(Михаил Жванецкий)
(Михаил Жванецкий)
Уважай, сука, Донбасс!
Источник: Интернет
(в гугле пока 5 результатов)
vkontakte.ru/viktorfedorich
Хваат Рвачи хищно облизнул губы. Этот городишко сулил много нового, особенно в области мошенничества, в чём Хваат был дока. Не то чтобы “Большой”, этот ранг принадлежал исключительно инфанту Мурле, второму наследнику Зеркаландии, а так, дока ІХ степени, что тоже было неплохо.
Интуитивно определив местонахождение ближайшего автомотоавиатрубопроката, Хваат двинулся к нему. Рвачи был ревностным поборником правила №1 для людей своего круга: “Как бы хорошо не шли дела, будь готов сделать ноги”. Самого Хваата это уже раз спасло, когда он хапнул больше самого Мурлы и, преследуемый полицией инфанта, был вынужден бежать, бросив плоды своего языка.
В этой провинции Зеркаландии, где правил Хамла, Хваату ничего не угрожало. Хамла ненавидел Мурлу, родившегося на полторы минуты раньше и имевшего больше прав на престол. Поговаривали даже, что этот фокус с рождением был первым мошенничеством Мурлы и, естественно, недоказуемым.
Запах бензина убедил Рвачи в правильности выбора. Нарисовав фирменную улыбку и нащупав в кармане одно из сотни удостоверений личности, Хваат просунул сдобную рожу в окошечко конторы.
— Девушка, — обратился он к сухопарой кляче, отпраздновавшей минимум пятидесятилетие своего двадцатилетия.
— Застрахована. Не подаю. Замужем, — коротко отстрелялась бабулька.
“Да кому ты нужна?” — тоскливо ощупал её взглядом Рвачи и ответил:
— Я — не против.
Это озадачило “девушку”. Её челюсть отвисла настолько, что кожа на макушке, еле прикрытая чахлыми кустиками волос, казалось, вот-вот лопнет от растяжения.
Ловя момент, Хваат начал усиленно загружать онемевшую бабульку полезной для себя информацией. Попутно он высматривал, нет ли чего на столе, готового к мелкому воровству.
Стойко выстояв под медовой словесной мишурой, “девушка” хлюпнула свою ложку дёгтя:
— Вы состоите в гильдии автомобилистов?
Сладенькие слова застряли в горле. Впервые Хваату заткнули рот. Руки, изображавшие объём великих дел, безвольно застыли в воздухе.
— Если Вы таковым не являетесь, я заявлю в полицию о попытке нарушения цехового устава, — нокаутировала бабулька.
Холодный пот, оросивший жиденькие брови Хваата, несколько отрезвил и профессионализм начал брать своё. Уверив бабульку в своей забывчивости, Рвачи выскочил со стоянки, усиленно соображая куда податься.
Говорил дед — читай справочники туристов, даже если они про свалки писать будут. Не дай Бог у пешеходов тут своя гильдия, тогда уберусь отсюда ни с чем. Это — позор!
Девятая степень ещё позволяла наличие своеобразной совести и Хваат Рвачи использовал её на всю катушку, не забывая о незаработанном ещё куске. Отсутствие автомобиля снижало эффективность развешивания лапши, но для Рвачи это было меньшим бесчестием, чем честная жизнь. Сообразив, что малость погорячился с транспортом, Хваат решил начать с малого. Наведя справку о местонахождении ближайшего рынка, Рвачи, сверкнув фамильными напёрстками, уселся у его входа. Обиженное “я” ныло. Это ж надо опуститься до такой мелочи ему, мастеру высшего мошентажа! Но другого выхода не было.
Не хочешь работать на общественный транспорт — найми шофера, только денег достань на него.
Рвачи мечтал о лимузине и мурлыкал, разминая дрожащие от предвкушения праздника пальцы.
Первый лопу… э-э-э… клиент обещал быть перспективным. Он сунул свои провонявшиеся стоптанные ботинки под нос Хваату и довольно быстро проникся мыслью о своём всемогуществе. Лихорадочно следя за мелькающими руками и выдувая в посеревший носовой платок литры невесть откуда взявшихся в такую жару соплей, клиент медленно, но верно, превращался в выдоенное вымя.
Когда последняя монета звякнула на асфальте и карман показал ядреный кукиш, лопух побежал жаловаться.
Бегал он отменно. Не успел Рвачи свернуть лохотрон в походное положение, как снова вырос клиент с мрачного вида особой, схожей на дуб как внешне, так, похоже, и внутри.
— Стоять, — прогудел “дуб”, положив для убедительности свою заскорузлую длань на плечо Хваата.
Хваат опасливо покосился на руку, машинально проверяя, не растут ли меж пальцами жёлуди, и внутренне сжался, готовый к форсированному дёру, если его не отключат до старта.
— Слышь, ты, — снова зашелестел “дуб”, смачно сплюнув себе под ноги, то есть на Хваата. — Ты это, к фараонам захотел?
Скептически осмотрев парочку и не найдя в ней и капли уважения к законам, Рвачи поделился своими соображениями насчёт нежелательности такой встречи в первую очередь для неё самой.
— Гы, — выдавил эрзац смеха “дуб”. — Нам то чё их бояться? Мы — честные мошенники.
Хваата покоробило от такого дикого словосочетания и парочка это заметила.
— У тебя такая ксива есть? — спросил “дуб”, тыкнув Хваату бумажку. Бумажка была на удивление холёной, что не вязалось с внешним видом хозяина.
Хваат бегло прочитал текст и схватился за сердце. Бумажка гласила, что её обладатель, Морд Пеньковский, состоит в гильдии мелких мошенников города. Как законопослушный тип, исправно платящий налоги, Морд пользовался всеми правами, в том числе и защитой со стороны компетентных органов от посягательств самозванцев и лиц, в гильдии не состоящих.
Хваату поплохело. Не прошло и полдня, как он вошёл в этот постылый теперь городишко, а его профессия, его хлеб и призвание оказались невостребованными по причине отсутствия клочка бумаги со штампом. От такого удара Рвач впервые в жизни разоткровенничался, описав свою биографию с первого крика так подробно, что детекторы лжи заплакали бы от осознания своей ненужности.
Прониклась и парочка. Показав дорогу к гостинице для иногородних, “дуб” и клиент пожелали счастливого пути, отобрав назад выдуренное.
— У нас иногородних содержат бесплатно, за счёт бюджета муниципалитета, — успокоили они Рвачи.
Хваат полетел к отелю словно смазанный скипидаром в подхвостье.
— Номер с душем и обед! — рявкнул он добродушному на вид портье, увлечённо полирующему ключи.
Ответом было тихое мурлыканье модного шлягера “Я ужасть как люблю кого-то, меня не любит этот кто-то”, — портье был воплощением наплевательства.
— Немедленно! — уточнил Хваат багровея. Голод призывал к свершениям, не считающимися с жертвами. Чужими, естественно.
Портье протянул ключ проходившему мордовороту и взялся за другой. Окинул его опытным взглядом и, неудовлетворённо хмыкнув, засвистел новую мелодию, выдраивая безупречно зеркальную поверхность. Тряпка так и мелькала в натренированных бездельем руках, утомляя воспалённо-озверелые глаза. В блеске ключа было что-то гипнотическое. Руки сами начали шарить вокруг в поисках предмета поувесистей, но портье ещё раз подтвердил свою высокую квалификацию — всё, чем можно было приложить по его самоуверенно-меланхоличной физиономии, стояло в недосягаемости либо было намертво прикручено болтами.
Бросив бесплодные попытки оторвать от стойки массивную пепельницу и жалея, что она не сольётся сегодня в поцелуе с левым глазом непробиваемого стража ключей, Хваат швырнул ему последний довод — массивный перстень, виртуозную поделку под золото.
Чудо произошло мгновенно. Портье превратился в хапальный автомат, безвозвратно поглотив перстень бездонным карманом. Потеснив отрешённость, на лице проступило подобие внимания, готовое в любой момент обернуться учтивостью, холодностью, презрением или яростью.
— Что Вас интересует? — оттарабанил портье стандартную фразу.
Лишённый дара речи, Хваат молча потянулся к ключам, сверкая очумелыми глазами.
Ловко уклонившись от растопыренной клешни Хваата, портье искренне возмутился:
— По какому праву?!
Хотелось рявкнуть, что по идиотскому, но остатки благоразумия, сделав отчаянное усилие, перевесили страсть насовать кулаком в морду.
— По праву иногороднего, — надменно бросил Рвачи, со скрипом входя в колею.
Через пять минут Хваат вдыхал ароматы горячего асфальта. Ушибленный прицельным пинком зад тихонько скулил, сетуя на своё применение не по назначению. В онемевшем носу подозрительно теплело, запоздало требуя ласки носового платка.
Со стоном сев, Хваат опасливо покосился на двери, из которых он только что вылетел. Обидчики Рвачи учтиво пропустили порцию щебечущих всякую ерунду членов гильдии иногородних в пятом поколении и снова образовали неприступную стену.
Вечерело. Желудок уже умолк, перейдя на автономное питание, благо запасы жирка у Хваата были ещё те. Тянуло придушить кого-нибудь послабее в тёмном уголке для успокоения расшатанной психики, но Хваат опасался, что нарвётся на членов гильдии маньяков или чего-то в этом роде.
Остаток дня прошёл в самодобивании. Хваата не приняли в ночлежку — только для гильдии бездомных, избили возле мусорных баков члены гильдии нищих, вытурили из полицейского участка как не состоящего в гильдии правонарушителей и злодеев.
Закат был встречен за городом. Цвета южного неба сияли особенно сказочно, но Рвачи это не трогало. Он молча сидел под перекрученным дубом, отдалённо напоминавшим всклокоченную шевелюру, и отрешённо натирал и без того скользкий шёлковый галстук мылом.
Петля удалась на славу. Лоснясь и матово переливаясь в последних лучах солнца, она ловко обхватила шею, призывая отправиться туда, где не будет излишне совестно за грандиозный провал.
Немного помедлив, Хваат махнул рукой и решительно соскочил с выступающего над землёй корня. Дуб с трудом удержал равновесие, потревоженный весомой тушей. В висках застучало, поплыли видения и размытые галлюцинации, предвещая открытие истоптанного туннеля с лампочкой на конце. Появились призрачные фигуры и обступили побагровевшего Хваата. Внимательно изучив его барахтанья, одна из фигур махнула косой и Рвачи полетел вниз.
Очнулся Хваат от слепящего света фонарика. Фигуры превратились в двух неказистых мужичков, подтоптанных временем и самогонкой. Они что-то оживлённо обсуждали, размахивая косами как заправские ниндзя.
До Рвачи с трудом дошёл смысл разговора.
— Пиньо, ты его знаешь? — спросил носатый, почёсывая себя сзади.
— Не-е-е, — протянул Пиньо, более трезвый, а значит и более авторитетный.
— И я не знаю, — вздохнул носатый. — Может, у него спросить?
Попытки приятелей оказались безуспешными — Хваат еле ворочал распухшим языком.
— Не наш человек, — заключил Пиньо и с неожиданной злобой пнул пошарпанным ботинком Хваата.
— За что?! — наконец-то проблеял Рвачи, хватаясь за живот.
К его носу поднесли обрезок галстука.
— За это, — дыхнул перегаром носатый. — На это имеем право только мы — Гильдия неудачников.
На следующий день Хваат Рвачи был наисчастливейшим человеком в мире. Его приняла единственная открытая для всех Гильдия сумасшедших.
Кому интересно - это продолжение вот этого:
http://blog.i.ua/user/2150423/778064/
условия прочтения те же - мне по-барабану высоколобая критика. Не нравится - пишите сами и тешьте своё самолюбие - я своё потешил.
I
А губернатор-то, обиделся.
С тех пор как Имперский суд Зеркаландии приговорил Наплюева к забвению, на губернатора Сумасбродова напала тоска, проявившаяся в нервном тике и расстройстве желудка. Огорчённый решением личных лизоблюдов императора, Сумасбродов, в очередной раз выползая из туалета, страстно желал перемен, но последние никак не изъявляли охоты явиться.
Всё шло по-старому. Потихоньку исчезали свидетели наплюевского процесса, превращаясь в профессиональных каменотёсов и лесорубов в северных санаториях закрытого типа. Журналисты, освещавшие праздник правосудия, все как один получили работу в “горячих точках”, где понемногу отстреливались меткими сепаратистами и бравыми мазилами из миротворческого контингента. Особы поважнее попадали в катастрофы или кончали самоубийством, не выдержав тяжкой работы—перекладывания бумажек со стола в сейф и обратно.
“Хоть бы разнообразие какое придумали, а то всё из окон сигают!”—сокрушался Сумасбродов, вспоминая здоровенные шипастые розы под окнами кабинета.
Самых важных персон пока не трогали но и гарантий на будущее никто не давал, очевидно подталкивая к осмыслению происходящего и принятия “единственно правильного решения”.
Осмысливал и губернатор, жалея, что не наблюдал за всем по телевизору. Он наивно считал, что в таком случае отделался бы заверениями, что наплюевский процесс—это новый неудавшийся фильм Халмикова, прочно и бесповоротно уверовавшего в свой непогрешимый талант.
—Э-хе-хе,— вздыхал Сумасбродов, сминая новый пафосный некролог о потере незаменимого человека, с которым когда-то прорывался к должности.— Пожалуй, один Наплюев не пострадал. Вот хорошо человеку — и душу в храме отвёл, и цел. Сидит себе в монастыре под другим именем и монахов на уши ставит своими идеями.
Последнее губернатор произносил шёпотом, боясь ушлых ребят из Службы Безопасности, способных вделать микрофоны и в туалетную бумагу.
Наконец Сумасбродов решился. Скрипнув крышкой унитаза, он выскочил из туалета и бодро зашагал в кабинет, посвистывая в такт журчащей воде и застёгивая на ходу штаны с внушительными лампасами.
Идея росла как на дрожжах, пугая своей смелостью и масштабами. Сырая, с неотшлифованными углами, она грозилась выплеснуться потрясением для всего и всех, даже для своего автора.
Сев в жалобно застонавшее кресло, губернатор немного помедлил, а потом решительно перешёл Рубикон, тыкая холёными ногтями в кнопки телефона.
— Алё, Михыч,— по панибратски обратился Сумасбродов к Обалдуеву, главному интенданту губернии.— Зайди ко мне вечерком, в картишки перекинемся.
Обалдуев, профессиональный шулер в прошлом, несколько удивился охоте потрясти деньжатами, но промолчал, надеясь на бездонность карманов Сумасбродова.
Сам Сумасбродов, вдохновлённый податливостью Обалдуева, упоённо обзванивал знакомых, нельзя сказать чтобы близких, на эшафот за него они бы точно не пошли, просто других номеров телефона губернатор не знал.
Настроение поднялось и заиграло довольным румянцем на щёках, раздутых от осознания важности собственной персоны и обильных застолий, полагавшихся по рангу этой самой персоне.
Оприходовав последний номер, неизвестно как затесавшийся в набитую всяким хламом голову, Сумасбродов поднялся из-за стола и, почёсывая давний геморрой, плату за выстраданную должность, пошёл отдавать распоряжения насчёт ужина.
II
Первым примчался Обалдуев, радостным одним ожиданием игры.
Главного интенданта называли Липучкой за его загребущие руки, но, к великому сожалению многих, суворовский закон о расстреле без суда и следствия после десяти лет службы на Обалдуева не распространялся по причине пятилетнего занятия должности. Нащупывая в кармане крапленую колоду, шурша выбеленными до блеска манжетами, он уселся в кресло и нервно забарабанил по лоснящемуся от полироля столу, посматривая на дверь.
Вторым был Придиралов, Почётный ревизор города, желчный и неприятный тип, приглашённый только для того, чтобы потом не бегал и не вынюхивал, зачем губернатор гулянку устроил. Проскрипев приветствие, ревизор сразу заходил по комнате, прицениваясь, на всякий случай, к мебели.
Следующим ворвался в двери Руковязов, обернаходопоимодопросомордобоеполицмейстер, балагур и весельчак, с одинаковой лёгкостью осушающий бутылку шумпунь- ского за полминуты и выбивающий зубы подследствен-ным.
—Какие люди! — расплылся он в улыбке, словно всю жизнь не мечтал встретить их в своих застенках. — А чего так мало?
В ответ на вопрос в комнату косяком повалили приглашённые. Высокие и низкие, толстые и худощавые, молодые и дряхлые, умные и не очень, с шумом располагались по насиженным местам, хотя не обошлось без недоразумений. Графишка Хорохоров с женой и графишка Выгрызаев без жены, влекомые давней враждой из-за засохшей груши на меже их владений, как по заказу пытались занять один диван. Гневно сопя, графишки собрались было начать ритуальное оплёвывание, но вовремя были разведены подоспевшим Руковязовым.
— Да полноте Вам, — успокаивал обер-и-так-далее ершистого и высушенного Хорохорова. — Выгрызаев, чай, и на двух диванах еле уместится, пожалейте инвалида от обжорства.
Хорохоров нервно хихикнул, представив извечного врага распиленным аккурат посередине, и с надеждой спросил:
— Может, лучше чучело?
— Вонять будет.
— А я его на поле, ворон пугать.
— Ну тогда не будет удовольствия ни Вам, ни воронам,- — ответил Руковязов, спеша разнять новую склоку.
— И то правда, — вздохнул Хорохоров и уныло поплёлся за всученной недавно “по дружбе” женой, едкой и самоуверенной без меры особой.
Вторая половина, нет, скорее две трети, как раз собиралась устроить скандал банкирше Выхухолевой, имевшей наглость одеть точно такое же, только более худое платье от Кардана, рыжее в голубой горошек. Дамы уже обменялис презрительно-высокомерными взглядами и подбирали из обширного арсенала слова поядовитее.
Хорохоров схватился за голову в ожидании бойни.
Миротворцем стал губернатор. Сияющий выдраенными зубами и перстнями, обворожительный до приторности, выплыл он к приглашённым.
Сверкнув заранее приготовленным остроумием в ничегонеобещающем приветствии и найдя срочную работу для Придиралова, Сумасбродов приступил к главному.
Расписав кричаще-кислотными красками вклад каждого в приумножение славы и богатства Зеркаландии, не забыв погладить по спинке мурлыкающих от комплиментов женщин, опасливо обойдя затесавшегося в их круг завгимназиями Блюкова, приверженца несколько иной амурной ориентации, губернатор выразил слезоточивое сожаление по поводу туманного будущего. Тронутые отеческой заботой и не только нею, гости согласно закивали, кто от понимания, а кто и на всякий случай, чтобы не выделяться.
— К чему все ваши потуги и старания, бессонные ночи и бурные дни во благо токмо Родины? — грозно вопрошал Самодуров, героически размахивая взятой с подноса тартинкой. — Для того, чтобы познать прелести архаичного закона “О забвении”? Где справедливость, други мои?
“Други” снова закивали, отчаянно пытаясь спрятаться, понимая, что за такие речи грозит в лучшем случае принудительное лечение.
Не замечая возникшей сутолоки, Сумасбродов продолжал упиваться собственным красноречием. Наговорив на вышку с конфискацией последних трусов, губернатор припечатал к паркету снующих гостей:
— Только свержение правящего режима не даст нам пропасть в тине веков!
Оратор никогда не видел такого моментального превращения выкормышей этого самого режима в лупатые статуи. Единство, о котором много говорили и писали, ждали как манны небесной, за которое боролись со времён сотворения мира, было достигнуто одной фразой. Задавившую всех тишину нарушил только один глухой стук — изо рта Выгрызаева впервые в жизни выпал кусок недожёванного бутерброда.
Молчание хорошо тем, что оно не длится вечно. Первыми начали оттаивать самые глупые и самые умные. Первые решили примкнуть по идейным соображениям, вторые — по денежным. Остальные, поколебавшись пару минут, присоединились, решив что предать никогда не поздно. Самых стойких взяли информацией о том, что восстанием интересуется один очень нетерпеливый наследник престола.
Зашумели, радые последствиям и не думая, доживут ли до них. Хорохоров и Выгрызаев как-то одновременно подумали о том, что неплохо было бы грушу преткновения подарить соседу. Их сверхуступчивая учтивость грозила вылиться в новую войну, но тут снова подоспел Руковязов, не успевающий запоминать присутствующих для будущих уголовных дел.
—Каково, а?— радостно воскликнул он, обнимая братавшихся графишек и по-привычке незаметно обыскивая их. — Как сказал! Нет, наш губернатор таки голова!
Графишки в унисон выразили полное согласие с полицмейстером и тоже по-привычке.
—А ту грушу не трогайте, — зловеще предупредил Руковязов, — она теперь принадлежит народу.
Не ожидавшие такого поворота, графишки недоумённо переглянулись.
—Надо же на чём-то вешать отпетых реакционеров, сторонников режима, — пояснил Руковязов и побежал поздравлять остальных.
Губернатору с трудом удалось направить всеобщее веселье в нужное русло — пора было выступать выписанному из-за границы специалисту по народному гневу.
Крепко сбитый, среднего роста, в безупречном костюме, с прекрасно сидевшей на лице улыбкой он производил впечатление уверенного в себе человека и просто душки.
— Самый главный в наше дело — создать у народа впечатлений собственный инициатива — провозгласил спец, отточенным движением стряхивая пепел сигары на пол. ——Поэтому я предлагайт немношько идея для этот цель.
Гости зашевелились, собираясь записывать, одни для дела, другие для показаний.
—Самый эффектный есть голодный жельюдок, — начал поучать спец. — Дефицит, это, как его, деньги, есть хороший стимул для возмущений.
—Гы, — развёл руками губернский казначей, — дык, наши людишки от избытка денег не страдают.
—Как это? — удивился спец.
—Есть способы, — заверили его, развеселённые такой неосведомленностью.
—А злоупотреблений властью? — задёргался специалист.
И злоупотребление властью, и хапужество, и несправедливый суд, и сверхмерные налоги, и самодурство оказались привычными для губернских властей. — Тогда мне тут делайт нечего, — обиделся иностранец и, схватив кейс, выскочил из комнаты.
Пришлось организовывать бунт своими силами.
Говорили долго. Решили готовить восстание по-старинке — во благо народа, в тайне от народа и за счёт народа. Ввели новые налоги, даже на сморкание в общественных местах, обязали мэра подать списки участников, подготовить транспаранты и баррикады. Руковязов клятвенно пообещал следить за уклоняющимися и взыскивать по всей строгости с таковых. Композитор Всмяткин обязался написать цикл повстанческих песен, а местная звезда Горлодёров — исполнить их, не без гонорара конечно. Хорохоров и Выгрызаев вняли совету Руковязова и великодушно отдали свою грушу на высокое дело. Жена Хорохорова и банкирша Выхухолева, во избежание в дальнейшем разногласий, договорились пошить красные флаги у разных кутюрье.
Разошлись все возбуждённые и довольные. Только Обалдуев был раздасован.
—Впрочем, — подумал он, швыряя незадействованные карты в урну, — на восстание можно списать недостачу на сто лет вперёд.
Обрадованный такой мыслью, интендант поскакал по лужам к своей машине.
III
Гнали из-под палки. Нутром чуя традиционный подвох, люди шли на бунт с такой же охотой, как и на ноябрьский праздник солидарности благодарных подданных, то есть без неё.
Целуя трясущих бигудями жён и пряча в карманы поллитры, выходили на улицы мужики, кутались от холодного ветра в куцые пиджаки и проклинали власть, позвавшую на подвиг. Шагая по сырым улицам, они действительно были полны решимости набить кому-то морду, их удерживала только неопределённость — кому именно её расквасить.
Восстание было назначено на восемь утра. Еле-еле набралась половина революционеров к полудню. Стали, в ожидании неизвестно чего.
Между восставшими забегал со списком мэр, громко ругаясь и потрясая в бессильном гневе кулаками.
—Где этот Руковязов?! — кричал он, отмечая птичкой очередного отсутствующего. — Его первого надо посадить за такую организацию! Взыскивать, понимаешь, обещался!
Мэр разошёлся настолько, что не обращал внимания на одёргивания свиты, давно приметившей руковязовских агентов, не знающих, куда девать такое обилие компромата. К двум часам решили раздавать транспаранты. Даёши и долои расходились туго, первые за трояк, вторые за пять с полтиной. Большой популярностью пользовались призывы послать все верхи куда следует, но, к великому сожалению многих, таковых плакатов не заготовили. Кое-кто даже спрашивал про оружие, но его обещали завезти только завтра.
В половине пятого, когда восставшие намерились было идти бунтовать по кафешкам и забегаловкам, приехали техники и начали устанавливать на недостроенной баррикаде аппаратуру. Динамики разместились на фонарях, сцена—на поваленном старом трамвае.
Народ обрадовался в предвкушении дармового концерта.
В шесть вечера возле баррикады скрипнул тормозами лимузин и из него выкатился самодовольный Горлодёров, жеманно махая рукою и раздавая автографы. Лениво поднявшись на сцену и высокомерно глянув на восставших, он приклеился к микрофону и начал распеваться.
После получасового вытья мегазвезда губернского масштаба запела свежеиспечённую плодовитым Всмяткиным революционную песню “Любовь и бунт”. Выскочила подтанцовка и, тряся лоскутами ткани, неизвестно как висевших на бёдрах, лихо запрыгала по сцене, грозя завалить её вместе с разошедшимся Горлодёровым.
В разгар веселья подкатили Хорохорова и Выхухолева. Скрипя кожаными шортами, сапогами с платиновыми подковками, шурша шёлковыми тельняшками с мастерски вышитым ришелье а-ля “мы шли под грохот канонады”, сверкая позолоченными маузерами, инкрустированными бриллиантами, они, призывно помахав флагами от Верче и Гусси, пошли давать интервью.
Работники пера и диктофона узнали, что революция — давняя традиция губернии, корнями уходящая в романтизм и скребущая ветвями приспособленческий реализм, обагрённый кровью. Сенсацией стало известие о том, что непосредственными зачинателями традиции стали предки Хорохоровой, жившие лет эдак с пятьсот назад. Хотя империи было двести с небольшим, да и род Хорохоровых терялся в трущобах, откуда вышвырнули её деда, на это внимания никто не обратил. Выхухолевой осталось только злиться, потому что со стен ещё не отодрали портрет её отца с подписью “Разыскивается полицией”.
О цели сегодняшнего восстания поведал Горлодёров.
—Я перережу всех, потому что ты ушла от меня! — хрипел он, истекая потом от непрерывной скачки.
Подтанцовка уже устала размахивать поролоновыми максимами и развалилась на сцене, изображая жертв революционного террора.
Народ веселился вовсю.
К ночи в город вошли войска, вызванные прытким Придираловым.
За неимением времени и людей, на подавление были брошены голубые каски, в срочном порядке отозванные из соседней Тмутаракании. Лишённые такой мощной поддержки как зеркаландийские миротворцы, враждующие стороны мигом помирились.
Войска были встречены криками “ура!”, выпивкой и танцами. Среди запыленных солдат и бронетехники шныряли старушки с пирогами-бутербродами, а также мальчишки, искавшие лишний патрончик. —Я те пальну! — грозили зарвавшимся пацанам пышноусые сержанты, попивая свежее молоко. — Хорошая у вас революция, побольше бы таких.
Гуляли три дня.
За это время в городе никого не убили и не ограбили, улицы, как никогда, оставались чистыми а в высотных домах даже появилась горячая вода. Губернатор недоуменно разводил руками: три дня добра сделали для города больше, чем он за двенадцать лет своего чуткого руководства.
Если не считать Придиралова, которого хватила кондрашка от увиденного, всё закончилось благополучно. Войска убрались в казармы, народ разошёлся по домам, Руковязов получил внеочередную звёздочку за “предотвращение”, Хорохорова и Выхухолева стали законодательницами новой моды, грушу преткновения спилили солдаты на шашлыки, а самого губернатора сняли с должности единственным возможным в Зеркаландии способом — повышением.
“Эх, мало я тогда развернулся”,— сокрушался он, получая награду за мирное урегулирование тмутараканского конфликта. — “Ну, ничего, в столице больше возможности будет”.
При этих мыслях Самодуров сладко жмурился, представляя себе восстание всеимперских масштабов.
На похороны Придиралова никто не пришёл. Забыли.
Именно под таким заголовком была опубликована заметка в рубрике “Пёстрый мир” журнала Вокруг света (№9, 1990 г (кому интересно - страничка 58, средняя колонка, текст сверху). В заметке шла речь о том, как в Калифорнии создали секту, поклоняющуюся... да-да, ему самому, компьютеру. У меня возникла мысль - а что было бы, если такая секта разрослась до государственных масштабов? Следующий далее рассказ публикуется только потому, что обещал продемонстрировать его форумчанам, время от времени заглядывающим на мою страничку. Чеховых, толстых и прочих доморощенных аксаковых, недовольных содержанием, просьба не беспокоить своим мнением о качестве текста - мне это по-барабану. Также убедительная просьба убрать от голубых экранов мониторов помешанных на религии, особенно они не понимают значения слов “сарказм”, “сатира” и “чистА поржать”.
_____________________________________________________________________
Компьютер милостив.
I
Ё Нерыдаев клевал носом. Ночь выдалась бурной и, сверх неизвестной никому меры, нетрезвой. К тому же, Нерыдаев был воплощением анекдотов о богатстве студентов, ему катастрофически не хватало на лекарство, расфасованное в поллитровую тару и украшенное акцизной маркой с портретом вездесущего императора, большого любителя полечиться. Не удивительно, что хотелось отоспаться.
В очередной раз, зарекшись вести благочестивую жизнь, Нерыдаев напряг недопитые остатки внимания, опасаясь пропустить то, ради чего он, собственно, сюда приволокся — причастие. Искоса глянув на вовсю разоспавшегося соседа, которому не мешал сочный бас дьякона и подвывание старушек, голосящих выразительнее кошки, попавшей в гости к живодёру, Ё собрался тихонько выругаться. Не получилось. Протиснувшаяся к дискетостасу дама помешала облегчить душу. Расфуфыренная по последнему писку растерзанной провинциальным бомондом моды, дама, она же – жена ректора, поставила свечу за -надцатый адюльтер и, истово поклонившись Большой дискете, удалилась, обдав Нерыдаева дикой смесью давно немытого тела и галльцузских духов.
Следующей помехой стал служка, которого Ё не заметил в силу привычки, выработанной предыдущими поколениями студентов. Призывно звеня мобильным телефончиком, служка, с ящиком для пожертвований, уныло проплёлся мимо прихожан. На дне ящика дребезжала невесть откуда взявшаяся пара монет.
“Снова эти зубрилы выдрючиваются, дескать, деньги есть”,— зло подумал Нерыдаев, но вычислить, кого будет бить завтра, не успел.
Мимо носа просвистело массивное кадило, пахнуло ладаном, и зычный голос гаркнул:
— Компьютер милостив!
Старушки мигом подхватили “Славься, киберинтеллект!”, пытаясь удержать в трясущихся руках увесистый киберпсалтырь. Торжественный и грозный образ священника, потрясающего шикарной бородой, любовно завитой в форме спирали ДНК, вызывал у них неописуемый восторг, граничащий с желанием живьём влезть в Интернет.
Нерыдаев приготовился. Ещё пару взмахов кадилом и начнут раздавать бордовое пойло, громко именуемое “Кагор”. Все знали, что этот “кагор” разливается в подвалах собора из прокисшего виноградного сока, спирта и ароматизатора, но Ё это не волновало: он твёрдо придерживался принципа, резонно считая, что в похмелье и кефир—водка.
Всё испортил сосед. Задетый летающей ладаногрейкой, он перестал тискать Гулькину, мечту студентов, реалию преподавателей, и, не просыпаясь, измял физиономию преподобного внушительным кулаком, обложив за компанию по-губернаторски.
Не получавший по мордасам с бурсацких лет, священник обиженно хрюкнул и сел, придавив мощным гузном дары храму. Со времён последней игры в выборы, двадцатилетней давности, это было событие, достойное стать легендой.
Первым умолк хор. Давно не смазанные вставные челюсти фирмы “Кусьжуй” заклинило и старушки так и остались стоять с открытыми ртами. Дамы, пришедшие на службу за последними новостями, бросили критиковать наряды и впились взглядами в действующих лиц конфликта, жадно собирая крупицы информации, грозившей разрастись в многотомные мемуары. Губернатор, снискавший бессмертную славу тем, что за всю свою карьеру ни разу не повторился в крепкихв ыражениях, от восторга развёл руками: мол, приложил так приложил.
Сам преподобный, с ужасом осознав, что ряса намокла не от естественных нужд, а от поцелуя с лукошком яиц, лихорадочно начал подсчитывать убытки. Когда последняя копеечка раздражающе звякнула в покрасневшем от натуги мозгу, родился убийственный вывод: раззор. Смахивая предательскую слезу, вызванную таким неутешительным выводом, священник ткнул коротким толстым пальцем в соседа Нерыдаева и громогласно заявил:
— Хакер! Хакер в храме божьем!
Лучше бы врезал в ответ. Видимо десятилетия выращивания брюха заставили забыть бурсацкую квалификацию, раз преподобный прибегнул к такому иезуитскому способу расправы с обидчиком.
Хор продолжал удерживать пальму первенства по реакции на происходящее. Раздался “щёлк” схлопывающихся челюстей и старушек, как землетрясением сбило с ног, кого в обморок, а кого и в истерику. Особенно неудобно было державшей киберпсалтырь: клавиатура аккурат пришлась на то место, куда упоённо отбивались челом поклоны с просьбой о защите от напасти. Дамы схватились за сердце, изображая его ранимость, хотя многие, из-за незнания анатомии, усердно мяли правую грудь. Студенты практически не отреагировали по причине подавляющего непонимания происходящего, вызванного вчерашним сражением с алкоголем. Битва снова была проиграна, поэтому единственное, что они могли сделать, так это наблюдать за барахтаньем хора на полу.
Только губернатор, отдавая приказ арестовать соседа Нерыдаева, смахнул тяжёлую крокодилью слезу. Его превосходительству было действительно жаль юное дарование, гения на поприще сотворения непечатных неологизмов.
Дюжие молодцы из губернаторской охраны, играя мускулами, выращенных подавлением серых извилин, проломились через толпу и схватили нерыдаевского соседа за шиворот. Виновник торжества силы к тому времени уже проснулся и, будучи в этом состоянии человеком невредным и даже иногда законопослушным, предложил самовывод собственной персоны из храма. Тщательно переварив услышанное, охранники дружно заявили своё “не положено” и, заломив для пущей убедительности руки, поволокли его к выходу.
Умиротворённый этим люд начал расходиться, сетуя на невоспитанность молодёжи, забывая, что эту самую молодёжь воспитывали не соседи. II
Следователь Мозгодёров, которому поручили вести дело “О нанесении моральных и телесных повреждений высокой духовной особе, а также введении окружающих во вредное для здоровья волнение” был не дурак. Потешаясь над пространно-сумасбродной формулировкой дела, он понимал, что если посадит одного Наплюева, окончательно отоспавшегося в кутузке и “осознавшего”, то ничего, кроме благодарности “за рвение”, не получит. Поэтому он усердно раскручивал дело о заговоре, справедливо полагая, что чем больше посадишь, тем больше получишь звёздочек и привилегий.
В начальстве тоже не дураки сидели и позволяли Мозгодёрову всё, не менее справедливо полагая, что если будет раскрыт заговор, звёздочки и привилегии достанутся ему, начальству. По тем же соображениям дело контролировал губернатор, но негласно, чтобы провал было на кого свалить.
Размах потрясал. В университете, где учился Наплюев, основной формой письменных работ стали доносы. Строчили все. Студенты — на ненавистных преподавателей, преподаватели — на неугодных студентов, карьеристы подсиживали мешающих занять вожделённые должности; даже уборщицы, берущие ручку раз в месяц для росписи в ведомости на зарплату, не желали отставать от масс.
В итоге замели всех, не взирая на заслуги перед отечеством и императором лично. Сам император, по слухам, был не против, поскольку не любил ходить в должниках. Послания к нему, с уверениями безграничной преданности, остались без ответа.
Вскоре следователь понял, что перегнул палку, но подозреваемых возили машинами и Мозгодёров отправился в дурдом в качестве пожизненного клиента.
Смазанная предвкушением денег машина неплохо вертится, следствием занялись художники своего дела. Для начала расчистили переполненные СИЗО для новоприбывших от уголовников, разграбивших, по дороге домой, всё что можно. Собранных подозреваемых начали допрашивать единственно универсальным и, главное, дешёвым способом — мордобоем.
Били всех и по всему. Профессионально. Без брака. Случались, правда, накладки, если можно назвать таковыми повторное битьё, но в таких случаях эффект достигался более качественный. Некоторые, после дубля, признавались в сожжении Рима и Всемирном потопе. Только Нерыдаеву посчастливилось стать исключением по причине отчисления, приказ о котором завалялся в канцелярии.
Нерыдаев, как и Наплюев, сволочью не был. Радуясь жизни, он добросовестно носил другу передачи, сетуя на внезапно охватившую того тягу к чтению. Ё радовался бы ещё больше, если б знал, что после каждой порции книг Наплюев становился более устойчивым на допросах, доводя этим следователей до состояния газосварки.
Наконец Наплюев вообще замолчал и после бесплодных попыток выдавить из него хоть день рождения бабушки, следователи успокоились. Они резонно рассудили, что собранных свидетельств хватит для того, чтобы посадить самого императора, не то что паршивого студента, и, накатав два эшелона томов дела, отправили всё в суд, не забыв вычистить мундиры для церемонии награждения.
III
К процессу город готовился как к празднику. На центральной площади завертелись карусели, выросли аттракционы и обжорные ряды. Улицы украсились иллюминацией, транспарантами в стиле “no pasaran” и портретами императора, рекламирующего по случаю оргтехнику фирмы “MBI”, держателем акций которой являлся.
Для размещения приезжих спешно строились гостиницы вместо запроектированных больниц, школы и детские сады перепрофилировали в рестораны. Под конец процесса планировался грандиозный концерт с участием мегазвёзд Улы Чупаковой и Липа Горкирова, фейерверк и торжественное сожжение чучела Наплюева.
Журналистов понаехала целая дивизия. Даже газетки типа “Захолустные вести” сочли нужным “вникнуть и просветить”. Все статьи и репортажи посвящались двум темам: “Слава императору (титулы и эпитеты)” и “Смерть злодеям (проклятия и оскорбления)”. Опросили всех, от бомжей до губернатора, и большинство репортёров пришло к выводу, что к раскрытию заговора причастны тоже все, включая грудных младенцев.
Судный день выдался дождливым. Заседание проходило на стадионе, благо тот был крытый. Плазменные экраны беспристрастно передавали изображения сияющих следователей и подавленных подсудимых. Зрители, занявшие трибуны, перемалывали тонны попкорна, кричали “правосудия!”, “ура!”, а те, кто попьянее — “шайбу!”.
Прокурор, статный мужчина, Аполлон в профиль и конопатый Ванька в фас, десятиминутной разгромной речью добился сроков в 20 лет и выше для всех, кроме Наплюева, сурово предупреждённый адвокат особо не дёргался. Дело самого Наплюева, по причине его превеликого упорства, рассматривали отдельно.
— Господа присяжные заседатели, — снова взял слово прокурор.
Услышав такое от не последней шишки в городе, многие “господа”, подобранные для спектакля “Народный гнев” возле помоек и кабаков, прослезились от умиления.
— Во как, “господа”,— многозначительно поднял палец пошарпанный мужичонка, втягивая на место соплю, но образ дородной жены со скалкой погасил эйфорию.
—Сорок лет шатаний по пустыне без элементарной таблицы умножения, — продолжал прокурор. — Милые сердцу заповеди “Не зависай”, “Не возжелай процессора ближнего свого”, “Не хакерствуй”, “Бог есть информация”, “Не считай в столбик”, “Не упоминай Пентиум всуе”, “Чти информацию как самого себя”, “Возлюби программное обеспечение” и другие, не менее близкие нам. Деяния святых Винера, Либба Йегтса, Мелкософта, и всё для чего?! Чтобы вскормленный на традициях предков подсудимый стал злобным хакером, поддавшись искушениям Вируса, врага человечества? Где уважение к трудам общества и церкви, наставлявших заблудшего на путь истинный?
Речь обжигала и звала к кровопусканию. Каждый из присутствующих ощутил себя существом, от которого зависела судьба будущих поколений. Особо гордились собой карманники, получившие безграничный доступ к кошелькам увлечённых зрителей.
— Доколе?! — патетически восклицал прокурор. — Доколе всякие наплюевы будут топтать наши святыни?! Где та сила, которая остановит поступь зла на земле?
Присяжные оживились, поняв, что эта историческая миссия достанется именно им.
— Я требую для подсудимого высшей меры наказания — всегородского затаптывания ногами!
Стадион взорвался криками “браво!”, “даёшь!”, а те, кто попьянее, орали “гол!”. Адвоката, мямлившего что-то о милосердии, никто не слушал. Больше всех радовался судья, он уложился с делами до обеда. Осталась формальность — последнее слово подсудимого.
Наплюев, непривычно тихий, поднялся со скамьи.
— Подсудимый, — прошамкал судья тонкими похотливыми губами, — что Вы можете сказать в своё оправдание?
Наплюев с сожалением оглядел трибуны и, не найдя следов разума, уверенно прочитал “Отче наш”.
Адвокат схватился за голову — на его карьере поставили крест. Стадион затих настолько, что следившие за процессом по телевизору размолотили свои пульты, решив что скис звук.
Судья сплёл губы бантиком и икнул:
— Чаво?
Наплюев снова повторил “Отче наш”, прекрасно понимая, что его ждёт за это.
Его бесчестной чести стало жарко. Вытерев лысину париком, судья выдавил:
— Ересь. Ересь, молодой человек.
Стадион оттаял. Первую скрипку в концерте возмущения играли следователи, бессильно наблюдавшие за уходом наград в руки имперских мордобойцев, имеющих исключительное право заниматься еретиками.
Преподобный, жертва Наплюева, разбрасывая окружающих рвался к скамье подсудимых, истошно вопя:
— Дайте я его хоть вдарю напоследок!
Журналисты млели от наслаждения, спеша запечатлеть сенсацию, то есть, свои премии.
Никто и не заметил, как возле Наплюева выросли здоровые ребята из имперской службы безопасности.
— Именем народа Зеркаландии! — посадили они на место взвившегося, было, судью и, шлёпнув по столу свежеиспечённым ордером, увели непробиваемого в своей правоте студента. Пошумев ещё полчаса, зрители начали расходиться, жалея о сорванной гулянке.Нерыдаев домой не спешил. Решив узнать, чего такого начитался Наплюев, он впервые, в своей недолгой пока жизни, не из-под палки пошёл в библиотеку.
