Словения, пользующаяся репутацией самой продвинутой экономически и стабильной политически республики бывшей Югославии, на прошлой неделе принимала крупнейший форум специалистов, исследующих мировую политику. В Любляне 23-26 июля прошла вторая Глобальная конференция Комитета по изучению международных отношений (WISC).
Германский профессор Матиас Альберт (Mathias Albert) точно подчеркнул основную линию актуальных рассуждений в среде специалистов-международников, сославшись на название конференции «Международный порядок, справедливость, ценности: что нас разделяет и что объединяет?». Ключевой вопрос здесь состоит в том, кто такие «мы», формирующие так называемое «международное (со)общество»? Это – все люди, населяющие нашу планету, или лишь те, кто обладает возможностью поддерживать социальную коммуникацию? Есть ли вообще это самое «международное (со)общество», или же мы имеем дело с термином, изобретённым исключительно для удобства и каждый раз наполняемым новыми смыслами, в зависимости от намерений тех, кто его употребляет? Голоса тех, кто полагает, что никаких глобальных ценностей вообще не существует в природе, не доминировали на конференции, однако прозвучали достаточно определённо и были услышаны.
Дискуссия на аналогичную тему состоялась и во время презентации трёхтомного труда по современной безопасности, выполненного под руководством Ханса Гюнтера Брауха (Hans Gunter Brauch) в рамках Университета ООН. Немецкий профессор с гордостью рассказывал о том, что руководимый им коллектив смог охватить и описать самые различные уровни и формы безопасности и посмотреть на неё сквозь призму гендера, экологии, энергетики, информационных процессов и т.д. Однако голландский исследователь Яап де Вильде (Jaap de Wilde) выступил с необычно резкой критикой такой расширительной трактовки безопасности в целом и концепции «человеческой безопасности» (human security) в частности. Причина этого состояла в том, что эта концепция эклектична и оставляет необъяснённым вопрос о том, какие конкретно социальные группы являются её референтами. Если речь идёт о безопасности абсолютно всех людей, без единого исключения, то как быть с тем, что в любом политическом и экономическом процессе неизбежно есть проигравшие и победители, которые диаметрально отличаются друг от друга по взглядам на безопасность. Кроме того, концепт «человеческой безопасности» содержит в себе внутреннее противоречие: поскольку речь идёт о выживании, то во имя этой самой «человеческой безопасности» можно посылать одну группу людей умирать … ради самой себя и своего блага? Может быть, задал риторический вопрос де Вильде, всё-таки за «человеческой безопасностью» просматриваются вполне определённые контуры тех или иных государств, которые полагают возможным говорить от имени всего человечества?
Один из наиболее именитых исследователей в этой области датчанин Оле Вэвер (Ole Waever) продолжил полемику: если мы постулируем «человеческую безопасность» как обширнейшую сферу, отличную от «безопасности государства», то рано или поздно появится вопрос о том, «кто за всё это отвечает». И тогда вновь обозначается логическая ловушка: проблематика суверенной власти возрождается в рамках негосударственных представлений о безопасности. Этим самым профессор Вэвер, один из ведущих специалистов «копенгагенской школы», признал, что самой этой школе, предложившей в своё время деление на «мягкие» и «жёсткие» факторы безопасности, предстоит внести какие-то коррективы в свои подходы.
Таким образом, конференция показала, что одни концепты требуют уточнения, другие постепенно утрачивают свой эвристический потенциал, а третьи, наоборот, его возвращают. Именно это и происходит с понятием «империя», которое ещё лет 10 назад несло в себе скорее негативные коннотации, и то в исполнении преимущественно неомарксистов или сторонников классической геополитики. Как показал Ноэль Паркер (Noel Parker, университет Копенгагена), сейчас «империя» стала фигурой речи в либеральном дискурсе и применяется для описания модели внешнеполитического проведения как США, так и ЕС.
Впрочем, дискуссии о Европейском Союзе, который по частоте упоминаний в названиях секций и докладов, безусловно, лидировал на конференции, велись и в другом языковом регистре, связанном с известной концепцией «нормативной державы». Именно в этом ключе десятки специалистов - наиболее известен из них, пожалуй, Томас Диец (Thomas Dietz) - обсуждали влияние расширения ЕС на конфликты по всему периметру своих внешних границ. Здесь, конечно, есть позитивный пример Кипра, где наконец-то начались переговоры между двумя враждовавшими долгое время общинами, однако есть и скорее негативный пример Турции, которая, несмотря на давно обсуждающуюся в Брюсселе заявку на вступление в ЕС, представляет собой пример внутренне нестабильного государства, где насилие является одним из политических орудий.
В целом, люблянская конференция стала своего рода смотром рядов сообщества специалистов-международников и помогла прояснить расстановку сил между отдельными его группами. В теоретическом плане (и это в целом отражает состояние современных исследований в мире) в этом сообществе лидируют (как количественно, так и с точки зрения исследовательских новаций) сторонники социального конструктивизма в различных его версиях, которые, кажется, могут найти общий язык с весьма влиятельными группами постструктуралистов. Тех и других объединяет взгляд на современный мир сквозь призму «языковых игр» и «речевых актов», меняющих идентичности международных субъектов. Кстати, именно эти подходы наиболее часто применялись западными участниками конференции в отношении нашей страны: по мнению британского исследователя Джона Бэрримана (John Berryman), внешнеполитическое поведение России представляет собой типично конструктивистскую проблему: в то время как НАТО утверждает, что его деятельность не направлена против РФ, последняя, тем не менее, ощущает и чувствует это иначе. Другими словами, такое понятие, как insecurity (небезопасность) надо воспринимать как социально конструируемое и существующее не столько в мире материальных реалий, сколько на уровне эмоций, образов и представлений. Об этом же говорил и Винсен Пульо (Vincent Pouliot, McGill University), который показал, как материальные феномены, опосредующие отношения России и НАТО, могут приобретать характер символов, знаков и даже метафор (например, база Черноморского флота в Севастополе). Профессор университета Северной Дакоты Томас Амброзио (Thomas Amrbosio) в том же социал-конструтивистском духе «разложил по полочкам» современный внешнеполитический дискурс России в отношении Запада, выделив в нём такие риторические приёмы, как «закрытие темы» (отказ обсуждать содержательные аспекты качества демократического процесса в России), «словесная поддержка» близких по духу режимов в других странах, «переопределение» ключевых терминов (демократия, свобода, права человека и пр.) и насыщение их своим содержанием, релятивизация (указание на относительный характер демократических практик и возможность их широкой оценочной интерпретации), а также добавка прилагательных к устоявшимся терминам (нелиберальная, суверенная, управляемая демократия и т.д.).
Что касается более давних теорий, то на конференции в Любляне две из них подтвердили свою возрождающуюся популярность. Речь идёт, во-первых, об «английской школе» (English school), влияние которой сегодня связано с необходимостью переосмысления таких понятий, как нормы, институты и практики, вызывающие к жизни «международное общество». Во-вторых, сохраняет свою привлекательность и продолжающаяся волна переосмысления политической теории Карла Шмитта, что объясняется парадоксальными пересечениями между его представлениями о суверенной власти, политической субъектности и феноменом вражды, с одной стороны, и некоторыми концепциями современных «новых левых» и неомарксистов, описывающими феномены политики, насилия, «конститутивных исключений» из норм и т.д.
Другие известные теоретические платформы в Любляне либо были представлены фрагментарно (например, структурные реалисты, институционалисты или адепты транзитологии), либо вынуждены были держать оборону (гендерные исследования и различные версии глобализма). Голоса неофункционалистов с их приоритетом, отдаваемым изучению интеграции, были слышны, в основном, на тех секциях, где обсуждались проблемы регионализма (здесь весьма неплохо была представлена проблематика не только Европы, что традиционно, но и Латинской Америки) и – в меньшей степени – (кон)федерализма.
На этом фоне конкурентного взаимодействия различных теоретических подходов весьма ярко проявилась другая проблема, тоже связанная с различными языковыми регистрами и имеющая прямое отношение к России. К сожалению, подавляющее большинство российских участников конференции WCIS (за редким исключением) обсуждали интересующие их проблемы в сугубо эмпирическом, я бы даже сказал – позитивистском духе, обнажая тем самым дефицит широких обобщений относительно происходящих в России процессов. Именно западные коллеги предпринимали попытки (хотя и не всегда бесспорные) как-то вписать российскую проблематику (будь то «энергетическая дипломатия», отношения со странами СНГ или что-то иное) в устоявшиеся в среде специалистов-международников концептуальные рамки. Получилось так, что нам рассказали, как можно теоретизировать о России. Мы послушали и, надеюсь, сделали хоть какие-то выводы.
Германский профессор Матиас Альберт (Mathias Albert) точно подчеркнул основную линию актуальных рассуждений в среде специалистов-международников, сославшись на название конференции «Международный порядок, справедливость, ценности: что нас разделяет и что объединяет?». Ключевой вопрос здесь состоит в том, кто такие «мы», формирующие так называемое «международное (со)общество»? Это – все люди, населяющие нашу планету, или лишь те, кто обладает возможностью поддерживать социальную коммуникацию? Есть ли вообще это самое «международное (со)общество», или же мы имеем дело с термином, изобретённым исключительно для удобства и каждый раз наполняемым новыми смыслами, в зависимости от намерений тех, кто его употребляет? Голоса тех, кто полагает, что никаких глобальных ценностей вообще не существует в природе, не доминировали на конференции, однако прозвучали достаточно определённо и были услышаны.
Дискуссия на аналогичную тему состоялась и во время презентации трёхтомного труда по современной безопасности, выполненного под руководством Ханса Гюнтера Брауха (Hans Gunter Brauch) в рамках Университета ООН. Немецкий профессор с гордостью рассказывал о том, что руководимый им коллектив смог охватить и описать самые различные уровни и формы безопасности и посмотреть на неё сквозь призму гендера, экологии, энергетики, информационных процессов и т.д. Однако голландский исследователь Яап де Вильде (Jaap de Wilde) выступил с необычно резкой критикой такой расширительной трактовки безопасности в целом и концепции «человеческой безопасности» (human security) в частности. Причина этого состояла в том, что эта концепция эклектична и оставляет необъяснённым вопрос о том, какие конкретно социальные группы являются её референтами. Если речь идёт о безопасности абсолютно всех людей, без единого исключения, то как быть с тем, что в любом политическом и экономическом процессе неизбежно есть проигравшие и победители, которые диаметрально отличаются друг от друга по взглядам на безопасность. Кроме того, концепт «человеческой безопасности» содержит в себе внутреннее противоречие: поскольку речь идёт о выживании, то во имя этой самой «человеческой безопасности» можно посылать одну группу людей умирать … ради самой себя и своего блага? Может быть, задал риторический вопрос де Вильде, всё-таки за «человеческой безопасностью» просматриваются вполне определённые контуры тех или иных государств, которые полагают возможным говорить от имени всего человечества?
Один из наиболее именитых исследователей в этой области датчанин Оле Вэвер (Ole Waever) продолжил полемику: если мы постулируем «человеческую безопасность» как обширнейшую сферу, отличную от «безопасности государства», то рано или поздно появится вопрос о том, «кто за всё это отвечает». И тогда вновь обозначается логическая ловушка: проблематика суверенной власти возрождается в рамках негосударственных представлений о безопасности. Этим самым профессор Вэвер, один из ведущих специалистов «копенгагенской школы», признал, что самой этой школе, предложившей в своё время деление на «мягкие» и «жёсткие» факторы безопасности, предстоит внести какие-то коррективы в свои подходы.
Таким образом, конференция показала, что одни концепты требуют уточнения, другие постепенно утрачивают свой эвристический потенциал, а третьи, наоборот, его возвращают. Именно это и происходит с понятием «империя», которое ещё лет 10 назад несло в себе скорее негативные коннотации, и то в исполнении преимущественно неомарксистов или сторонников классической геополитики. Как показал Ноэль Паркер (Noel Parker, университет Копенгагена), сейчас «империя» стала фигурой речи в либеральном дискурсе и применяется для описания модели внешнеполитического проведения как США, так и ЕС.
Впрочем, дискуссии о Европейском Союзе, который по частоте упоминаний в названиях секций и докладов, безусловно, лидировал на конференции, велись и в другом языковом регистре, связанном с известной концепцией «нормативной державы». Именно в этом ключе десятки специалистов - наиболее известен из них, пожалуй, Томас Диец (Thomas Dietz) - обсуждали влияние расширения ЕС на конфликты по всему периметру своих внешних границ. Здесь, конечно, есть позитивный пример Кипра, где наконец-то начались переговоры между двумя враждовавшими долгое время общинами, однако есть и скорее негативный пример Турции, которая, несмотря на давно обсуждающуюся в Брюсселе заявку на вступление в ЕС, представляет собой пример внутренне нестабильного государства, где насилие является одним из политических орудий.
В целом, люблянская конференция стала своего рода смотром рядов сообщества специалистов-международников и помогла прояснить расстановку сил между отдельными его группами. В теоретическом плане (и это в целом отражает состояние современных исследований в мире) в этом сообществе лидируют (как количественно, так и с точки зрения исследовательских новаций) сторонники социального конструктивизма в различных его версиях, которые, кажется, могут найти общий язык с весьма влиятельными группами постструктуралистов. Тех и других объединяет взгляд на современный мир сквозь призму «языковых игр» и «речевых актов», меняющих идентичности международных субъектов. Кстати, именно эти подходы наиболее часто применялись западными участниками конференции в отношении нашей страны: по мнению британского исследователя Джона Бэрримана (John Berryman), внешнеполитическое поведение России представляет собой типично конструктивистскую проблему: в то время как НАТО утверждает, что его деятельность не направлена против РФ, последняя, тем не менее, ощущает и чувствует это иначе. Другими словами, такое понятие, как insecurity (небезопасность) надо воспринимать как социально конструируемое и существующее не столько в мире материальных реалий, сколько на уровне эмоций, образов и представлений. Об этом же говорил и Винсен Пульо (Vincent Pouliot, McGill University), который показал, как материальные феномены, опосредующие отношения России и НАТО, могут приобретать характер символов, знаков и даже метафор (например, база Черноморского флота в Севастополе). Профессор университета Северной Дакоты Томас Амброзио (Thomas Amrbosio) в том же социал-конструтивистском духе «разложил по полочкам» современный внешнеполитический дискурс России в отношении Запада, выделив в нём такие риторические приёмы, как «закрытие темы» (отказ обсуждать содержательные аспекты качества демократического процесса в России), «словесная поддержка» близких по духу режимов в других странах, «переопределение» ключевых терминов (демократия, свобода, права человека и пр.) и насыщение их своим содержанием, релятивизация (указание на относительный характер демократических практик и возможность их широкой оценочной интерпретации), а также добавка прилагательных к устоявшимся терминам (нелиберальная, суверенная, управляемая демократия и т.д.).
Что касается более давних теорий, то на конференции в Любляне две из них подтвердили свою возрождающуюся популярность. Речь идёт, во-первых, об «английской школе» (English school), влияние которой сегодня связано с необходимостью переосмысления таких понятий, как нормы, институты и практики, вызывающие к жизни «международное общество». Во-вторых, сохраняет свою привлекательность и продолжающаяся волна переосмысления политической теории Карла Шмитта, что объясняется парадоксальными пересечениями между его представлениями о суверенной власти, политической субъектности и феноменом вражды, с одной стороны, и некоторыми концепциями современных «новых левых» и неомарксистов, описывающими феномены политики, насилия, «конститутивных исключений» из норм и т.д.
Другие известные теоретические платформы в Любляне либо были представлены фрагментарно (например, структурные реалисты, институционалисты или адепты транзитологии), либо вынуждены были держать оборону (гендерные исследования и различные версии глобализма). Голоса неофункционалистов с их приоритетом, отдаваемым изучению интеграции, были слышны, в основном, на тех секциях, где обсуждались проблемы регионализма (здесь весьма неплохо была представлена проблематика не только Европы, что традиционно, но и Латинской Америки) и – в меньшей степени – (кон)федерализма.
На этом фоне конкурентного взаимодействия различных теоретических подходов весьма ярко проявилась другая проблема, тоже связанная с различными языковыми регистрами и имеющая прямое отношение к России. К сожалению, подавляющее большинство российских участников конференции WCIS (за редким исключением) обсуждали интересующие их проблемы в сугубо эмпирическом, я бы даже сказал – позитивистском духе, обнажая тем самым дефицит широких обобщений относительно происходящих в России процессов. Именно западные коллеги предпринимали попытки (хотя и не всегда бесспорные) как-то вписать российскую проблематику (будь то «энергетическая дипломатия», отношения со странами СНГ или что-то иное) в устоявшиеся в среде специалистов-международников концептуальные рамки. Получилось так, что нам рассказали, как можно теоретизировать о России. Мы послушали и, надеюсь, сделали хоть какие-то выводы.
8
