слова, а затем -светятся, некоторые склейки помигивают из варева, а из всех коробочек-предложений летят пёстрые запятые, которые прежде как-то чёрнели, взлетают надутыми пузырями под крышку-черепушку, ведь в великолепной книге, к которой я приступаю, всё должно быть как " EXSULTATE ,JUBILATE". Ведь эта книга выйдет, она непременно однажды выйдет из печати- и тогда все ,едва осилив первую страницу, упадут от смеха, запрыгают как мячики и ,с помощью посторонних снова усевшись, примутся за вторую- и станут кусать себе руки ,едва сдерживая радостные вопли, а сидящие у окон станут бросать вниз горсти конфетти, а прохожие  притормозят- они подумают, что очутились на карнавале, и полетят вниз орехи, финики и фиги как в день Св.Николая, из окон выглянут читатели ,головы их ничуть не закружатся, закричат: "Постушайте-ка, послушайте! Посмотрите-ка, посмотрите! Я прочёл нечто чудесное, смею ли процитировать вам? сходитесь все ближе, это слишком чудесно!"
И люди остановятся ,задумаются, начнут прибывать в числе, а герр Брайтнер поздоровается с кем-то, не один тут калека, он перестанет стесняться своих костылей, он прокряхтит "слава Богу" и "гутен таг", а толстая камерная певица, которая только ночами на такси выбирается из своих четырёх стен, несколько похудеет, она в миг единый сбросит пятнадцать кило, она покажется на прифасадной лестнице дома, взберётся без одышки до самого мезонина, где затянет помолодевшим на двадцать лет голосом колоратуру, обратится к публике: "cari amici, teneri compagni!" ("дорогие друзья,.... -ит.) - и никто не скажет снисходительно, что уже слышали в намного лучшем исполнении это у Шварцкопфа и Каллас, и в доме забудут кличку "жирная перепёлка", а жильцы со второго этажа исправятся- интриги обратятся в ничто. Так подействует радость, ибо наконец есть на земле превосходная книга- и я , собравшись, придумываю пролог для Ивана, я делаю тайнственое лицо -ведь готовлю сюрприз. Но Ивану невдомёк моя таинственность, он её неправильно толкует, просто говорит: "У тебя веснушки покраснели. Что с тобой, почему глупо хихикаешь? Я ведь только попросил немного льда для виски".

Когда мы с Иваном молчим, поскольку сказать нам нечего, то есть, мы не говорим, и тогда тишина не наступает, а я для разнообразия  думаю, сколько всякого живья окружает нас, заметного, но ненавязчивого- весь город дышит и циркулирует, а мы с Иваном в опасности, поскольку неавтономны, не заключены в монадах, не можем обойтись без контактов и ничему болестному не чужды. И мы суть достижимый край мира, двое людей, которые нехотя или торопясь шагают тротуаром, ступают по "зебре", а и когда мы не говорим, вполне не видим друг друга, всё же Иван вовремя ухватит покрепче меня за рукав чтоб я ни под какой автомобиль, ни под трамвай не попала. Я всегда тороплюсь немного сзади за ним, поскольку он настолько велик, что где его шаг- там моих два, но я должна стараться вопреки собственной зависимости от мира идти вровень с Иваном- и так достигаем мы Белларии или улицы Марианхильфер, или Шоттенского кольца- и там мы должны  немного перевести дух. В последнюю перед расставанием минуту, уже замечено, мы как никакая иная пара способны провоцировать друг дружку, ободрять, упрямиться поодиночке, толкаться и сходиться. Думаем до шести успеть к "бюро путешествий", что ещё надо пересечь парковый массив, то есть добежать к припаркованному авто, а затем вернуться домой на Унгаргассе, где любая мыслимая опасность в отношении двух людей исключена. Только у ворот девятого дома я должна  оставить Ивана, которому не надо добираться к дому номер 6, и я напоследок обещаю позвонить через час, разбудить Ивана, пусть даже он станет стыдить меня в трубку, стонать и ругаться, поскольку не может поздно прийти к ужину. Недавно ко мне, он уже было звонил, дозвонился Лайош, спросил об Иване, а я секретарским голосом, холодным, доброжелательным, ответила ,что к сожалению ничем не могу помочь, будьте добры позвонить ему -и крепко задумалась: значит, есть такой мужчина по имени Лайош, некто из прошлой жизни Ивана, а доселе мне известны были лишь имена Бела, Андраш, я знала о даме, которую он называл своею матерью- когда он говорил о них троих, то вскользь замечал, не называя улицы, что немедленно должен отлучиться к ним, такое часто бывает, только о женщине я ничего не слыхала, ничего о матери этих детей, чью бабушку Иван упоминал, да, Иванову матушку, но мать Белы и Андраша, я представляю, осталась в Будапеште, Второй округ, улица Бимбо, дом 65 или в Гёдёльфё, на старой даче. Иногда я думаю, что она умерла, убита, подорвалась на мине или скончалась от какой-угодно болезни в будапештском госпитале или же по-прежнему живёт у себя, работает, счастлива с неким мужчиной, которого звать не Иваном.
Задолго до того, как я услышала его клич "gyerekek!" или "kuss ,gyerekek!"*, Иван сказал мне: "Ты уж должна была понять. Я никого не люблю. Детей, само собой разумеется- да, но никого кроме них". Я кивнула,  хотя не знала этого прежде, а Иван нашёл это само собой разумеющимся, поскольку и я- тем же.  JUBILATE. Мне, пусть висящёй над пропастью, представилось начало: EXSULTATE.

_________Примечание переводчика:
* дети! тихо, дети! (венг.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Я пришиваю пуговицу к демисезонному пальто и посматриваю на кучу бумаг перед собой, а фрёйляйн Йеллинек склонила голову над пишущёй машинкой с закладкой из двух листов бумаги с копиркой. Меж тем я молча откусываю нитку, а фрёйляйн Йеллинек радостно смотрит на зазвонивший телефон, а я говорю :"Скажите просто "что вам угодно? что меня здесь нет, что вы тут просто присматриваете (за чем? за платяными шкафами и смежным кабинетом, где я редко работаю?)... скажите, что я больна, в отъезде, мертва". Фрёйляйн Йеллинек, выглядя нарочито учтивой, прикрывает ладонью нижнюю половину трубки и шепчет мне: "Это ведь международный, Гамбург".
- Пожалуйста, скажите просто, что Вам нравится.
Фрёйляйн Йеллинек рещается ответить, что меня нет дома, нет, ей жаль, не знает, она с облегчением кладёт трубку. Всё да отбоярилась.
- А издательские дома в Лондоне, в Праге-  им не желаете ответить сегодня?- напоминает мне фрёйляйн Йеллинек- и я проворно диктую:
- Многоувадаемые господа,
   большое спасибо за ваше письмо от, дата, и т.д.
И вдруг вспоминаю, что меховой воротник пальто, которое весной называю весенним ,а осенью- осенним, прохудился- и я бегу к стенным шкафам потому, что наконец должна поладить этот мех, роюсь в поисках синих ниток, бодро вопрошаю:
- Где мы остановились, что я сказала? Ах, вот как. Ах, просто отпишите им, что Вам по душе, что я задерживаюсь или в отъезде, или больна. Фрёйляйн Йеллинек, хохотнув, конечно, напишет, что я "задерживаюсь", ведь она за взвешенные отказы, которые звучат одновременно любезно и нейтрально. Не до`лжно подавать руки, находит фрёйляйн Йёллинек, тем, кто просит позволения удалиться в ванную. Она возвращается надушенная, симпатичная, высокая, стройная, и столь взаимно влюблённая в ассистента врача поликлиники, и она отщёлкивает долгими точёными пальцами лучшие пожелания, туда-сюда дружеские или сердечные приветы.
Фрёйляйн Йеллинек ждёт-пождёт. Воротник в порядке- и мы прихлёбываем чай из блюдец.
Чтоб не забыть... издательство "Урания"- это тоже срочно.
Фрёйляйн Йеллинек знает, что стоит посмеяться: ведь мы с издательством находимся в Вене, которая не внушает ей почтительного страха как Лондон и Санта-Барбара с Москвой, она настукивает отписку совершенно самостоятельно, хотя оно напоминает, я бы сказала, дословно, письма в государственные вузы и  творческие союзы.
Затем наступает чёред проблемы с Англией, а я отжёвыываю синий хвостик: "Знаете что, мы на сегодня закончим- и отпишем им на следующей неделе. Мне теперь ничего нейдёт на ум.
Фрёйляйн Йеллинек уверяет, что подобное нынче слышит от меня слишком часто и что откладывать до следующей недели не годится, она желает безотлагательно начать сама, она сама попробует:
Dear Miss Freeman,
thank you very much for your letter of august 14th.*
Ну вот, мне следует рассказать фрёйляйн Йеллинек эту довольно запутанную историю - и я с мольбой молвлю: "Труднейшее оставим на потом. Напишете пару строчек -и отошлёте все четыре письма доктору Рихтеку", и я нервно, поскольку Иван должен вот-вот позвонить, продолжаю: "Но нет же,  повторяю Вам в десятый раз: звать его Вульфом, не Вольфом ,не сказочным Волком. Вы могли бы справиться, нет, номер 45, я почти уверена, так справьтесь же- и после убирайте весь хлам, а мы подождём его ответа, а мисс Фримен не глядя раздаёт авансы".
Того же мнения и фпёйляйн Йеллинек- и она убирает с письменного стола, а я уношу подальше телефон. В следующий миг и вправду звонит, я жду третьего звонка, это Иван.

- Йеллинек ушла?
- Фрёйляйн Йеллинек, прошу!
- По-моему, фрёйляйн
- Через четверть часа?
- Да, так можно
- Нет, мы уже готовы
- Только виски, чаю, нет, больше ничего

Пока фрёйляйн Йеллинек поправляет причёску, надевает пальто, роется в своей сумочке ища авоську, я припоминаю, что должна ещё самостоятельно написать три важных послания, а у нас вышли почтовые марки, фрёйляйн Йеллинек купит киновестник- и я напоминаю ей, чтоб выписала на листочки фамилии этих людей, вы же знаете, нужных людей, их надо запоминать, вносить их координаты в адресную книгу или в деловой дневник, столько их -всех просто не упомнишь.
Мы с фрёйляйн Йеллинек взаимно желаем хорошего воскресного дня, а я надеюсь, она не станет ещё раз кутать шарфик, ведь Иван должен прийти с минуты на минуту- и вот я с облегчением слышу прощальный хлопок двери, цокот новеньких шпилек удаляющийся вниз по лестнице.
Тогда приходит Иван, а я едва успеваю приготовиться: только копии писем лежат вокруг- и один-единственный раз Иван спрашивает, чем я тут так занята, а я молвлю: "Ничем"- и выгляжу стоь растерянно, что Иван вот да засмеётся. Не письма его не интересуют, но неприбранный лист, на котором значится "Трое убийц"- Иван  откладывает его прочь. Иван прежде избегал этого, а теперь спрашивает: "Что значат эти листки", ведь я оставила пару черновиков на кресле. Он поднимает ещё один, смачно читает: "ЛИКИ СМЕРТИ" с одного, а с другого :"Тьма египетская". "Не твой ли почерк, ты это написала?" Поскольку я не отвечаю ,Иван продолжает: "Это мне не нравится ,я уже было предчувствовал нечто похожее, эти  батареи книг в твоей пещере, которые ведь никтому не годятся, почему они только такие, ведь могут же быть иными, такими, как "EXULTATE ,JUBILATE"- чтоб от радости лезть из кожи вон, ты ведь часто радуешься до беспамятства, почему же не пишешь об этом?"
- Да, но...- молвлю я, оробевшая.
- Никаких но,- отзывается Иван.- И всегда-то вы страдаете всем ,без разбору человечеством, его вознёй, и вспоминаете минувшую войну, представляете себе новые, а где же та война, где голодающее, страдающее человечество, и правда ли тебе жаль всего? или жаль проигранной партии в шахматы? или жаль меня, страшно проголодавшегося? а почему ты смеёшься- или человечеству смешно именно в этот миг?"
- Но я всё же не смеюсь, - отвечаю Ивану, хотя вынуждена рассмеяться- и оставить несчастье где-то далеко: не бывать ему здесь, где мы с Иваном вот да сядем вместе за стол. Могу думать только о соли, которой пока нет на столе, которую я забыла на кухне, но вслух я этого не произношу, зато решаю сочинить красивую книгу для Ивана, ведь Иван надеется, что я не стану писать о трёх убийцах и умножать скорби, ни в какой книге- и я больше не прислушиваюсь к Ивану.

________Примечания переводчика:_______________
* "Дорогая мисс Фримен,
премного благодарна вам за ваше письмо от 14-го августа". (англ.);
** Название хорала В.А.Моцарта, здесь- мажорное славословие белому свету.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

За пат Иван получает свой заслуженный глоток виски, он умиротворённо озирает шахматную доску, он выдумывает какой-то фокус надо мной, ведь мы не торопимся. Он ничего не говорит, пока ничего о том, что обдумывает, он только намекает мне ,что нескорая задумка окажется непростой, он слишком охотно подозревает во мне некий талант, правда, не знает в чём он состоит, но "товар" в любом случае следует "пустить в оборот".
- Тебе непременно повезёт.
- Но только не мне! Почему же мне?
Тогда Иван на три четверти приспускает веки,  в щёлочки по-прежнему хорошо видя меня своими тёмными, большими, тёплыми глазами, и говорит, что хорошо бы мне пригласить  уборщика в "талантохранилище".
- Что убирать? Какое добро? Моё добро?
Грозным жестом руки Иван останавливает меня, ведь я, сболтнув лишку, пренебрегла чем-то достойным поклонения. Но с Иваном я не смею заговорить  о "добре" , а также о том, почему сникаю от всякого бесцеремонного жеста, я что-то всё отмалчиваюсь, но только не боюсь Ивана, хоть он и сцепил руки за моёй спиной, обездвижив меня. Пусть дышу прерывисто, но он-то спрашивает меня ещё проворнее: "Кто тебя испортил, кто завёл подобную глупость в твоей голове, что в ней кроме этих нелепых страхов? Я не пугаю, не смею пугать тебя. Что ты воображаешь среди салата, бобов и горошка в твоём лукошке, глупая ты принцесса на горошине? хотел бы я знать, нет, не хочу знать того, кто так устроил, когда ты ёжишься, втягиваешь голову, трясёшь ею, прячешь её".

Заглавных предложений у нас вдосталь, кучно, как то телефонные, шахматные, вечно-жизненные заглавия. Наш классификатор небогат: о чувствах нет у нас ни одного предложения, поскольку Иван о них молчок, поскольку я не осмеливаюсь застолбить рубрику ,только и думаю о ней, вопреки всем разученным нами хорошим предложениями, безнадёжно отсутствующей. Ибо когда мы смолкаем и переходим к жестам, которые нам всегда удаются, для меня чувства подменяет ритуал -и никакой разрядки, никаких холостых оборотов, ритуал как новонаполненная торжестванная формула, на что я действительно способна.
А Иван, что Ивану дела до того? Но, вопреки себе, сегодня молвит он: "Итак ,вот твоя религия, вижу". Его голос, с оттенком удивления, теперь звучит иначе. Он до конца разгадает мою тайну, ведь у нас ещё вся жизнь впереди. Может, не вся, может, только сегодня, но у нас вся жизнь, в этом никакого сомнения.

Прежде чем Иван уйдёт, мы вместе сидим на кровати и курим, ему надо на три дня уехать в Париж, мне нипочём, говорю себе легонько :"Ах, вот как", посколку между нашими экономными лексиконами и тем, что я ему действительно хочу сказать- вакуум, я хотела бы сказать Ивану всё, а сижу вот, точно и болестно давлю сигарету о пепельницу, которую затем подаю ему, как будто важно, чтоб он не просыпал пепел на мой пол.
Это невозможно, Ивану рассказать что-нибудь о себе. А продолжать, без себя самой вовлечься в игру?.. почему я говорю "в игру"? почему, наконец, нет ни слова обо мне, есть слово об Иване... тоже невозможно. Куда я прибыла, Малина знает, а только сегодня мы снова склоняемся над ландкартами, планами городов, над словарями, дабы выработать слова, мы выискиваем слова и места, "орте унд ворте", и позволяем взойти ореолу, который нужен мне чтоб жить, тогда жизнь минус пафос.

Сколь печальна я, и почему Иван не перечит мне, почему он бросает сигарету в стену, просыпает пепел на пол, почему должен он говорить о Париже вместо того, чтоб остаться тут или взять меня с собой, не потому, что хочу в Париж, который  не потеснит мой Унгарнгассенлянд ,ведь я крепко держусь за него, мой единственный, мой надо всем простёршийся край. Мало я высказала и о многом смолчала, но всё же говорю многовато. Чересчур много. Мой чудесный край, не королевско-императорский, без венца Стефанова и без короны Священной Римской империи, мой край в своём новом Союзе, который не требует никаких державных и правовых гарантий, но я всего лишь устало двигаю не по правилам пешку, которую должна бы убрать после Иванова хода, я сдаюсь на милость победителя, моя партия проиграна, но я хотела бы с ним поехать в Венецию или этим летом на Вольфгангзее, если у него вправду мало времени, один день побыть в Дюрнштайне на Дунае, ведь я там знаю старую гостиницу, и я принесу вина к игре, ведь Ивану так нравится дюрнштайнское вино, но не суждено нам туда поехать, ведь у него всегда так много дел, ведь ему надо в Париж, ведь завтра ему надо встать в семь.
- Желаешь пойти в кино?- спрашиваю я, ведь с киноманией я отвлеку Ивана от возвращения домой, я раскрываю полосу с кинопрограммой. "ТРИ СУПЕРМЕНА НА ВЫХОД" ,"ТЕХАССКИЙ ДЖИМ", "ГОРЯЧИЕ НОЧИ В РИО". Сегодня, однако, Иван не может позволить себе выбраться в город, он оставляет фигуры на доске, он особенно быстро уходит к дверям, как всегда не прощаясь, возможно, потому, что у нас ещё вся жизнь впереди.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Итак, Ивану некогда, а трубка будто ледяная, даром что из пластика и металла, и всползает она к моему виску, ибо я слышу, как он кладёт свою, и я б желала, чтоб этот щёлчок оказался выстрелом, коротким, быстрым, чтоб со всем покончить, я не хочу такого Ивана сегодня и всегда такого не желаю, мне хочется конца. Вешаю трубку, по-прежнему стою на коленях, затем волочусь к креслу-качалке, беру со стола книгу "ПОЕХАТЬ- КУДА?" Лихорадочно читаю, что за глупость? он же позвонил, он ведь тоже хотел другого-  я  довольствовуюсь тем, что он ничего не прибавил к сказанному, а я  не договорила в трубку, конец главы, прилунение, убираю письма со стола чтоб не осерчал Малина, кладу их в папки поверх вчерашних, защёлкиваю скоросшиватели, ОЧЕНЬ СРОЧНО, СРОЧНО, ПРИГЛАШЕНИЯ, ОТКАЗЫ, ЗАМЕЧАНИЯ, СПРАВКИ, НЕОПЛАЧЕННЫЕ СЧЕТА, ОПЛАЧЕННЫЕ СЧЕТА, КВАРТИРА, однако, не могу отыскать непроименованную папку, которая мне больше всего нужна, вот  аукнулся телефон, что-то больно громко, это заграничный звонок, а я недолго выкрикиваю слова,  лихорадочно и гостеприимно, не зная ,что и с кем мне говорить :"Девушка, девушка, центральный, пожалуйста, нас прервали ,фрёйляйн!" Но теперь из Мюнхена или из Франкфута? Во всяком случае, нас прервали, кладу трубку, телефонный провод снова спутан , отговоримши и забымши меня - как позвонил Иван, так всё путаюсь сама в проводе. Уж не стану ради Мюнхена, или что там ещё, десятижды вертеть шнур. Пусть будет таким.
Мне остаётся посмотреть на чёрный телефон читая на сон грядущий, если только поставлю у кровати аппарат. Я бы ,пожалуй, выбрала новый, голубой ,красный или белый телефон, но в моей комнате менять ничего нельзя, кроме Ивана, единственного "новичка", который уводит меня от "ничего", и ничего из ожидания когда телефон не суетится.
Вена молчит.

Я думаю об Иване.
Я думаю о любви.
Об инъекциях действительности.
Об её укорах, недолгих.
О сдледующих, покрепче, инъекциях.
Я думаю о тишине.
Думаю, что поздно.
Это неисцелимо. И поздно.
И, думаю, это приходящее-  не Иван.
Что всегда приходит, оно, должно быть, другое.
Я живу в Иване.
Я не переживу Ивана.

В общем, надо признать, что мы с Иваном бывает, час, бывает,  даже вечер проводим вместе иначе. Наши жизни разные, но этим не всё сказано, чувство малой родины не оставляет нас, также Ивана, который, конечно, не расстаётся с ним, хоть лично не осмысленным. Сегодня он у меня, в следующий раз я буду у него, а когда у него нет никакого желания вместе со мной строить предложения, Иван раскладывает шахматную доску и заставляет меня играть. Иван сердится, эти венгерские словечки, которые он выкрикивает между ходами, пожалуй,- крепкие или зазорные, а пока мне понятны только "jaj" и "je`"*- и  , бывает, кричу " elje`n!"** Выкрик, который, верно, неуместен, но это единственное, что я выучила за годы.
Небо, да что же ты делаешь с моей пешкой? обороти её вспять на ход! Ты ли не замечаешь, как я играю? Когда Иван в довесок роняет "Istenfa`ja`t!" или "Istenkinja`t!"***, я подозреваю, что это- из группы непереводимых Ивановых ругательств, ими, столь мужественными, он сбивает меня с толку. Иван молвит: "Ты всегда играешь без плана, не испоьзуешь фигуры: твоя королева снова неподвижна".
Мне приходится рассмеяться. Затем я снова усаживаюсь квочкой на проблему личной неподвижности, а Иван мне моргает: "Сообразила? Нет ,ничего не поняла. Что у тебя снова в голове? Травы, приправы, салат, всякие овощи? Ах ,да и хочет же отвлечь меня безголовая, пустоголовая фрёйляйн, но я это уж знаю: платье сползает с плечей- а я того не замечаю, думай о своей пешке, твои ноги выше коленей уже полчаса напоказ, что совсем не к месту и не ко времени- и это ты зовёшь шахматной игрой, моя барышня? но со мной так не играют, ах , теперь состроим забавное лицо, его я ждал, мы потеряли нашу пешку, милая фрёйляйн, ещё вот советую тебе: заверти отсюда ,ходи e5-d3, но на этом моя галантность исчерпана".
Я подставляю ему свою пешку и не перестаю смеяться: он-то играет намного лучше меня. Главное в том, что я могу вытянуть ничью.
Иван некстати спрашивает :"Кто такой Малина?"
Мне нечего сказать, молча морща лбы, мы доигрываем. Я снова ошибаюсь. Иван, отставив правило "toucher et jouer"****, возвращает мою фигуру на место, затем я играю без ошибок- и наша партия оканчивается вничью.

___________Примечания переводчика:
* "ой" и "ну"(венг.);
** "ходи!" (венг.);
*** "Божья (курительная) трубка!", "Божий пёс!" (венг.)
Словарь пока лень листать: после надо будет сверить...............;
**** "бей и ходи" (франц.).

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Иван способен, в отличие от иных мужчин, вскипеть когда я при нём жду звонка, трачу предназначенное для него время, сужу-ряжу его свободными часами , хоть этим я занимаюсь тайком, тогда я смиряюсь и припоминаю его учебные фразы, которые, как многие "вступительные", переняла от него. Всё же, сегодня поздно, мне бы встретить Ивана у почты пятнадцать лет назад. Учиться не поздно, но сколь коротка жизнь, в которой я ещё успею использовать выученное. Ещё вот, прежде чем сегодня усну, вспомню, что тогда я оказалась неспособной воспринять лекцию в полном объёме.

Здесь воркует, жужжит- хватаюсь за аппарат, вот брошу своё "алло", ведь это может быть Иван- но затем медленно кладу трубку, поскольку нечего ждать сегодня последнего звонка. Снова звенит, теперь слышно сразу- но это какой-то "слепой" звонок, а ,может, был Иван, это лишь он мог быть, а я не хочу быть умершей, пока нет, если это действительно бы Иван, он должен быть доволен мною: подумает, что я давно сплю.

Но сегодня  курю я и жду, а курю у аппарата до полуночи- и подымаю трубку, а Иван спрашивает, а я отвечаю.

- Мне бы ещё вот пепельницу
- Мигом, да ,и мне
- И ты закурила
- Ну. Да. Нет, не вышло
- У тебя нет спичек?
- Посоледняя, нет, придётся от свечки
- Тебе хорошо слышно? У Вас были неполадки
- У телефона вечно свои козни*
- Как? Кто-то постоянно говорит. Комары будто
- Я сказал "козни", ничего особенного, на твёрдое "Т"**
- Я не понимаю этого ,с комарами
- Прости, пагубное слово сорвалось
- Почему пагубное, ты о чём?
- Ничего, только когда так часто переспрашивают

Но когда вправду говорят наперебой квартетом, я слышу Иванов голос и покуда слышу его, а Иван- меня, я живу***. Покуда в наши отсутствия телефон снова и снова звонит, верещит, бесится, то на одной ноте слишком громко, то на нескольких слишком тихо, под хлопок дверцы холодильника, включённый граммофон или открытый кран в ванной, но когда всё-таки "зовёт", кому знать, что с телефоном деется и как прикажете назвать его приступы? пока ко мне идёт его голос, то ли поймём друг дружку. вовсе или отчасти поймём, пока Венская сеть на минуты отключается, мне всё равно, и даже то, что он скажет мне- столь полно Ожидание, в Над-Жизни, в Под-Жизни- я начинаю снова с "алло?" Только Иван не знает этого, он "зовёт" или "не зовёт", он всё же звонит.

- Как мило, что ты мне
- Мило, почему мило?
- Просто так. Мило с твоей стороны

Но я преклоняю колени на пол перед телефоном- и надеюсь, что Малина не поразится мною в таком положении- как мусульманин на свой коврик, лбом впечатываясь в паркет.

- Не мог бы ты несколько отчётливее
- Я должен трубку, так идёт?
- А ты, что у тебя ещё?
- Я? Ах, у меня ничего особенного

Моя Мекка ,мой Иерусалим! А я избрана средь прочих абонентов- и потому сама набираю, мой- 74 31 44, ведь Иван знает меня наизусть, чтоб на любом диске, и он увереннее ,чем мой рот, мои волосы, мою руку знает мой номер.

- Я сегодня вечером?
- Нет, когда сможешь
- Но ты ведь
- Это уже, а потом -нет
- У меня назначено, извини
- Всё же скажу тебе, это лишнее
- Лучше иди к себе, я ведь запамятовал
- Итак, у тебя. Итак, ты
- Тогда до завтра, спи спокойно!

_____________Примечания переводчика:
* "Tuecken"- козни, "Muecken"- комары;
** на самом деле "Т" перед умляутом не твёрдое, здесь- о "ducken"= нагибаться, "Duckmaeuser"=тихоня;
*** буквально "на Жизни".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

А вот Иван вопрошающе смотрит на меня: ну говори- а я спешу отвлечь его. Я знаю имя вируса, но начеку чтоб не проговорится.
Что ты бормочешь? Что непросто получить? О какой болезни говоришь?
Никакой болезни, я не то имею в виду, просто думаю, есть свойства, которые трудно обрести. То ли говорю слишком тихо, то ли Иван не понимает, а Малина-то долго было понимал, угадывал, схватывал, а всё же он не желает меня ни раздумывающей , ни рекущей и ,кроме того, я ему ни слова о вирусе не сказала.

Да ведь орава противостояла было мне (а я собрала арсенал такой, что рук недоставало): разочарование, равнодушие; бесстрашием я обратилась к великим кошмарам, и не знаю, как Иван несмотря на это мне явился, невзирая на осаду,на это неутолимое отчаяние бессоницею назубок сыгранных ночей, непрерывную нервозность, навязчивую чуждость ко всему, но уже в первый час, когда Иван точно не с неба свалился,а ,улыбаясь взглядом, очень значительно и легко поклонился мне стоя на столбовой улице просёлочных улок, всё прочее оказалось посрамлено- и только за это с меня высокие и высочайшие ему награды, за то ,что он вновь открыл меня, и встряхнул ту, каковой была я в тот час, обнаружил мои прежние простые задатки, вызволил моё осы`павшееся Я- и молиться мне за Ивана благодарствуя за все его дары, за которые же, за которые? им счёту нет, и ни один не даётся- тогда я беру простейший, возвращённый Иваном смех.

Наконец, я наново воплотилась: обрела свои члены, которые из-за долгого небрежения ими казались мне чуждыми, я чувствую в себе токи всего, гладкие и поперечные мускулы после долгого оцепенение расслабляются, обе нервные системы восстановились одновременно- нет ничего существеннее этого восстановления, оздоровления ,которое под силу измерить и оценить также и новейшим инструментарием современной метафизики. Как хорошо, что в первый час я оказалась захвачена Иваном врасплох, в чём мать родила, и что я вслед за тем не рисуясь, не набивая себе цену, пошла с Иваном. Не упустила я своего урока- ведь тогда случилось нечто неслыханное, невиданное, не по читанным прописям, потребовался толчок извне, дабы так сложилось. Мелочь могла бы нам помешать, сбить с толку, вклиниться между нами- столь чувствительны суть начало и явление крепчайшей силы мира, ибо мир всюду и всегда болен, а она ,здоровая мощь, не желает проявляться в нём.  Клаксон мог оборвать наши первые фразы, полицай, увидавший неправильно припаркованный мотороллер, прохожий заорал бы, зашатался между нами, парень в гоночном авто отвлёк бы наши взгляды,мой Боже, только помыслить, сколько всего могло бы помешать нам! Звук сирены "скорой помощи" мог бы отвлечь меня, заставить взглянуть на улицу- не на букет георгин в витрине, а то Иван попросил бы у кого огоньку прикурить- и тогда не быть мне увиденной Иваном. Поскольку встрече угрожала опасность, нам хватило уже первых трёх реплик на здесь у витрины- и мы вслед на ними немедля покинули крайне опасное место, и сберегли многое своё. Нас вывели оттуда эти ничего не значащие короткие фразы. Не знаю право, надо ли доьавить, что теперь мы общаемся как все. Но мы не торопимся. -У нас вся жизнь впереди,- молвит Иван.

Всё-таки мы освоили первые диалоги, глупые начала и концы предложений, одинокие фразы, окруженные ореолом взаимного снисхождения, потворства, а большинство предложений доселе относятся к телефонным. Мы попеременно упражняемся, повторяем их снова и снова ,поскольку Иван звонит мне раз из бюро на Каринтсвком кольце ,второй- поздно пополудни или вечером из дому.

Алло. Алло?
Я, а кто ещё
Да, естественно, прости
Как мне? А тебе?
Не знаю. Сегодня вечером?
Так плохо слышно
Плохо? Что? Ты, значит, можешь
Едва слышу. Можешь
Что? Случилось что?
Нет, ничего, ты мне позже ещё
Естественно. Лучше я позже позвоню тебе
Я, правда, мог бы с друзьями
Да, если не можешь, тогда
Я этого не говорил, только если бы не
В любом случае ,позвони позже
Да, но только до шести потому, что
Но это для меня поздно
Да, и для меня ведь, но
Сегодня, пожалуй, нет смысла
Кто-то придёт?
Нет, только фрёйляйн Йеллинек уж
Ах так, ты больше не одинок
Но позже- пожалуйста, непременно!

У Ивана и у меня есть друзья, а кроме того- люди, которых я не знаю, а он- моих. С друзьями и посторонними нам приходится ходить в рестораны, а чаще всего -на минутку в кафе, а то ещё нам приходится занимать иностранцев, не зная, как начать с ними, и ещё часто нам нужно ждать звонка. Кроме договорных встреч случаются внеплановые, когда Иван и я встречамеся с разными делегациями: он со своей ,а я с другой- в одном заведении, тогда он кстати узнаёт, что я могу выделяться (в чём он сомневается), что могу быть разговорчивой (в чём он ещё больше сомневается). Ведь наедине с ним я тиха, ибо кратчайши слова- да, пусть, так, и, но ,тогда, ах!- столь нагруженныеы ,исходящие от меня со столиким смыслом, тысячекрат значимее рассхожих рассказов, анекдотов, сымпровизированных реприз, что друзья и клиенты слышат от меня, а к жестам ,каприччи, показным аллюрам, поелику я не рисуюсь перед Иваном, не прибегаю чтоб не рисоваться, и благодарна я, когда смею подать Ивану еду-питьё, когда украдкой почищу его туфли, вычищу пятна с его пиджака. Да, это наше! значит больше, нежели наморщившиеся лбы над меню, это не сиять на людях, не дебатировать, не расцелованная делегатом ручка, не анимированные поездки с друзьями в родные места, не рюмку на посошок в баре, поцелуи направо-налево и "прощайте"! Ведь когда Иван приходит на обед, естественно, за счёт института, то у меня может быть назначена поздно пополудни встреча в голубом баре- и у нас не выходит свидания, если только я не подстрою или не разлажу его: вот сегодня я ужинаю в "Штадткруге", а Иван- за городом, в Гринциге с иностранцами, а завтра я должна показать паре Хайлигенштадт* и Нусдорф- страшно подумать, а он в обществе трёх господ отобедает в "Трёх гусарах". Он водится с иноземцами, и я, часто- тоже, что например, мешает видеться нам с Иваном, остаётся только перезваниваться. И, подобно тому, как первая группа телефонных фраз связана с парой трубок, с мимолётными свиданиями перед тем, как разойтись с делегациями, вторая ,совершенно иная группа- оболочка "примерно".

Иван говорит, что постоянно слышит от меня "например". И чтобы вызвать поток "примерных" предложений в ответ себе, сам прибегает к ним, например, даже на протяжении одного часа, которой остётся нам до ужина.
- Что же, например, фрёйляйн Шлаубергер? А если я, например, впервые явлюсь к тебе домой днём- тогда ведь, например, наша встреча вызовет подозрения?
- Я ,например, никогда не заговаривал с незнакомками на улице, прежде мне и в голову не приходило, например, такое: незнакомец- с незнакомкой- и пожалуйте-ка!
- Не перебарщивай.
- Например, никак не возьму в толк, чем ты ,собственно, занята? Чем, например, можно заниматься дома битый день- и не утомиться? Позволь, мне, например, попазмыслить над этим. Нет, только не рассказывай.
- Пожалуйста, мне не составит труда!
- Я ,например, не любопытен, не говори мне, я только об одном спросил, да я же ведь неповторимо учтив.
- Иван, не надо!
- Что же тогда?
- Если я, например, сегодня вечером приду домой, усталая, да ещё придётся ждать звонкано я
- Придёшь домой- ложись-ка лучше спать, и сразу, фрёйляйн Шлаубергер.
И с этой фразой Иван весь вышел.
_____________________________________________
* букв "Священный город"- Вена, прим.перев.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Пусть Иван создан и для меня, а всё же не могу одна притязать на него. Ведь он пришёл чтоб укрепить и придать объём согласным, заново отворить гласные, чтоб те зазвучали сполна, чтоб снова хлынули слова из уст моих, чтоб восстановить все порушенные взаимосвязи и разделаться с нуждами- ни йоты такого его не убавить мне; идентичные яснозвучные заглавные буквы наших имён, которыми заканчиваем свои записочки я буду подчёркивать, рисовать столбцом чтоб перекликались те, аукались, а когда сольём воедино наши фамилии, сможем предусмотрительно осторожно воздать хвалу Белому Свету, скромно воздать должное первым словам этого Мира, поскольку те непременно ждут этого- так ищем мы воскресения(восстановления), а не разрухи, ибо Иван своими взглядами должен смыть образы(картины) в очах моих, которые перед Ивановым явлением попали в сеть-вершу- и после многих смывов проявится тёмная, страшная, почти нестираемая картина, а Иван тогда резко бросит светлую поверх её, чтоб всякий сглаз от меня не шёл, чтоб избавилась я от него, отвратного: знаю, когда прилип, но запамятовала, больше не припомню...
(Ты ещё не способна, пока: многое мешает тебе...)
Но поскольку Иван принялся меня целить, не всё так худо на Земле.

Поскольку это однажды знали все, а теперь все забыли, почему так это тайно вышло, почему я затворяю дверь, задёргиваю шторы, почему я одна предстаю Ивану, мне следует подыскать объяснение причинам случившегося.  Я желаю это сделать не выгораживаясь, но напротив- чтоб снова выпятить табу, а Малина понял это без моих пояснений, ведь даже если поя спальня открыта, а я отдыхаю или лежу в постели, он проходит мимо в собственный покой будто нет вовсе моей двери, нет моей комнаты, дабы не профанировать былого и оставить шанс первым дерзаниям с последними нежными обьятиями. И Лина больше не убирает здесь, никто не переступает этот порог, ведь ничто не является, ни добавляется к подлежащему диагнозу, вскрытию, лечению- ведь мы с Иваном не таскаем, не колесуем, не истязаем друг дружку, мы совместно, спиной к спине обороняем своё, что никому не дозволено хватать. Потому, что Иван меня не расспрашивает, он доверчив, не мнителен,то и я становлюсь доверчивее. Хоть он не замечает два упрямых волоска на подбородке, и две первые морщинки под глазами не комментирует, хоть ему мой кашель после первой сигареты не досаждает, он даже прикрывает мне рот, когда я вот-вот сболтну лишнего, скажу-ка ему на некоем другом языке всё, о чём смолчала, с кожей и влосами, ведь чает-то знать он, чем я занята изо дня в день, чем занималась раньше, отчего лишь в три утра пришла домой, почему мой телефон вчера был занят час, и кому я отвечала по телефону- и с тем я , приготовив подходяшую фразу, молвлю: "Должна обьясниться...", а Иван прерывает меня: "Почему, что ты должна обьяснять мне? Ничего, вовсе ничего- кому-то, не мне же обьясняй- ничего не говори, ведь тут нет посторонних".
- Но я должна.
- Ты мне совсем не способна лгать, знаю это, я же это знаю.
- Но всё же, ведь я не способна лгать!
- Зачем смеёшься? Если ничего постыдного, можешь прямо.   Не пытайся лгать, ведь ты не можешь.
- А ты?
- Я? Ты должен это спросить?
- Не должен.
- Попробовать могу, но иногда смолчу тебе о чём-то. Что скажешь: ты против?
- Я понимаю. Я ведь должен понимать. Ты вовсе ничего не должен, ты можешь, Иван.

Пока мы столь мучительно наводим мосты, эта кровавая бойня в городе продолжается, эти невыносимые замечания, комментарии и ошмётки сплетен циркулируют в ресторанах, на вечерах, в квартирах, у Йорданов, у Альтенвилей, у Вантшура, или же она достигает беднейших посредством иллюстрированных журналов, газет, в кино и через книги, в которых так говорится о вещах, словно взаимо- и к нам стремятся и отталкиваются- и должно каждому заголиться, других до кожи раздеть, пропасть должна всякая тайна, разбиться всем затворённым ларцам, но где нет никакой тайны, нечего найти- и подступает беспомощность вослед за разбитиями, раздеваниями, перлюстрациями и визитациями, не горит Купина, ни лучика вниз, нет ничего в злопыхательстве и во всяком фанатичном рвении, а  нерушимый свод Закона Мира так и довлеет, непонятый, надо всеми.

Поскольку с Иваном мы говорим только о добром, а иногда (не над кем-то) смеёмся, покольку это заходит столь далеко, что мы улабаемся ещё ничего не сказав, то обретаем состояние , а котором становимся самими собой и, надеюсь, сможем передать его другим. Постепенно, одного за другим, мы инфицируем наших соседей вирусом, название которому я успела придумать, а коль грянет пандемия, то всем людям станет легче. Но я также знаю, сколь тяжко вызвать её, сколь долго ждать, пока люди созреют для заразы и как безнадёжно долго тянуться моему ожиданию!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Первая глава

Сча`стливо с Иваном

Снова выкурено и снова выпито, рюмки сосчитаны,и сигареты: ещё две оставлены на сегодня, поскольку между сегодня и понедельником три дня без Ивана. Но через шестьдесят сигарет Иван снова будет в Вене, он вначале вызвонит точно время, затем сведёт к подъёму будильник- тот сразу же отзовётся, затем Иван заснёт, столь быстро, как только он может, прокинется, разбуженный звонком, которому он в других случаях отзывается иначе: стонами, руганью, выкриками, жалобами. Затем он, забыв о звонке и в один присест очутившись в ванной, почистит зубы, станет под душ, затем побреется. Он повертит ручку транзистора чтоб послушать новости. Австрия, 1-й канал, АПА (Австрийское пресс агенство). Передаём краткий выпуск новостей: Вашингтон...

Ну и выскочки эти Вашингтон и Москва, и Берлин- как важничают. На моём Унгаргассе их никто не принимает всерьёз или смеются над ними как над их напориром, они здесь чужие советчики, они впредь не проберутся в мою жизнь, с которой я стремлюсь иным потоком, а именно, просёлками столбовой улицы, а теперь вот стою перед цветочной лавкой, чьё название должна придумать, а остановилась я на бегу только ради букета георгин в витрине, красного и семижды краше красного, невиданного, а перед витриной стал Иван, дальше я не знаю потому, что тотчас ухожу с Иваном, сначала- к почте на Разумофскигассе, где мы должны разойтись к двум разным окошкам: он- к "выдаче почты", я- к "отправлению бандеролей", и уже эта первая разлука столь мучительна, что на выходе обретая Ивана, я молчок, а он и не усомнился в моей готовности пойти с ним дальше, но перед нами лишь несколько домов. Межи уже прочно обозначены, это же просто клочок земли, который был предназначен для застройки, без феодальных претензий и без чёткого плана, обрезок земли, на котором стоят всего два дома, которые и в темноте можно отыскать, при солнечном и лунном свете, а я знаю досконально, сколько шагов мне предстоит отсюда наискось к Иванову дому, могу дойти и с завязанными глазами. Вот и дальний миръ, в котором я прежде живала,- я всегда в панике, с пересохшим ртом, с судорогами удавленницы- приспособленная под мельчайшие его важности, ибо истинная сила обитает здесь, пусть даже она, как сегодня, состоит из ожидания и курения- и с ними ей не исчезнуть. Телефонный кабель мне следует осторожно, поскольку он заверчен, десятижды шевельнуть поднятой рукой, пока его не распутаю, в  крайнем случае, и тогда могу, перед лицом опасности, уж набрать этот номер: 72 68 93. Знаю, что никто не ответит, но это меня не касается: пусть только у Ивана зазвонит, в занавешенной квартире, а оттуда, где я знаю, где стоит его телефон, трель оповестит всё, что принадлежит Ивану: это я, я звоню(кричу, взываю). И тяжелое, глубокое кресло, в котром Иван рхртно сиживает чтоб неожиданно задремать на пять минут, услышит это би дрем услышит это, и шкафы, и лампы, под которыми мы лежим вместе, и его рубашки, и костюмы, и бельё, которое он бросит на пол, чтоб фрау Агнеш знала: его надо снести в прачечную. С тех пор, как я могу набирать этот номер, бег жития мого прекратился, никаких мне непредвиденных затруднений, не вперёд и не с дороги: я перевожу дух, останавливаю время и звоню, и курю, жду.

А если б я по какой-то причине два года назад не переместилась бы на Унгаргассе, если бы ещё жила на Беатриксгассе, как в студенческие годы, или -за границей, что часто бывает после, тогда б я попала в иной круговорот да так и не узнала бы, что есть важнейшее на свете: всё, что достижимо мною, а именно- телефон, трубка и шнур, хлеб и масло, копчёные сельди, которые я на ужин в понедельник подношу,поскольку они- лакомство Ивана или колбаса высшего сорта, она- лакомство моё, что всё- из удела(марки) Ивана от дома Ивана. Также- пишущая машинка и пылесос, которые прежде невыносимо шумели, должно быть, выкуплены этой доброй и могучей фирмой и освящены; автомобильные дверцы больше не хлопают под моим окном; без Иванова попечения не осталась даже природа, поскольку прицы здесь по утрам поют тише, а затем засыпают ненадолго.

Но этим моё обретение не исчерпывается, и странным кажется мне, что медицина, которая себя считает наукой и быстро прогрессрующей, ничего не ведает о следующем обстоятельстве: что здесь, в этой округе, где нахожусь я, утихает боль, между домами 6 и 9 на Унгаргассе, что несчастья умаляются, рак и тумор, инфаркт и астма, лихорадка, инфекции и переломы, даже мигрень и ревматизм слабеют, и я вопрошаю себя, не долг ли мой оповестить учёных об этом простом средстве чтоб способствовать широкому скачку вперёд, который предполагает все напасти превозмогать всё более рафинированными медикаментами и уходом? Здесь также почти утихают нервный тик и стенокардия обычные в этом городе, которым подверженны все, а шизотимия, всемирная ширящаяся щель раздора, незаметно стягивается.
Что беспокоит, так это только поспешный поиск шпилек для волос и чулок, лёгкая дрожь при окрашивании ресниц тушью и при манипуляции красками для век, узкой кисточкой, при извлечении воздушной подушечкой светлой и тёмной пудры. Или когда глаза на мокром месте, а ты мечешься из ванной в коридор и обратно, ищещь карман, носовой платок, подтираешь помаду на губах, такие вот незаметные психологические перемены, бег на ватных ногах, когда сантиметр длится, и некоторая потеря веса, ибо уже далеко за полдень, а учреждения начинают закрываться, а затем- инфильтрация этих партизан, дневных грёз, которые поздемно пробираются и выныривают, занимая Унгаргассе, который внезапно оказывается запруженным ими с их прекрасными прокламациями и одним-единственным словом-лозунгом, которое они считают своей цель, и как могло б звучать нацеленное в грядущее слово, если не Иван?

Оно значит Иван. И всегда снова Иван.

Наперекор напастям и рутине, вопреки жизни и смерти, вопреки случайностям, всем этим радиоугрозам, всем газетным заголовкам, которые несут чуму, наперекор сочащеймуся из пола и с потолка предательству, вопреки медленному самоедству и поглощенностью внешним, наперекор ежеутренней жалостной мине фрау Брайтнер иду я сегодня на ранневечернее свидание и курю, всё раскованнее и увереннее и столь долго, и столь уверенно ,как никому не дано, ибо я знаю, что одержу победу под этим знаком.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Когда память моя подбрасывает только приятные воспоминания, оставшееся в прошлом, прижитое, оставленное, тогда я далеко, очень далеко от пропавшего слоя мемуаров, в котором мне больше ничто не смеет мешать.
Что мне может мешать мне всматриваться в город, в котором родилась: почему именно его ,а не что-то иное должна припоминать я? Мне пришлось зубрить "дважды два" в школе, названной в честь величайшего сына нашего города Томаша Кошата, который написал песню "Ферлассн, ферлассн, ферлассн бин и" ("Забытый, оставлен, заброщенный я", венск.диал.- прим.перев.),- это я уже умею; в Школе бенедиктинцев я посещала уроки закона божьего пополудни, с одной одноклассницей, а остальным ученикам-католикам преподавали их религию только по утрам, отчего до полудня я всегда гуляла; молодой викарий, должно быть ,оказался контуженным в голову, а старый декан-крепким, бородатым, он считал вопросы с мест незрелыми. Гимназия урсулинок заперта- я уже толкала-трясла её дверь. После выпускных экзаменов в кафе "Музиль" мне наверное не досталось порции сладкого, а так хотелось- и вижу себя разделывающей вилочкой торт. Возможно, порция торта досталась мне только два года спустя. В начале прогулки над озером Вёртер, недалеко от насосной станции меня впервые поцеловали, но я больше не вижу лица, которое приблизилось было к моему, даже имя чужака должно быть занесло покрылось илом на дне озера, только продуктовые карточки помню ещё немного, их дала чужаку ,который не пришёл к насосной на следующий день , поскольку был зван прекраснейшей дамой города, которая в большой шляпе фланировала по венским улицам и точно звалась Вандой; однажды я следовала за ней до Ваагпляц без шляпы, простоволосая, ненадушенная и уж конечно не уверенной походкой двадцатипятилентней фрау. Незнакомец, вероятно, был в бегах или отлучился купить за дойчмарки сигареты на чёрном рынке чтоб курить их с прекрасной большой фрау, только мне уж тогда было девятнадцать лет, а не шесть со школьным ранцем за плечами, когда это случилось. В ореоле величия покоится маленький мост Глан там, не на вечернем озёрном берегу- только этот упоённый полудённым солнцем мост с двумя маленькими мальчиками, которые тоже с ранцами, а старший, который по крайней мере на два года старше меня, кричит: "Ты, ты там, иди сюда, я тебе чего-то дам!" Слова забыты- но не лицо мальчшеское, первый важный вызов, необузданный всплеск радости, и то, как я стояла, помедлила, первые шаги по мосту к некоему иному и ,сразу за ними- шлепок по лицу, жёсткой рукой: "Вот. Ты, получай своё!" То был первый удар мне в лицо и первое осознание истой радости другого от битья. С руками на лямках ранца, не плачущая, размеренно шагающая есть некто, которою я была однажды, одолела дорогу из школы домой этот единственный раз не сосчитав попутных заборов, впервые столкнувшись с людьми, что напрочь забывать нельзя: с чего началось, где и как, сколько слез было пролито.
Это было на Глансбрюке. Это был не озёрный променад.
В то время, когда немногим выпало родиться в дни такие, как, например 1 июля, юбилейный сразу для нескольких достославныйх личностей, или 5 мая, который просто триумфальная арка-колыбель первых младенческих криков мироустроителей и гениев, я долго не могла додуматься, за что мне честь такая досталась -быть рождённой именно в "свой" день.  Я не знаю радости общности ни с Александром Великим, ни с Лейбрицем, ни с Галилео Галилеем, ни с Карлом Марксом: мне не довелось родиться звёздный час гения, оттого однажды на корабле "Роттердам", плывущем из Нью-Йорка в Европу, где отмечались дни рождения всех пассажиров, когда подошла моя очередь и под дверь мне сунули конверт с поздравительной открыткой от капитана, я ждала полудня чтоб оказаться удивленной среди многих сотен пассажиров
и под распевку  "happy birthday to you" получить, подобно немногим счастливчикам до меня, торт от фирмы.  Но я оказалась одна, я отчаянно озиралась по сторонам- нет, столовый зал пуст- и я наскоро разрезала торт на три голландских стола, и произносила спичи, и пила, и держала речи, я не переношу качки, всю ночь не сомкнула глаз, и я убежала к себе, и заперлась в каюте.
Это было не на мосту Глан, не на прогулке у озера, это было также не в Атлантике ночью. Я плыла только сквозь эту ночь, пьяная, к нижайшей ночи.
Лишь позже меня осенило, что в "мой" день кто-то умер, наверняка. На беду прибегнув к вульгарной астрологии, поскольку верю в высшие предначертания и никакая наука загадке моей не отмычка, связала я собственное начало с неким концом ибо почему бы кому-то не начать жизнь в тот день, когда душа покидает другого человека, чьё имя, однако, мне не ведомо, но важно то, что одновременно с этой мыслью в памяти моей возник кинозал за Каринтским кольцом ,где я два часа кряду в цвете, но сидя в темноте, впервые увидела Венецию, удары вёсел по воде, а музы`ка с отблесками фонарей простирались вдаль по глади залива, а их "дадим-дадам" увлекло меня в общество главных и второстепенных героев с их танцевальными па.  Так я оказалась в Венеции, которую дотоле не видела, тогда, в некий ветренный, трамвайно-трезвонящий день венской зимы. Музыку я часто после припоминала, переиначивала, импровизируя, её- и всё невпопад ,не так, но однажды услышала "дадим-дадам" из соседней комнаты, разорванную в клочья многогласой дискуссией о схватке монархий, о будущем социализма- и ещё один из спорящих раскричался когда его оппонент неосторожно выразился по поводу экзистенциализма или структурализма, а я всё прислушивалась надеясь уловить ещё хоть такт, но дискуссия обратилась в крик, а я потерялась, поскльку ничего иного служать не желала. Я часто ведь не хочу слышать, и видеть часто не желаю. Так, например, не желаю видеть погибшую, свалившуюся с утёса у Хермагора лошадь, ради которой, чтоб кликнуть подмогу, я даже прошагала пару километров, но ведь оставила её с двумя деревенскими мальчиками, которых тоже не желаю знать; или ещё: не желаю слушать "Большую мессу" Моцарта и стрельбу деревенского карнавала.

Я не желаю рассказывать: всё ,что ни припомню, досаждает мне. Малина заходит в комнату, он ищет полупустую бутылку виски, подаёт мне рюмку, наливает себе и молвит: "Ещё мешает, пока. Тебе ведь мешает иное воспоминание".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы