... ощущение дежавю. Такое же противостояние персональных амбиций президента и премьера. Такое же нежелание выпускать из рук контроль над потоками. Такое же нежелание создавать "кабмин технократов". Реформа прокуратуры провалена, стремление президента сохранить контроль над ведомством привело к выдавливанию из системы тех людей, которые пытались ее изменить. А попытка администрации президента сохранить контроль над судами привела к нежеланию рубить проблему на корню. В итоге, судьи, ощущая свою безнаказанность, даже отстреливаются от сотрудников антикоррупционного бюро, "прикрываясь своим иммунитетом". ...
     В случае перевыборов есть риск, что произойдет лишь перераспределение мандатов. Усилятся те, кто обещает все и сразу, а также те, кто эксплуатирует имидж "крепких хозяйственников". В итоге парламент снова увидит потолстевшие фракции Юлии Тимошенко и Оппозиционного блока. И сколько бы мы ни мечтали об обновлении – нынешнее избирательное законодательство заточено на сохранение системы, а не на ее обновление.
      И это выглядит как тупик. Ошибки коалиции объясняли тем, что "эволюционеры" не могут позволить себе рубить наотмашь и воевать на всех направлениях. Ее половинчатость оправдывали переходным форматом нынешней системы. А теперь становится очевидно, что любым изменениям президент, парламент и правительство предпочли консервацию прежних порядков. Их просто немного причесали – и только.
У этой ситуации нет очевидного решения. Нынешняя коалиция не захочет двигаться вперед, а новые выборы могут усилить позиции тех, кто попытается отыграть все назад. В конце концов, в прошлый раз нерешительность Виктора Ющенко привела к власти Виктора Януковича. Но тогда в украинском уравнении не было войны. А теперь она есть.
(Павел Казарин, журналист, из публикации в блоге Обозревателя)

    

     Но два с половиной года – слишком небольшой срок, чтобы процесс эмансипации Киева оформился окончательно. Мы и сейчас находимся внутри этого процесса – процесса развода двух стран с большим багажом совместно нажитого имущества. Процесс есть, а корпуса образов, смыслов и аналогий пока еще нет. Но это лишь дело времени. Ведь разница между типами государственных устройств Украины и России была сформулирована еще четыре века назад. И сделали это Томас Гоббс и Жан-Жак Руссо.

     Гоббс родился в 1588 году в Англии, был материалистом, и большая часть его наследия посвящена вопросам государства – философ исходил из того, что именно появление государства положило конец войне "всех против всех" в мире. Государство, в его изложении – это добровольный отказ людей от части своих прав и свобод ради мира и безопасности. Гоббс исходил из того, что, единожды отказавшись от части прав и свобод, граждане государства – даже спустя поколения – не могут пересмотреть это решение.

     Восстание против власти он считал неестественным, потому что оно противоречит соблюдению соглашений. Государство для него абсолютно, монархия – приоритетна, а любой анархизм – пагубен. Собственно, название его главного труда – "Левиафан" – не случайно стало термином, обозначающим повсеместное присутствие государственной машины.

     Монархию Гоббс тоже считал продукт коллективного договора. И будучи единожды установленной, она не может быть пересмотрена без согласия самого монарха, иначе это будет означать "несправедливость" с точки зрения изначального соглашения. Более того – даже протест против суверена Гоббс считал несправедливостью, поскольку коллективный договор обязал личность подчинять большинству. "Независимо от того, вступил ли он в соглашение со всеми или нет, он должен подчиниться их постановлениям. В противном случае – он будет пребывать в состоянии войны, при котором любой человек, не нарушая справедливости, может убить его".

     Поэтому власть по Гоббсу неподсудна и ненаказуема. Более того – именно подданные несут ответственность за действия своего суверена, а он, в свою очередь, никакой ответственности не несет. Ему принадлежит вся полнота судебной власти и право объявлять войну. Причем один из главных аргументов Гоббса сводится к тому, что без монарха страна скатывается в пучину гражданской войны. Есть правитель – есть государство. Нет правителя – нет государства.

Это была универсальная формула, в которую из века в век лишь подставляли нужные переменные.

     Спустя столетие мир узнал имя Жан-Жака Руссо. В его теории государства почти нет того, что вызывает в современном читателе острое желание не соглашаться. Философ считается основателем теории социального договора. Он исходил из того, что прообразом государственной модели является семья: отец – это прообраз правителя, нужда в авторитарном управлении которого отпадает по мере взросления детей. При этом он полагал, что право – это категория, которая базируется не на силе, а на долге. И что сами по себе сила и принуждение не создают власть.  Любое государство, с точки зрения Руссо, – это продукт общественного договора. «Гражданский мир», который, по мнению Гоббса, является главным аргументом в пользу государства, не может быть универсальным предлогом, порой этот самый "мир" может быть сам по себе бедствием. "Греки, запертые в пещере Циклопа, тоже спокойно жили в ней, ожидая своей очереди быть съеденными".

     В концепции Руссо именно гражданин оказывается в центре системы, а любой суверен "образуется лишь из частных лиц", потому у него нет и не может быть интересов, "которые бы противоречили интересам этих лиц". Руссо писал, что даже война не служит основанием для рабовладения, что победитель не имеет никаких оснований закрепощать того, над кем одержана победа. Государство возможно только как продукт общественного блага. В тот момент, когда оно таким быть перестает – общественный договор нуждается в пересмотре.

     По сути, Руссо дал универсальный ответ всем тем, кто считает, что авторитаризм не может служить основанием для восстания. "Бесполезно и противоречиво такое соглашение, когда с одной стороны неограниченная власть, а с другой – безграничное повиновение".

     Заочный спор между Гоббсом и Руссо – это дискуссия о том, может ли человек считаться способным к самоорганизации настолько, чтобы собирать государственную машину заново в тот момент, когда она перестает служить его нуждам. Это спор о том, чем, собственно, является государство – целью или средством.

     Два мира. Две системы. А нам выпало жить в эпоху войны между ними, выраженной, в частности, в противостоянии Украины и России.

 (Павел Казарин, журналист) 

     ... как мы думаем, положат конец войне, забывая о том, что они могут лишь спровоцировать новую. Давайте представим, что Москва соглашается на требования Киева. Миротворцы приходят на восток. В миссии нет россиян и их прямых союзников. Захарченко, Пасечник и прочие исчезают. Москва выводит технику и солдат. Добровольцы сбегают сами. Контроль над границей у голубых касок. А что дальше?

     А дальше оказывается, что свою часть Минских соглашений Москва выполнила. И мяч уже на стороне Украины, которая теперь должна проводить выборы, объявлять амнистию и давать региону особый статус. И в этот момент по всей стране политики и обыватели начинают рыть окопы.

     Одна часть граждан – проукраинская, патриотическая и прошедшая через фронт – начинает говорить о том, что "Донбасс – наш", и его нужно возвращать. А другая – точно такая же проукраинская, патриотическая и тоже прошедшая через фронт – говорит, что сражалась не за возвращение Донбасса, а за оборону от "русского мира".

     Одни поддержат выделение денег на восстановление региона. Другие назовут эти средства репарациями и потребуют не забирать бюджет у Черновцов ради Луганска.

     Одни будут за амнистию, которая "перевернет страницу". Другие – за расплату для коллаборационистов.

     Одни поддержат выполнение Украиной своих обязательств. Другие насмерть будут стоять против любых автономий.

     На Донбассе перестанут стрелять. И появятся те, кто скажут, что в состоянии мира Украине не нужен раздутый военный бюджет. Что армию можно сократить, а армейские траты – пересмотреть.

     В том, что ЕС решит снять санкции с РФ сомневаться не приходится. Санкции к Крыму не привязаны. Среднестатистическому немцу сложно будет понять, почему его бюджет должен недополучать деньги, если Россия выполнила свою часть обязательств. И теперь ЕС будет давить уже на Киев – всеми своими финансовыми рычагами, усиливая и без того зарождающийся украинский евроскепсис.

     А следом дискуссия о санкциях возникнет и в Украине. Появятся те, кто выступят за их отмену и возобновление торговли. Они будут оправдывать торговые связи целесообразностью. Экономический цинизм объявят залогом выживания. На освобожденный, но все еще неподконтрольный Донбасс вернутся олигархи. Те, у кого остались там активы. Они снова захотят превратить регион в фундамент своего выживания. Родят новые партии – для "униженных и оскорбленных". Тем более, что грядку для "региональной идентичности" боевики там удобряли несколько лет.

     Каждая из этих дискуссий рискует разделить тех, кто еще недавно был по одну сторону баррикад. И у каждого на знаменах будут погибшие на фронте. "Они погибали (не) за то, чтобы…". Мертвых всегда удобно делать идеологами. Они уже не возразят. Нам снова предстоит договариваться самим с собой о самих себе. И мы должны быть готовыми к тем дискуссиям, которые ворвутся в наш быт. Любое изменение статус-кво нарушает сложившийся консенсус. А уж тем более, если речь идет о том, где заканчивается Украина.

     Мир всегда сложнее войны. Победа не всегда закапывает старые окопы. Иногда она роет новые.

       В Украине политикой становится всё – даже то, что политикой изначально быть не должно. Нет смысла этому удивляться. Мы – страна, обожженная войной, которая в режиме реального времени конструирует собственную идентичность. За собственные довоенные иллюзии страна заплатила достаточно дорого – и теперь придирчиво всматривается в каждого, кто хочет выступать от ее имени.

       Нет смысла упрекать нас в том, что мы "излишне политизированы". В конце концов, политика – это разговор о будущем. О том, что ты считаешь нормой и девиацией. Это разговор о приоритетах и картинке желаемого "завтра". В этом смысле политике найдется место везде. И если ты заявляешь о собственной аполитичности – ты всего лишь делегируешь свое право определять картинку завтрашнего дня кому-то другому.

       Кстати, про песенный конкурс. Его организаторы любят подчеркивать его аполитичность. Вполне возможно так оно и есть – но только не для нашей страны. По одной простой причине: для значительной части Украины ключевое в его названии – не "песенный", а "европейский". Мы совсем недавно определились с тем, частью какой цивилизации хотим быть. Мы лишь недавно перестали играть в игру под названием "многовекторность". Нет ничего удивительного, что мы с самоотверженностью неофитов видим в европейском конкурсе нечто большее, чем просто музыкальное состязание.

       "Евровидение" для нас – это способ подтвердить наш цивилизационный выбор. Для "старой Европы" нет никакого резона воспринимать этот конкурс точно так же. В конце концов, у Великобритании, Франции и Германии нет рефлексий на тему того, являются ли они Европой. А мы продолжаем сомневаться. Мы до сих пор не уверены, что пересекли свой геополитический рубикон. И потому так остры наши копья, которые мы ломаем в риторических битвах на тему "кто достоин нас представлять".

       Наверное, это проблемы роста. Наверное, это детские болезни. Те самые, которыми нужно переболеть сейчас, а не высокомерно снобить на тему "а вот для Европы это третьестепенное мероприятие". Европа на то и Европа, чтобы не сомневаться в том, кто она. А вот мы продолжаем закономерно сомневаться. Страшиться реванша. Опасаться поражения и краха. И потому каждый год этот конкурс превращается для нас в ценностное дерби. В той же мере, в которой  им становятся для нас любые выборы.

(Павел Казарин, журналист, публицист, филолог)

     СМИ убеждают, что мир стоит на пороге глобальных перемен. С этим никто не спорит. Одно уточнение – мы находимся в такой ситуации последние двести лет.
      Даже в застольном трепе рано или поздно ключевой темой становится глобальный кризис. Будем честны: катастрофы и "чернуха" – неотъемлемая часть информационной картинки. Прозвучит, как крамола, но в 21 веке катастроф и войн не стало больше – по сравнению с тем же двадцатым веком. Больше стало "прямого эфира". И именно этому обстоятельству мы обязаны нашими коллективными фобиями.
     Замочную скважину, из которой к нам просачивалась информация о несправедливости мира, технологическая революция внезапно превратила в открытую настежь дверь. И мы ошеломленно стоим на пороге, обдуваемые информационным ветром, в котором потрясения стали нормой.
     Любые разговоры о неизбежности новой глобальной войны хорошо сверять с рассказами бабушек. Моя, например, жила на Дальнем Востоке и под кроватью "тревожно-эвакуационный" чемодан – на случай военного конфликта с Китаем. Мысль о ядерном ударе была неотъемлемым спутником ее ежедневного быта.
     Мир никогда не был стабилен. Наполеоновские войны перелицовывали политическую карту Европы. Восстание декабристов сломало привычные взаимоотношения внутри дворянской элиты. Восточная (Крымская) война, по сути, была мировой войной – по географии боевых действий. Отмена крепостного права перевернула с ног на голову весь гражданский быт России. Период бомбистов ознаменовал наступление эпохи политического террора. Боевые действия на Балканах, русско-японская война, революция 1905 года. Период реакции, Первая мировая, две революции. Гражданская война, голод, репрессии. Вторая мировая, железный занавес, Карибский кризис… И это – весьма приблизительный и наскоро составленный список.
     Мир и правда меняется. Силовой передел границ, новый технологический уклад, глобальные кризисы – все это рискует перекроить привычный миропорядок. В условиях трансформаций наша цивилизация живет, как минимум, последние два столетия, и у нас уже не будет передышек и перерывов. Реальность вокруг нас будет меняться каждые 5-10 лет. Конкурентоспособность человека будет определяться его способностью адаптироваться к изменениям. Бессмысленно ждать перемен. Надо учиться в них жить.
(Павел Казарин, журналист)

  ... изнурительную фазу взаимного изматывания. Полномасштабные боевые действия не идут, но ежедневные жестокие обстрелы вдоль линии фронта не прекращаются.
     Минские соглашения сами по себе мир принести не способны. Они создавались не для долгого мира, а для перемирия. Вдобавок, от очередности выполнения этих соглашений напрямую зависит то, кто именно выйдет из войны победителем.
     Москва настаивает на том, что вначале Киев должен объявить амнистию боевикам, затем – провести выборы на оккупированной территории (в которых смогут принять участие амнистированные боевики), и только потом Кремль готов обсуждать передачу контроля над российско-украинским участком границы. По сути, это означает полную легализацию пророссийских боевиков – и именно они в данном случае станут контролировать границу между двумя странами. В итоге, Москва хочет заставить Киев взять на содержание оккупированные территории, но при этом политическое влияние в Донецке и Луганске останется у Кремля. Так Кремль надеется, как минимум, затормозить процесс дрейфа Украины на запад, а как максимум, привести Украину к саморазрушению.
     В свою очередь Киев считает, что Минские соглашения должны выполняться в другой очередности. Сперва – передача контроля над границей украинской армии, что сделает невозможным снабжение боевиков оружием и боеприпасами, а только затем – выборы на Донбассе, причем, по украинским законам.
     В данной ситуации никакой компромисс невозможен. Просто потому, что очередность выполнения Минских соглашений ставит на кон вопрос о том, кто именно победит в этом противостоянии - Киев или Москва.
(Павел Казарин, журналист)