Сын Автор: Мама Стифлера Тёмным осенним промозглым вечером я поняла, что в моём животе поселился СЫН. То, что это – СЫН, а не, к примеру, глист - я поняла сразу. И очень ответственно стала его взращивать. Я кормила СЫНА витаминами «Прегнавит», пичкала кальцием, и мужественно глотала рыбий жир. СЫН не ценил моих усилий, и через пять месяцев вспучил мой живот до размеров пляжного мяча. И ещё он всё время шевелился и икал. Я торжественно носила в руках живот с СЫНОМ, и принимала поздравления и мандарины. Которые ела с кожурой, и с жеманной улыбкой. Мы с СЫНОМ слушали по вечерам Вивальди, и трагично, в такт, икали под «Времена года»… Через шесть месяцев я поймала себя на том, что облизываю булыжник с водорослями, который извлекла из аквариума. Я этого не хотела. Я выполняла приказы СЫНА. Через семь месяцев я стала килограммами есть сырую картошку. СЫН надо мной глумился. Через восемь месяцев я влезала только в бабушкин халат, и в клетчатый комбинезон, который делал меня похожей на жену Карлсона. СЫН вырос, и не оставил мне выбора. Через девять месяцев я перестала видеть собственные ноги, время суток определяла по интенсивности икоты СЫНА, ела водоросли, сырую картошку, мандарины с кожурой, активированный уголь, сухую глину, предназначенную для масок от прыщей, хозяйственной мыло, сырую гречку, сигаретные фильтры и кожуру от бананов. Я не стригла волосы, потому что баба Рая с первого этажа каркнула, что своими стрижками я укорачиваю СЫНУ жизнь. [ Читать дальше ]

Кошачья музыка как символ мира, покоя и благополучия Мы привыкли, что кошка благодарит нас за заботу своим урчанием. Но всегда ли это является выражением только положительных эмоций? При ласковом поглаживании мягонького ласкового комочка, либо при умывании после вкусного обеда мурлыканье означает массу приятных ощущений, которыми кошка делится с нами. Но бывает, что кошки урчат при боли, недомогании, волнении или беспокойстве. Например, при родах, во время болезни, что может ввести хозяина в заблуждение об истинном самочувствии питомца. Заботясь о своих котятах, кошка нежно воспитывает их своим мягким урчанием. Особенно ярко это выражено при кормлении котят молоком, когда кошка-мама громко мурлычет, а малыши тихо «тарахтят» в ответ. Как же это ласковое животное издает такие приятные человеческому уху звуки? На этот вопрос есть несколько мнений. Возможно, урчание воспроизводится при вибрации голосовых связок. Когда кошка вдыхает воздух, напрягается диафрагма, голосовые связки смыкаются, затем расходятся. При этом происходит высвобождение воздуха, создающее характерный звук. Из семейства кошачьих мурлыкать могут далеко не все. Выделяют следующие группы кошек: рычащие и мурлыкающие. В первую группу входят кошки, имеющие очень подвижную гортань (т.к. подъязычная кость таких животных представляет собой хрящ) и поэтому умеют только рычать. К ним относятся большие виды, такие как лев и тигр. По-настоящему мурлыкают пума, оцелот, сервал, гепард, рысь, ягуар и конечно же домашние кошки. Это своеобразное лекарство, благотворно влияющее на нервную систему, несущее спокойствие и расслабление. Малым неспокойным детям этот звук помогает заснуть, способствует понижению кровяного давления.

Когда Бог создавал женщину, он заработался допоздна
на шестой день. Ангел, проходя мимо, сказал: «Почему ты так долго над
ней работаешь?»
И Господь ответил: «А ты видел все те параметры, в соответствии с которыми я должен ее создать?»
«Она должна быть моющейся, но быть сделана не из пластмассы, иметь более
200 подвижных деталей, и все они должны быть заменяемыми, она должна
функционировать на любой еде, быть в состоянии обнять нескольких детей
одновременно, своим объятием исцелять все – от ушибленного колена до
разбитого сердца, и все это она должна делать, имея всего лишь одну пару
рук.»
Ангел был поражен
«Всего лишь одну пару рук… невозможно!
И это стандартная модель?!
Слишком много работы на один день… оставь, доделаешь ее завтра.»
«Нет», - сказал Господь. «Я так близок к завершению этого творения, которое станет моим самым любимым.»
«Она сама исцеляется, если заболеет, и может работать по 18 часов в сутки.»
Ангел подошел ближе и потрогал женщину:
«Но, Господь, ты ее сделал такой нежной.»
«Да, она нежна», - сказал Господь, «но я также сделал ее сильной. Ты
даже представить себе не можешь, что она способна вынести и преодолеть.»
«А думать она умеет?» - спросил ангел.
Господь ответил: «Она умеет не только думать, но и убеждать и договариваться.»
Ангел коснулся женской щеки…
«Господь, похоже это создание протекает! Ты возложил слишком много тягот на нее.»
«Она не протекает… это слеза», - поправил ангела Господь.
«А это для чего?» - спросил ангел.
И сказал Господь:
«Слезами она выражает свое горе, сомнения, любовь, одиночество, страдания и радость.»
Это необычайно впечатлило ангела: «Господь, ты гений. Ты все продумал. Женщина и вправду изумительное творение!»
И это действительно так!
В женщине есть сила, которая изумляет мужчину. Она может справиться с бедой и вынести тяготы жизни.
Она несет счастье, любовь и понимание.
Она улыбается, когда ей хочется кричать, поет, когда хочется плакать.
Плачет, когда счастлива, и смеется, когда боится.
Она борется за то, во что верует.
Восстает против несправедливости.
Не принимает отказа, когда видит лучшее решение.
Она отдает всю себя на благо семьи.
Ведет подругу к врачу, если та боится.
Любовь ее безусловна.
Она плачет от радости за своих детей.
Радуется успеху друзей.
Умиляется рождению ребенка и свадьбе.
Сердце ее разрывается от горя, когда умирают родные или друзья.
Но она находит в себе силы продолжать жить.
Она знает, что поцелуй и объятие могут исцелить разбитое сердце.
У нее лишь один недостаток:
Она забывает о своих достоинствах…

Я проснулся очень радостный и бегом побежал в душ. С улыбкой на лице, я
вышел на кухню с мыслью, а что же мне подарит жена. Но она даже забыла
меня поздравить.
- Ни фига себе - подумал я - ну ничего. Дети не забудут
Но дети тоже забыли.
Вы представляете, с какими чувствами я ехал на работу. Но когда я зашел в
свой кабинет, секретарша Юля сказала мне нежно:
- Доброе утро, Шеф. С Днем Рождения!
И я почувствовал себя немного лучше Где-то в середине дня, Юля
постучалась ко мне и сказала:
- Шеф, давайте пойдем пообедаем вместе!Это ведь ваш День Рождения!
И мы пошли. После третьего мартини Юля сказала:
- Шеф, поехали-ка ко мне домой. Ведь дел на работе нет, а у вас День
Рождения!
И мы поехали. Когда мы приехали, Юля прошептала мне на ухо:
- Шеф, садитесь вот здесь на диван, а я схожу и надену на себя
что-нибудь более удобное!
И она ушла.
Через минут пять открылась дверь и вошла Юл я с тортом, за ней шли моя
жена, дети, родители, теща, коллеги, друзья и многие другие.
А я сидел на диване голый и думал: УВОЛЮ СУКУ!

(любителям приколов сюда http://blog.i.ua/user/451252/29121/)

 

Николай собирался в магазин, перечитывая список необходимых покупок, написанный женой.

Жена, что то делала на кухне, они только что поженились пару дней назад.

Николай был здоровенный бугай, которого среди «братков» звали за глаза «дебил»

так как он был туп и не всегда понимал, что от него хотят.

Но он был силен безстрашен и не заменим при наездах, поэтому ему многое сходило с рук.

Открывая входную дверь он услышал

– не забудь килло «дамских пальчиков».

- Заметано: ответил Николай и закрыл за собой дверь.

Вернулся он через несколько часов.

Бросил сумку на кухне, взял с холодильника бутылку пива и уселся смотреть хокей.

Жена спросила – Где тебя черти носили.

-          Заказ выполнял. Ответил Николай.

Жена ушла на кухню, что то про себя ворча.

Вдруг с кухни послышался крик, и глухой звук упавшего тела.

Николай заглянул на кухню.

Там на полу, среди разбросанных дамских пальчиков, на некоторых из которых

еще были даже, кольца и перстни, лежала без сознания жена.

Откуда было знать «дебилу», что дамские пальчики - это сорт винограда?

    О чем бы мы ни говорили, мы всегда говорим о себе. Тема не имеет значения; от египетских манускриптов или марсианских каналов собеседник незаметно планирует на заранее подготовленный аэродром. Дурного в этом ничего нет: противоборство с вечностью заложено в человеке на генетическом уровне. Страх навсегда исчезнуть из этого мира движет как рукой обормота, царапающей на безумной высоте "здесь был Вася", так и пером знаменитого писателя. Сочинил же какой-то бездельник, что чем глубже личность, тем интереснее рассказ. На самом деле, стать оригиналом весьма просто. Необычное – та же заурядность, только стоящая на сантиметр от столбовой дороги. Хотите пример? Пожалуйста; все люди рассказывают о себе, а я расскажу о своей бабушке. Моя бабушка родилась в Одессе, в самом начале двадцатого века. Прадедушка Хаим снимал большую квартиру в одиннадцатом номере Треугольного переулка, там бабушка и прожила до самого замужества. Одесситам название переулка и номер двора сразу скажут обо многом. Тех же, кто не удостоился родиться в нашем городе, я прошу спокойно продолжить чтение. Не волнуйтесь, все тайны будут раскрыты. Поскольку ни очевидцев, ни домовой книги не сохранилось, я могу писать, о чем вздумается. Но самый сильный ход заключается в том, чтобы говорить правду. Врать трудно, на этом и основан полиграф. Лжецы напрягаются чуть больше, потеют слегка обильнее, и датчики сообщают об этом опытному наблюдателю. Но как проверить сочинителя, ведь не станешь после каждой книги присоединять его к детектору лжи и грозно допытывать – а это было? И вообще, чем писатель отличается от обыкновенного враля? Старый-престарый вопрос, и ответ на него давно найден. Выходящее из сердца всегда доходит до других сердец, а вранье неизбежно повисает в воздухе. “Верю!” читателя превращает вымысел автора в правду такой мощи, что подлинные события немеют перед придуманной истиной. Хотите подробности? Пожалуйста, но чуть позже. Одиннадцатый номер представлял собой типичный одесский дворик. По периметру его огибал деревянный балкон, на который выходили двери квартир второго этажа. У дверей стояли столы, а на столах примусы, дабы керосиновый чад не отравлял комнаты. Поскольку на примусах всегда бурлили кастрюли или шкворчали сковородки, то, помимо чада, со второго этажа струилось блаженство ароматов южной кухни. Слегка принюхавшись, можно было определить, что готовит тетя Песя и сколько чеснока съел, вернувшись из порта, старый Бимбас. Тайн во дворе, как в сегодняшнем Интернете, не существовало. Виноваты ли распахнутые из-за жары окна, помноженные на зычные голоса обитателей, или всему виной южный темперамент, превращающий любую закавыку в маленькую драму, где все, кроме децибелов, слегка понарошку? Простите, я забегаю вперед. Всякий одесский двор начинается с ворот, и, чем вычурнее узор их тяжелых створок, тем солиднее ощущают себя обитатели. Один чудак погулял по Одессе с фотоаппаратом и в результате защитил кандидатскую диссертацию. На чем вы думаете? А ни на чем, на тех самых узорах. Защита диссертации происходила в счастливые шестидесятые, когда за границу пускали только партийных работников с плотно завязанными глазами. В наши дни такого соискателя, скорее всего, провалили бы с позором. Несколько лет назад я побывал во Франции и, наконец, понял, почему Одессу называли “маленьким Парижем”. Маленьким, потому, что много утащить не смогли, денег хватило только на мелкие детали архитектуры. Я узнавал решетки под платанами, и сами платаны, и формы карнизов, и виды чердаков, и те “самобытные узоры” на створках. Именно в Париже мне объяснили назначение таинственных тумб по обе стороны ворот. Где каменные, а где чугунные, они были обязательной принадлежностью старых одесских дворов. Сколько я ни пытался выяснить, ни одна живая душа не могла объяснить, для чего их врыли в землю по самые плечи. Истуканы, словно статуи острова Пасхи, хранили свою тайну, беззвучно посмеиваясь над моими расспросами. И как всегда, для самых таинственных обстоятельств существуют самые простые объяснения. Тумбы парижских дворов защищали косяки ворот от ступиц въезжающих и выезжающих карет. В одесские дворы кареты сроду не езживали, но... маленький Париж, la noblesse oblige – положение обязывает. Впрочем, в бабушкин двор однажды все-таки заехала карета, но и об этом – чуть позже. Посреди двора, в крошечном скверике из двух деревьев и одной колченогой скамейки высился колодец с проржавевшим воротом. Устье колодца являло собой шедевр одесской архитектуры девятнадцатого века. Оплывшие каменные обручи, полустертые гроздья винограда, лица с сифилитически провалившимися носами... Колодец был наглухо забит деревянной крышкой, прочность которой служила предметом неустанных забот управдома и дворника. Утверждали, будто камушек, брошенный через проколупнутую перочинными ножами дырку, летит до водной глади около тридцати секунд. Насколько мне известно, по своему прямому назначению колодец использовали дважды: первый раз – сразу после постройки, то есть, чуть ли не при Пушкине, а второй – во время блокады сорок первого года. В конце двора, возле каменной стены прилепились сараи, раньше угольные и дровяные, а потом просто подсобки. По их крышам поступью Командора вышагивали дворовые коты. Это были здоровенные горластые твари, способные переорать даже тетю Песю. Кормились они от всех жильцов, требовательно рыча под окнами. Жильцы сами любили покушать, но и котам оставалось. Прадедушка Хаим занимал первую от ворот квартиру, с окнами в переулок, за ним жили богачи Пиперы, а за богачами – Вайсбейны. “Богачи”, те еще богачи, если жили в Треугольном переулке, слегка держали дистанцию, а вот Лёдя – сынишка Вайсбейнов – целые дни проводил с Зисей, средним сыном прадедушки. Зися, как и четверо его братьев, не вернулся с фронта. Последнее письмо от него пришло из осажденного Севастополя. Лёде очень нравилась моя бабушка, нравилась настолько, что он даже сделал ей предложение. Бабушка была не против, но прадедушка Хаим встал горой. Его соображения были начисто лишены романтики и зиждились на, казалось бы, совершенно материальной основе. – Что есть у него в руках? – спросил прадедушка на семейном совете. – Из гимназии его выгнали, из Ришельевской, даже из Ришельевской! Что я скажу людям, что у меня зять, которого выгнали даже из Ришельевской гимназии? Соображение было весьма основательным, до Лёди из Ришельевской не исключили ни одного человека. Это учебное заведение славилось катастрофической мягкостью нравов и, чтобы вылететь из него, надо было хорошенько постараться. Закончить обсуждение прадедушка решил эффектным жестом. Он был краснодеревщиком высшего класса и во всяком деле ценил доводку, последний взмах кисти. – Папа отдал его в сапожники, мальчик сбежал, пытался пристроить в столяры – он не переносит древесную пыль, а от иголки и ножниц у него, видите ли, болят глаза. Чем он занят? расклейкой афиш у кинотеатров? распеванием песенок перед началом сеанса? Талант, вы мне говорите, талант... На талант хорошо смотреть из зала, а в доме нужно иметь что посерьёзней! На этом Лёдино сватовство закончилось. Бабушка долго не выходила замуж, безжалостно бракуя претендентов, и только в тридцать шестом году приняла предложение начальника цеха, в котором работала. Через год родилась моя мама, а в сорок первом дедушку забрали на фронт. Впрочем, все эти события произошли гораздо позже, чем история, которую я хочу рассказать. Случилась она в девятнадцатом или двадцатом году, точнее бабушка не могла вспомнить. Времена наступили лихие, и многие хорошие еврейские мальчики пошли в бандиты. Нет, убивать они не убивали, но раздеть на улице человека было для них, что папиросу раскурить. “Богачи”, соседи прадедушки, сильно боялись налета. Что уж там у них было брать, но люди боялись… Впрочем, вскоре выяснилось, что их опасения имели под собой основу. На всякий случай Пиперы договорились с прадедушкой и Вайсбейнами: если придут, они стучат условным стуком в стену, а те бегут за милицией. Так и получилось. Сначала “богачи” постучали к Вайсбейнам, но тех не оказалось дома. Тогда начали стучать к прадедушке. И прадедушка не подвел – грузовик с бойцами ЧОНа примчался через десять минут. Когда в дверь забарабанили приклады, грабители вдруг превратились в хороших еврейских мальчиков. – Спасите нас, спрячьте, эти “хазейрим” даже до участка не доводят, расстреливают у ближайшего сарая. Насчет “хазейрим” они слегка привирали, многие ЧОНовцы ходили вместе с грабителями в один хедер. Тонкость вопроса состояла и в том, что Пиперы, несмотря на типично еврейскую внешность, были болгарами. “Богачи” растерялись, но бандиты принялись так просить, так умолять, так плакать, что даже самое железное сердце в мире сдалось бы под их напором. Грабителей спрятали в шкафу, а ЧОНовцам соврали, будто налетчики ушли за минуту до их приезда. Мальчики просидели в шкафу до глубокой ночи, сердобольная хозяйка кормила их картошкой с морковным чаем и расспрашивала о родственниках. Уходя, злодеи пообещали: – Мы ваши должники, если что понадобится, не стесняйтесь, вы нам помогли – и мы вам поможем. Подобного рода обещания забываются через минуту, в лучшем случае, на следующий день. Но налетчики все-таки получили приличное воспитание, их учили помнить добро и воздавать сторицей. Увы, ничто так не поддается коррозии жизни, как хорошее воспитание. К счастью, случай воспользоваться услугами бандитов представился довольно скоро. У Пиперов служила сирота из еврейского местечка Красные Окна. Варила, убирала, стирала, одним словом – Золушка. Золушка - золушкой, но и на нее нашелся принц, еврейский мальчик откуда-то с Бугаёвки. Чем именно он занимался, история не сообщает, может извозом, может, Привозом, но не это главное. Главное - надо было устроить “заручення”. Заручення – это ворт, эрусин, помолвка. В Одессе, в те годы, как бы репетиция свадьбы, а по количеству выпивки и закуски, репетиция генеральная. Поскольку у девушки, кроме хозяев и соседей родственников не оказалось, то выдавали её замуж всем двором. Заручення – это хорошо, но где взять еду? Время стояло голодное, даже “богачи” пили морковный чай с картошкой. Голодные коты выли по ночам, как тигры, и злобно точили когти о деревья у колодца. Пришлось обратиться к бандитам. На какое другое дело они, может, и не откликнулись бы, но на выпить и погулять отозвались о-го-го! Утром дня помолвки во двор заехала телега, груженная продуктами. Был объявлен общий сбор, и хозяйки, изголодавшиеся по хорошей готовке, принялись за дело. Запах поднялся такой, что прибежали коты даже с Тираспольской. Заручення гуляли шумно. Бимбас, как всегда, напился и принялся проклинать турок. Он был контрабандистом, старый грек Бимбас, и всю жизнь обворовывал сначала царя, а потом Совнарком. В Греции он сроду не бывал, но алкоголь пробуждал в нем гидру патриотизма. Бимбас стучал кулаком по столу и, целуя затертую открытку с фотографией греческого крейсера, пел что-то на родном языке. Так ему казалось, на самом деле, путая греческие и еврейские слова, Бимбас исполнял “купите папиросы”. “Аф идиш” он говорил не хуже любого еврея, и в сорок первом году его по ошибке, вместе с не успевшими эвакуироваться соседями, сожгли в бараках за городом. Налетчики привезли с собой скрипача и флейтиста. Шепот скрипки и хохот флейты заполнили двор. Когда село солнце и над крышами проступили крупные звезды юга, приехал Мишка Япончик. Моя бабушка, конечно же, гуляла на помолвке, и впервые о короле одесских бандитов я узнал от непосредственного свидетеля. Бабушка любила вспоминать свою молодость – наверное, это свойство всех бабушек – и любила о ней рассказывать. Когда она доходила до этого места, я всегда спрашивал: – Ну, и какой он был, Мишка Япончик? Как выглядел, что носил, о чем говорил? – Да ничего особенного. Рыженький, плюгавый такой, лицо в оспинках, а глаза чуть раскосые, как у японца. Во что одет был – не помню, одет, как в те годы одевались. Весь вечер он молчал, только в конце поднял руку с бокалом. Все сразу замолкли, Япончик приподнялся со своего места и негромко произнес: – Здоровье молодых! “Молодыми” они еще не были, но кого это волновало. Гуляли до утра, теплая ночь, вздыхая и прислушиваясь, стояла за окнами. – А штейгер, на котором приехал Япончик, – тут бабушка поднимала указательный палец, – штейгер стоял всю ночь! Наверное, по тем временам это считалось неимоверной роскошью, почти преступным расточительством. Лошади штейгера, большой коляски, похожей, скорее, на маленькую карету, объели кусты в палисаднике у колодца и украсили двор пахучими колобками. Утром Мишка устало повалился в темную глубину кареты, извозчик заботливо поднял верх, и застоявшиеся лошади, взяв с места в карьер, задели ступицей правого колеса чугунную тумбу у входа. Глубокая царапина, уже едва заметная под наслоениями краски, видна до сих пор. – А с молодыми, что с ними стало, бабушка? – Они поселились где-то на Бугаевке, он пошел учиться, закончил рабфак, работал инженером на Канатном заводе. Перед войной его арестовали, она поехала за ним на Магадан, и больше я о них ничего не слышала. Когда бабушка начинала рассказывать о прошлом, я никогда не знал, куда уведет её ниточка воспоминаний. Двадцатые годы перетекали в шестидесятые и, совершив пируэт, возвращались в сороковые. В памяти бабушки события увязывались по иным законам, история в её интерпретации совсем не походила на плавное перемещение по оси времени, а скорее напоминала американские горки. За несколько дней до начала блокады Одессы в доме прадедушки собралась вся семья. Из огромной “мишпухи” остались только старики и женщины, мужчины уже воевали на разных фронтах. Речь зашла о вечном – ехать или не ехать. После недолгого обсуждения решили остаться. – Одессу не отдадут, – утверждал дядя Мойше, парикмахер Дома офицеров. Он стриг самого генерала Петрова и поэтому считался большим знатоком по стратегической части. – И кому всё оставим, – вторила тетя Циля, вспоминая недавно купленную перину. Три года она собирала на неё деньги, и бросить вот так, за здорово живешь, представлялось совершенно невозможным. Прадедушка Хаим сидел с отсутствующим видом. Слова кружились по комнате словно мухи, цеплялись за занавески, ползали по влажной клеёнке. – Цыц! – вдруг закричал он и ударил кулаком по столу. Удар был такой силы, что столешница треснула. – Собирайте деньги, документы и немедленно в порт. Может быть, успеем на пароход. Бабушка смотрела на него изумленными глазами. Сколько она себя помнила, прадедушка ни разу не поднял голос. Собрались быстро. Очередь к сходням начиналась чуть ли не у Потемкинской лестницы. Через несколько часов терпеливого переминания с ноги на ногу, когда до поручней трапа осталось несколько десятков метров, началась бомбежка. Самолеты проносились так низко, что бабушка успела разглядеть лицо немецкого летчика в больших очках. Несмотря на обстрел, из очереди никто не ушел. Перед самым трапом моя трехлетняя мама начала страшно плакать. Оказалось, что забыли её любимую игрушку – тряпичную мышку Мими. Без Мими мама отказывалась уезжать. Прадедушка внимательно посмотрел на маму и вдруг вышел из очереди. – Сходи за куклой, – сказал он бабушке. – Видишь, как ребенок просит. Бабушка оторопела. – Я не успею вернуться до отхода. – Так не успеем. Мими, заботливо наряженная в два платья и шапочку, грустно сидела на стуле. Когда бабушка прибежала обратно, пароход уже разводил пары на рейде. Оставшиеся, целая толпа, зачарованно следили за его маневрами. Из трубы повалил густой черный дым, пароход протяжно загудел и двинулся в открытое море. Под форштевнем начал закипать белый бурун, полоса дыма, гонимая ветром, потянулась к Пересыпи. И вдруг – тут бабушка всегда останавливалась на несколько длинных секунд – пароход со страшным грохотом выскочил из воды и развалился на две половины. – Мина, – закричали в толпе, – плавучая мина! Обломки затонули со скоростью ломаного железа. Через минуту на поверхности воды осталось только огромное пятно масла. В наступившей тишине раздался голос мамы. – Как хорошо, что мы опоздали! Мими совсем не умеет плавать. На следующий день Пипер привел к прадедушке знакомого возчика. Бабушка уложила на подводу несколько чемоданов, посадила маму. Прадедушка и другие домашние пошли пешком, держась за борта. Через несколько дней они благополучно добрались до Николаева, а из него в Сталинабад. Когда мне исполнилось десять лет, отец купил у спекулянтов “Избранное” Бабеля – тоненькую книгу в коричневом переплете. Проглотив “Одесские рассказы”, я побежал к бабушке. Бабушка читала много и основательно. Больше всего она любила толстые исторические романы. За чтение она принималась после окончания телевизионных передач и часто засыпала в постели над раскрытой книгой. Видимо из-за этого, каждую книгу она читала по несколько месяцев. Но Бабеля бабушка прочла быстро. – Вранье, – постановила она, возвращая мне книгу. – Во-первых, так никто не разговаривал. Он собрал все словечки, нанизал вместе, как баранки на веревочку и хочет доказать, будто так оно и было. А я говорю – не было! А во- вторых, Мишка Япончик. Фармазонщик, бандит, головорез! Скольких людей покалечил, сколько слез из него пролилось. А Бабель сделал из него Робин Гуда. Враньё, сплошное враньё! Честно говоря, бабушке я не поверил. В детстве вообще больше веришь цветастым обложкам и звонким именам, чем тонкому голосу тишины. Детство для меня категория не возрастная, а духовная. Есть старые дети и ребячливые старики. Впрочем, это трюизм, общее место. Но с другой стороны, я ведь и не обещал потчевать вас оригинальным варевом. Так, похлебкой из цитатј “Наверное, – думал я, – была и другая Одесса, не та, в которой жила бабушка. Вернее, было много Одесс, как и сегодня много Иерусалимов, Петербургов и Конотопов. Но даже в той самой Одессе Бабель смог увидеть и записать то, что ускользнуло от дочери краснодеревщика”. Сомневаясь и негодуя, я пошел к Адасе, старшей сестре моей бабушки. Адася отличалась феноменальной памятью, она помнила все или почти все. Поскольку её детство пришлось на самое начало двадцатого столетия, она помнила посещение Одессы Николаем Вторым. Еврейская женская гимназия, где училась Адася, в белых платьицах выстроилась вдоль Пушкинской с цветами в руках. Адася, благодаря живости характера, всегда оказывалась в первом ряду. Спустя восемьдесят лет она подробно описывала фасон и цвет платья императрицы, которая махнула ей рукой из окна кареты. За два дня до нашего отъезда в Израиль Адася упала, сломав шейку бедра. В Вену я привез её в полубессознательном состоянии. Представитель Сохнута не шибко возликовал при виде девяностолетней старухи на носилках, но Адася заметно оживилась. – Янечка, – сказала она мне громким шепотом, – позови его сюда, я спою ему песенку. В полной уверенности, что у Адаси от перелета совсем замутилась голова, я принялся её отговаривать. – Нет, позови, позови обязательно, – настаивала Адася. Пришлось позвать. И тогда Адася запела ему “Хатикву”. За всю свою жизнь я ни разу не слышал от неё ни одного слова на иврите. И вот, прорвало. Видимо, в еврейской гимназии разучивали не только “Боже, царя храни”ј Представитель Сохнута чуть не заплакал от умиления и побежал заказывать “амбуланс”. Адасю отвезли в больницу, сменили гипс, накачали лекарствами. В Израиль она прилетела почти в нормальном состоянии. В реховотской больнице “Каплан”, куда я отвез её прямо из аэропорта, она вдруг начала читать надписи на больничных простынях. Самое удивительное, что она не только читала, но переводила, и переводила правильно! С томиком Бабеля под мышкой, я отправился к Адасе, в те годы еще весьма бойкой или, как написал бы Исаак Эммануилович, жовиальной старушке. Быстро пробежав глазами текст– Адася читала с безумной скоростью, сто страниц в час – она постановила: – Не было этого. То есть, может и было, но не в Одессе. А уж Одессу, – тут она улыбнулась, – уж Одессу я знаю хорошо! Признаюсь честно, об этом несоответствии я забыл на следующий день. В десять лет столько всего происходит с человеком, что частные вопросы литературы сами собой отступают на второй план. Спустя много лет я вспомнил свое небольшое расследование, но теперь это несоответствие уже не кажется мне странным. Правда литературы сильнее, чем правда жизни. Бабель создал свою Одессу, свой одесский язык и своих одесситов, и этот придуманный мир, словно чугунные створки ворот, перекрыл живую реальность. То есть, подлинная история осталась, можно пойти в музей, поднять архивы, а сегодня влезть на нужный сайт в Интернете. Но кого это волнует, как оно там на самом деле? Абсолютное большинство говорящих по-русски убеждено, что в Одессе разговаривали так, как написал Бабель, а Мишка Япончик – невинно убиенный большевиками Робин Гуд с Малой Арнаутской. Из этого логического построения следует замечательный вывод. Подлинная история создается не в правительственных кабинетах, а под пером писателя. То, как сегодня выглядит Израиль, о чем спорят в России и как живут в Америке, будут судить не по толстым монографиям, а по книжкам в мягких переплетах. Хочется воскликнуть: берегите писателей!– но вот это действительно банально. Ну, вот, мы и добрались почти до конца. Осталось несколько эпизодов, которые я обязан досказать. Одесса показалось Лёде Вайсбейну провинциальной. Талант требовал простора, и Лёдя переехал в столицу, сменив чересчур характерную фамилию на псевдоним – Утесов. Под этим именем он и вошел в историю – настоящую или созданную музыкальными критиками – не всё ли равно? Артистом Леонид Осипович оказался большим, по настоящему большим. Его узнавали на улицах, им восхищались, и Леонид Осипович, не скупясь, дарил людям радость общения с талантом. Особенно щедро он оделял женщин. Что при этом чувствовала его жена, никого не интересовало: жена артиста – это особое призвание, а большого – призвание вдвойне. Елена Яковлевна терпеливо сносила сложную личную жизнь мужа, и тот, кто немного знаком с печальной историей семьи Утесовых, не может не оценить мудрость прадедушки Хаима. Прадедушка дожил до глубокой старости и умер, увидав правнука, то есть меня. Из его огромной семьи остались в живых только две дочери; пятеро сыновей и зятья не вернулись с войны. Но прадедушка до последнего дня верил в милость Творца и утверждал, что с Неба на землю спускается только хорошее. Бабушку и Адасю я привез в Израиль, обе они покоятся в Святой Земле. С её высоты память об Одессе представляется мне глубоким колодцем, тяжелую крышку на устье которого я предпочитаю не открывать.

По ночам, когда бешеные израильские коты начинают свои разборки, я просыпаюсь и подолгу стою у окна. Вдалеке взмывают красные огоньки – с военного аэродрома Тель-Ноф уходят в патрульный полет “Фантомы”. То, что за мою безопасность отвечает не генерал Петров, а Рабинович или Шарон, успокаивает. Реховот не отдадут. Я поправляю сетку от комаров над кроваткой дочери. Дасенька спит, обняв бабушкин подарок – розовую мышку Мими.

 Яков Шехтер.

Обитая вместе, они жили порознь: мать- дома, дочь- в сарае, собака- на сене, которое... нет, всё-таки "-ая", в будке, она в отличие от двух вышеуказанных обителей не запиралась на ночь.
Когда мы вчетвером гуляли в парке, мне хотелось убить мать, съесть, если можно живьём или хорошо запёченную с уксусом и перцем дочь и зверски отыметь собаку, не знавшую, что такое трусы, зрелость, дряхлость, смерть и тем более- лифчик, помада и тампоны, которые, разбухая в унитазе нашего служебного сортира ,всплывают подобно моим заметкам в топе сайта. Не подозревавшую о грехе, интернете и блогах, даже не умевшую писАть, но пИсавшую бесподобно когда я устраивал её карусель, вращал, повизгивавшую в сильной мужской лапе. Просоленные ею царапины жгли, к ним добавлялись те, ночные, а если б меня застукали, о Господи, только не на коленях пред будкой! внезапно проснувшиеся двуногие самки, я бы шутя отбрехался, дескать, тоска по вам заела, милые мои, вот и наведался к вам ночью через забор. И что бы я с ними делал?
Им хотелось замуж, почему-то именно со мной: мать шептала мне это на ухо, в лицо мне гаркала дочь, после чего мать визгливо поучала не по дням разбухающий на моих дареных мороженых-леденцах плод своей, к тому времени и на моё счастьице довольно поостывшей страсти, собаку тянуло налево, и она-таки сошлась с холёным спаниелем там же, в парке. После чего я отмазался было и пошёл не в парк, а на зоорынок, где купил хомячиху. Просто купил. И, заметьте, недорого, мечта стОит денег.
Мать постарела. Дочь, не повзрослев, созрела не сразу, ей пришлось вырыть шестиметровый лаз к соседу, она скреблась по ночам, а глину ела, не всё леденцы да мороженое, бывает и постный сезон.
Ты греховно балуешься столь соблазнительно тонкой, сладкой с одного конца, заботливо мною, а то ещё кем?! брошенной тебе в клетку палочкой от чупа-чупса до того ,как забеременеешь леденцом. И вот тогда, дорогая моя, я съем тебя с потрохами.
Когда исцарапанные руки заживут, я изловлю муху, уже даром. Мечта стОит денег, не любовь...

первоисточник см. по ссылке http://blog.i.ua/user/134649/433718/

На сайте Донбасс Онлайн стартовал конкурс - "История про самое незабываемое знакомство в интернете".
Конкурс заключается в том что пользователя присылают свои истории знакомств, потом независимая комиссия определяет лучшие истории и победители получают призы.

Подробнее о конкурсе здесь

Участвовать могут все!!!

            Утром идём с детёнышем в школу. Идём с ним, ворон мы не считаем, нет. Мы просто успеваем на ходу рассмотреть, какой у вороны мощный клюв. Какое красивое белое кольцо вокруг основания клюва. Обсудили с ним тот факт, что у вороны клюв больше, чем у курицы. Поговорили с малышом про то, что ест ворона, как ей, вороне, приходится иногда выдалбывать своим мощным клювом пищу из сковавшего её льда.

            Заходим на территорию школы, а там, в круглой формы кроне клёна, о чём-то спорят воробьи. И так что-то они там громко кому-то доказывают.

            Мы остановились, так как времени у нас ещё много до начала урока. Ну, минуты 2-3 или даже (может быть) и четыре. То есть мы стали с детёнышем, подняли головы и стали рассматривать кричащих воробьёв, чтоб понять: о чём это и с кем они там спорят.

            А воробьи, как мы увидели, скучились на ветках клёна в том месте, где ветки клёна живут вместе с веткой ели, которая растёт недалеко от этого клёна. И эти два дерева протянули ветки друг другу и разговаривают таким образом. То листики и иголочки показывают друг другу, то ель шишки показывает клёну, а клён к шишкам протягивает свои ветки, позволяя воробушкам и другим птичкам садиться на свои ветки и кушать зёрнышки шишек, которые растут на колючих ветках ели.

            И вот мы стоим с моим школьником и рассматриваем, что же там таки у птиц за обсуждение столь громкое происходит. И увидели среди веток белку! Как она попала сюда – не понятно. Ни рощи нет, ни леска или перелеска. А только дома девяти этажные вокруг. Да и проспект и его движением грязных и шумных машин рядом. А белочка прибежала к школе, видать, на детишек хотела посмотреть, а тут она ещё и шишки с орешками нашла. А воробьи, местные жители, никогда не видевшие белок, не поняли, что это за птица тут такая волосатая и хвостатая тут сидит на ветках, да ещё и шишки грызёт. Воробьи то привыкли, что птицы могут гулять по деревьям, а животные, если и гуляют по деревьям, коты и кошки, например, то они не едят шишки, а охотятся на них, воробушков.

            А тут они увидели кого-то, похожего на кошку или кота не очень большого, но очень шустрого, но этот кто-то грызёт шишки. И воробьи поняли, что это не охотник на воробушков, а какая-то неизвестная им птица, которая не летает, а ловко прыгает по деревьям и грызёт шишки. И воробьи подошли очень близко к неведомой им волосато-хвостатой птице и на своём языке в очень резкой форме объясняли, что это их шишки, и они не хотят с этой волосато-хвостатой птицей делиться своим провиантом.

            Но, наше с моим детёнышем время для наблюдения закончилось, мы поспешили в школу.

 

            Малыш мой пошёл на уроки, а я восвояси. Около тех деревьев, где выясняли между собой воробьи и белка, кому принадлежат шишки, я остановился и поднял голову вверх. Воробьи уже улетели, а белочка мирно сидела на ветке ели, держала в передних лапках шишку и доставала своими зубками зёрнышки. Взрослые люди вели детей в школу. Дети постарше шли без взрослых на свои школьные уроки. Жизнь продолжала идти своим чередом. Город продолжал жить своей жизнью.

Мы с Ричардом сидели на крыльце моего дома и любовались песчаными дюнами и заливом. Дым от его сигары клубился над нами, заставляя москитов держатся на расстоянии. Залив был нежнозеленоватого цвета, небо - темносинего. Приятное сочетание.
      - Ты их окно в мир, - задумчиво повторил Ричард. - Ну а если ты никого не убивал? Если это тебе приснилось?
      - Не приснилось. Только мальчика убил не я. Повторяю: это они. Я их окно в мир.
      Ричард вздохнул:
      - Ты его закопал?
      - Да.
      - Где, помнишь?
      - Да. - Я нашарил сигарету в нагрудном кармане. Сделать это было непросто с забинтованными руками. Чесались они нестерпимо. - Если хочешь убедиться, приезжай на вездеходе. Эта штуковина, - я показал на инвалидное кресло, - по песку не проедет.
      Говоря о вездеходе, я имел в виду его "фольксваген" модели 1959 года со специальными шинами. Он пользовался им, когда собирал на отмели деревянные обломки. Выйдя на пенсию и перестав заниматься делами о недвижимости в Мэриленде, он перебрался в Ки Кэролайн и принялся изготовлять деревянные скульптуры, которые зимой загонял туристам по баснословной цене.
      Ричард подымил сигаретой, глядя на залив.
      - Это точно. Расскажи-ка еще раз, как все было.
      Я вздохнул и завозился со спичками. Он забрал их у меня и помог закурить. Я сделал две глубокие затяжки. Зуд в пальцах сводил меня с ума.
      - Ладно. Вчера в семь вечера я вот так же сидел здесь с сигаретой и...
      - Нет, раньше, - попросил он.
      - Раньше?
      - Начни с полета.
      Я покачал головой:
      - Слушай, сколько можно. Я же больше ничего...
      - Вдруг вспомнишь, - перебил он. Его лицо, все в морщинах, казалось таким же загадочным, как его скульптуры. - Именно сейчас.
      - Думаешь?
      - Попробуй. А потом поищем могилу.
      - Могилу, - повторил я. Слово прозвучало, словно из черной ямы - черней, чем межпланетная пустыня, сквозь которую мы с Кори неслись пять лет назад. Кромешная тьма.
      Под бинтами мои новые глаза силились что-то разглядеть в темноте. И сводили меня с ума этим зудом.
      Нас с Кори вывел на орбиту ракетоноситель "Сатурн-16", телекомментаторы
      называли его не иначе как Эмпайр Стэт Билдинг. Да, махина, скажу я вам. Для взлета ей потребовалась пусковая шахта глубиной в двести футов - 14 в противном случае она бы разворотила половину мыса Кеннеди. Рядом с ней старенький "Сатурн-16" показался бы игрушкой.
      Мы облетели Землю, проверили бортовые системы, а затем взяли курс на Венеру. А в Сенате тем временем разгорелись нешуточные дебаты вокруг дополнительных ассигнований на освоение глубокого космоса, и руководство НАСА готово было на нас молиться, чтобы мы вернулись не с пустыми руками.
      - Все, что угодно, - говорил после третьего бокала Дон Ловингер, тайный вдохновитель программы "Зевс". - Ваш корабль нафарширован аппаратурой. Телекамеры, уникальный телескоп. Найдите нам золото или платину. А еще лучше - каких нибудь симпатичных синих человечков, которых мы бы потом изучали, как козявок, с чувством собственного превосходства. Что угодно. Даже тень отца Гамлета сойдет для начала.
      Кто бы возражал, только не мы с Кори. Но пока дальняя космическая разведка не приносила желаемых результатов. Шестьдесят восьмой: экипаж Бормана, Андреев и Ловелла, достигнув Луны, обнаружил пустой и бесприютный мир, напоминавший наши грязные песчаные пряжи. Семьдесят девятый: Маркхен и Джеке высадились на Марсе, где не росло ничего, кроме чахлого лишайника. Миллионы, пущенные на ветер. Плюс человеческие жертвы. Педерсен с Ледекером до сих пор болтаются вокруг Солнца в результате аварии на предпоследнем "Аполлоне". Джону Дэвису тоже не повезло - осколок метеорита пробил его орбитальную обсерваторию. Нет, что ни говори, а космическая программа не приносила никакой отдачи. Похоже, не хватало только экспедиции к Венере, чтобы окончательно в этом убедиться.
      Прошло шестнадцать дней - мы съели не одну банку концентратов, сыграли не одну партию в джин и успели наградить друг друга насморком, но, с практической точки зрения, дело шло ни шатко ни валко. На третий день мы потеряли увлажнитель воздуха, достали запасной - вот, собственно, и все "успехи". Ну а затем мы вошли в атмосферные слои Венеры. На наших глазах она превратилась из звезды в четвертак, из четвертака в хрустальный шар молочной белизны. Мы обменивались шутками с центром управления полетами, слушали записи Вагнера и "Битлз", проводили различные эксперименты в автоматическом режиме. Мы сделали две промежуточные коррекции орбиты, практически не показавшие никаких отклонений, "~ и на девятый день полета Кори вышел в открытый космос, чтобы постучать по ДЭЗЕ, решившей вдруг забарахлить. В остальном все было в норме...
      - Что это - ДЭЗА? - поинтересовался Ричард.
      - Этот эксперимент провалился. НАСА делала ставку на галаантенну: мы передавали программные команды на коротких волнах - вдруг кто-нибудь услышит? - Я почесал пальцы о брюки, но стало только хуже. - Вроде этого радиотелескопа в Западной Вирджинии, который ловит сигналы из космоса. Они слушают, а мы передавали, в основном на далекие планеты - Юпитер, Сатурн, Уран. Если там и была разумная жизнь, она отсыпалась...
      - В открытый космос выходил один Кори?
      - Да. И если он подхватил какую-то межзвездную заразу, телеметрия ничего не показала.
      - Но...
      - Это все неважно, - возразил я, мрачнея. - Важно то, что происходит здесь и сейчас. Вчера они убили мальчика. Понимаешь, каково это было видеть? Тем более в этом участвовать. Его голова... разлетелась на мелкие осколки. Точно внутри разорвалась ручная граната.
      - Рассказывай дальше, - попросил он.
      Я невесело рассмеялся.
      - Да, что рассказывать?
      Мы вращались вокруг планеты по эксцентрической орбите. Семьдесят шесть в апогее, двадцать три в перигее - первый виток. На втором витке орбита еще более вытянулась. За четыре витка мы хорошо ее разглядели. Сделали шестьсот снимков, а сколько метров пленки накрутили - это одному Богу известно.
      Облако состоит из метана, аммиака, пыли и всякой дряни. Планета похожа на Большой Каньон, по которому гуляет ветер. Кори прикинул: шестьсот миль в час. Наш бур, все время сигналя, сел на поверхность и с визгом принялся за дело. Растительности или иных признаков жизни мы не обнаружили. Спектроскоп отметил лишь залежи ценных минералов. Вот вам и Венера. Казалось бы, пусто и пусто, но у меня душа ушла в пятки. Это было все равно, что кружить над домом с привидениями. Понимаю ненаучность такого сравнения, а только пока мы не повернули обратно, я чуть не рехнулся. Еще немного, и горло бы себе перерезал. Это вам не Луна. Луна пустынная, но, я бы сказал, стерильно чистая. То, что мы увидели здесь, было за гранью. Спасибо еще, эта облачная пелена. Представьте себе совершенно лысый череп - точнее образа не подберу.
      На обратном пути мы узнаем: сенат проголосовал за то, чтобы урезать фонды на
      освоение космоса вдвое. Кори прокомментировал это решение примерно так: "Ну что, Арти, возвращаемся к метеоспутникам?" Я же, признаться, был даже доволен. Нечего нам соваться во все дыры.
      Через двенадцать дней Кори погиб, а я стал на всю жизнь инвалидом. Как говорится, мягкой посадки. Ну не ирония судьбы? Провести месяц в космосе, вернуться из немыслимой дали и так кончить... а все потому, что какой-то тип ушел попить кофейку и не проверил какое-то реле.
      Мы шмякнулись будь здоров. Один из вертолетчиков сказал потом, что это было похоже на летящего к земле гигантского младенца с развевающейся пуповиной. При ударе оземь я потерял сознание.
      В себя я пришел уже на палубе авианосца "Портленд". Вместо красной ковровой дорожки меня ждали носилки. Впрочем, красного цвета хватало. Я был весь в крови.
      - Я провел два года в Вифезде. Получил медаль, кучу денег и это инвалидное кресло. А потом перебрался сюда. Люблю смотреть, как взлетают ракеты.
      - Да, я знаю, - сказал Ричард. Он помолчал. - Покажи мне свои руки.
      - Нет! - ответ получился быстрым и резким. - Тогда они смогут все видеть. Я тебе говорил.
      - Прошло пять лет, Артур. Почему сейчас, вдруг? Можешь ты мне это толком объяснить?
      - Не знаю. Не знаю! Может, такой длительный инкубационный период. А может, я подцепил эту штуку не там, а позже, в форте Лодердейл. Или даже тут, на крылечке.
      Ричард со вздохом перевел взгляд на залив, косный в закатных лучах солнца.
      - Я пытаюсь найти разумный ответ, Артур. Очень не хочется думать, что тебе изменил рассудок.
      - В крайнем случае я покажу тебе свои руки, - я сказал это через силу. - Но только в крайнем случае.
      Ричард поднялся и взял трость. Он казался старым и немощным.
      - Я пригоню вездеход, и мы поищем мальчика.
      - Спасибо, Ричард.
      Он двинулся домой по разбитой проселочной дороге, которая уходила через Большие Дюны в сторону Ки Кэролайна. На другом конце залива, ближе к мысу, небо стало цвета гнилой сливы, и уже можно было расслышать отдаленные раскаты грома.
      Я не знал имени мальчика, но я часто видел, как он с решетом под мышкой прогуливался по песку перед закатом солнца. Мальчик был черным от загара, в заношенных шортах, сделанных из летних брюк. На городском пляже предприимчивый человек может собрать за день, если повезет, до пяти долларов, отсеивая решетом четвертаки и десятипенсовики. Иногда я махал ему издали, и он махал мне в ответ - две незнакомые, но родственные души, два местных жителя, противостоящие легиону крикливых туристов на "кадиллаках" с туго набитыми кошельками. Вероятно, мальчик жил на хуторе близ почты, в полумиле отсюда.
      Вчера, когда он появился, я уже с час сидел сиднем на своем наблюдательном пункте. Бинты я снял - суд был непереносимый. Когда же открывались глаза - их глаза, - становилось полегче.
      Невероятное ощущение: тебя, как дверь, приоткрыли и поглядывают в щель на мир, вызывающий ненависть и страх. Ужасней всего то, что я, отчасти, тоже видел его таким в эти минуты. Вообразите, что ваша душа переселилась в слепня, и он в упор разглядывает ваше бренное тело. Теперь вам ясно, почему я бинтовал руки, даже если рядом не было ни души?
      Все началось в Майами. Я там имел дела с человеком из департамента ВМФ по фамилии Крессвелл. Он навещал меня раз в год. Кажется, его боссы готовы были снабдить меня грифом "секретно". Интересно, что они ожидали увидеть: странный блеск в глазах? алую букву на лбу? Кто их знает. Не зря же мне отвалили пенсию, какую и получать-то неловко.
      Я сидел у Крессвелл а в отеле, на террасе, и мы за бутылкой обсуждали будущее космической программы Соединенных Штатов Америки. Было начало четвертого. Вдруг у меня зачесались пальцы. Как-то по-особенному, словно по ним ток прошел. Я сказал об этом Крессвелу.
      - Небось, трогал ядовитый плющ на этом своем золотушном острове, - ухмыльнулся он.
      - Там кроме кустарника пальметто и потрогать-то нечего. Может, это инфекция семилетней давности?
      - Я разглядывал свои пятерни. Руки как руки. Только чешутся.
      В тот день я подписал стандартный бланк ("Торжественно клянусь, что я не получал и не передавал никакой информации, которая бы могла...") и поехал домой на своем старом "форде" с ручным управлением. Отлично придумано - сразу чувствуешь себя человеком.
      Дорога предстояла неблизкая, и пока я добрался до поворота к дому, я уже изнывал от чесотки. Знаете, как заживает глубокий порез? Вот-вот Ощущение такое, будто под кожу проникли живые существа и роют там ходы.
      Солнце почти село, и мне пришлось разглядывать свои руки при свете приборного щитка. На подушечках, там где снимают отпечатки пальцев, появилась краснота, маленькие такие пятнышки. И еще несколько - на суставах. Я лизнул кончики пальцев и тут же отдернул руку от омерзения. Кожа была воспаленной и какой-то желеобразной, вроде мякоти подгнившего яблока.
      Остаток пути я пытался убедить себя в том, что всему виной ядовитый плющ, но мозг сверлила жутковатая мысль. Дело в том, что моя тетушка провела последние десять лет жизни в мансарде нашего дома, отрезанная от внешнего мира. Моя мать, носившая наверх еду, запретила мне, ребенку, даже упоминать ее имя. Позже я узнал, что у тетушки была болезнь Хансена - проказа.
      Приехав домой, я сразу позвонил на материк доктору Фландерсу. Мне ответили, что он отправился на рыбную ловлю, но если что-то срочное, доктор Баллэнджер.
      - Когда вернется доктор Фландерс? - не выдержал я.
      - Завтра к обеду. Вы можете?..
      - Могу.
      Я набрал номер Ричарда - телефон не отвечал. Я сидел в нерешительности. Зуд усиливался. От рук исходила какая-то энергия.
      Я подъехал в кресле к книжному стеллажу и снял с полки потрепанную медицинскую энциклопедию. В разъяснениях было столько тумана, что они больше смахивали на издевку. Я мог быть болен чем угодно... или ничем.
      Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. В дальнем углу комнаты тикали старые "космические" часы. Издалека доносилось высокое ровное гудение самолета, державшего курс на Майами. Я слышал собственное дыхание.
      И вдруг я с ужасом понял: я вижу страницы раскрытой энциклопедии. Вижу, хотя глаза мои закрыты. Правда, это 19 было какое-то иное, четвертое измерение книги, искаженной почти до неузнаваемости, но это была она, вне всякого сомнения.
      И я был не единственный, кто ее разглядывал.
      Я скорей открыл глаза, чувствуя, как у меня сжалось сердце. Пережитое секундой назад ощущение не то чтобы прошло, но чуть притупилось. Я видел текст и диаграммы своим обычным зрением и одновременно, под острым углом, каким-то другими глазами. И эти последние воспринимали книгу как совершенно чужеродный предмет уродливейшей формы и исполненный зловещего смысла.
      Я медленно поднес ладони к лицу и вдруг вся комната явилась мне во всем своем отталкивающем бесстыдстве.
      Я вскрикнул.
      Воспаленная кожа на пальцах потрескалась, и из этих язвочек на меня глядело множество глаз. Раздвигая мягкие ткани, глаза упрямо, бессмысленными толчками выталкивали себя на поверхность.
      Но даже не это заставило меня вскрикнуть. Я впервые увидел таким свое лицо - лицо монстра.
      Вездеход преодолел песчаный бархан и остановился возле самого крыльца. Мотор прерывисто поревывал. Я съехал в кресле по специальному пандусу, и Ричард помог мне перелезть в машину.
      - Ну что, Артур, сегодня ты за главного. Командуй.
      Я показал в сторону залива, где Большие Дюны постепенно сходили на нет. Ричард согласно кивнул. Из-под задних колес брызнул песок, и вездеход рванул с места в карьер. Обычно я не пропускал случая попенять Ричарду на то, что он лихачит, но сегодня я помалкивал. В голове крутились мысли поважнее: темнота их бесила, я чувствовал, как они лезут вон из кожи, чтобы я снял бинты.
      Вездеход, взвывая, мчался скачками по буграм, перелетел через высокие барханы. Слева садилось солнце во всем своем кровавом великолепии. Из глубины залива наползали черные тучи. Вот первая молния острогой вонзилась в воду.
      - Направо, - сказал я. - Возле той односкатной крыши.
      Ричард лихо тормознул, перегнулся через сиденье и достал заступ. Меня передернуло.
      - Где? - бесстрастным голосом спросил он.
      - Там, - показал я.
      Он выбрался из машины, не спеша подошел к этому месту, секунду поколебался и всадил заступ в песок. Он копал и копал, бросая мокрый тяжелый песок через плечо. Тучи наливались чернотой, вода в заливе стала свинцовохолодной.
      Он еще не кончил копать, а я уже знал, что он не найдет мальчика. Они его перезахоронили. Я разбинтовал руки на ночь, так что они могли все видеть - и действовать. Если меня так легко заставили убить, могли заставить и перенести тело. Пока я спал.
      - Ты видишь, Артур: никого.
      Ричард бросил заступ в машину и устало сел за руль. По пляжу скользили тени, словно убегая от надвигающейся грозы. Порывы ветра швыряли пригоршнями песок в проржавевшее крыло вездехода.
      Зуд в пальцах совершенно изводил меня.
      - Они заставили меня перенести тело, - возразил я мрачно. - Они все больше забирают надо мной власть. Раз за разом все больше приоткрывают дверь. Я вдруг ловлю себя на том, что разглядываю банку бобов, а когда я перед ней остановился - не помню, хоть убей. Я выставляю вперед пальцы и вижу банку их глазами: смятую, искореженную, уродливую...
      - Артур, - перебил он меня. - Ну все. Подумай, что ты говоришь. - В слабом свете сумерек на его лице была написана откровенная жалость. - Остановился... перенес тело... О чем ты говоришь, Артур? Ты же давно не ходишь. У тебя омертвели ноги.
      Я притронулся к приборному щитку.
      - Эта штука тоже мертвая. Но когда ты поворачиваешь ключ зажигания, ты заставляешь вездеход тронуться с места. Ты можешь заставить его сбить человека. Он бессилен помешать тебе в этом. - Голос у меня уже дрожал. - Я их окно в мир, ты можешь это понять? Они убили мальчика! Они перенесли тело!
      - По-моему, тебе надо обратиться к врачу, - тихо сказал он. - Поехали обратно. Все равно ты...
      - А ты проверь! Убедись, что мальчик никуда не исчез!
      - Но ведь ты даже имени его не знаешь.
      - Он должен быть с хутора. Там всего несколько домов. Поинтересуйся...
      - Я говорил по телефону с Мод Харрингтон. Вряд ли в целом штате найдется еще одна женщина, которая бы все про всех знала. Я поинтересовался, не пропал ли у кого-нибудь в округе мальчик прошлой ночью. Она сказала, что ни о чем таком не слышала.
      - Он местный! Можешь мне поверить!
      Ричард потянулся к зажиганию, но я его остановил. Он с удивлением повернулся, и тут я начал разбинтовывать руки.
      Со стороны залива угрожающе заворчал гром.
      В тот раз я решил не обращаться к врачу. Просто в течение трех недель бинтовал руки перед тем, как выползти на свет Божий. В течение трех недель я слепо верил, что все еще поправимо. Нельзя сказать) что в этом было много здравого смысла. Будь я нормальным человеком, передвигающимся на своих двоих, я бы скорее всего воспользовался услугами доктора Флавдерса или хотя бы Ричарда. Но у меня еще не изгладились в памяти воспоминания о моей тетушке, приговоренной судьбой к пожизненному заключению, заживо пожираемой страшной болезнью. Я тоже приговорил себя к мучительному затворничеству и только молился в душе, чтобы проснуться однажды утром, стряхнув с себя этот дурной сон.
      Но с каждым днем я все отчетливее ощущал их присутствие. Их. Безымянного разума. Я никогда не задавался вопросом, как они выглядят или откуда появились. Тут можно слишком долго спорить. Главное - я был их окном и дверью. Мне передавались их ужас и отвращение перед миром, столь отличным от их собственного. Мне передавалась их слепая ненависть. Но своих наблюдений они не прекращали. Они пустили корни в мою плоть и теперь манипулировали мной как марионеткой.
      Когда мальчик, проходя мимо, помахал мне вместо приветствия, я уже для себя решил, что звоню Крессвеллу в военно-морской департамент. Лично я не сомневался, что подцепил эту заразу в космосе, а точнее - на орбите Венеры. Пусть обследуют меня и убедятся, что я не какой-нибудь там полудурок. Я не хочу просыпаться среди ночи от собственного крика, чувствуя всей кожей, что они смотрят, смотрят, смотрят...
      Мои руки сами потянулись к мальчику, и я с опозданием сообразил, что они не забинтованы. Дюжина глаз - огромных, с золотистой радужницей и расширенными зрачками - словно затаясь, следила за происходящим. Однажды я попал в один из них кончиком карандаша и едва не взвыл от боли. Глаз уставился на меня с холодной еле сдерживаемой яростью, которая была хуже, чем физическая боль. Отныне я аккуратно обращался с острыми предметами.
      Сейчас они разглядывали мальчика. Внезапно мой мозг словно отключился, я потерял контроль над собой. Оно приоткрылось. Мои собственные глаза перестали видеть, а чужие словно препарировали на фоне гипсовомертвого моря и зловеще пурпурного неба загадочное и ненавистное существо с непонятным предметом из дерева и проволочной сетки, вызывающим в своей прямоугольности.
      Мне никогда не узнать, о чем подумал этот бедолага с решетом под мышкой, с карманами, набитыми туристскими монетками, о чем он подумал, видя простертые к нему руки, руки незрячего дирижера, потерявшего свой безумный оркестр, о чем он подумал перед тем, как его черепная коробка лопнула, точно мыльный пузырь.
      Зато мне хорошо известно, о чем подумал я.
      Я подумал о том, что шагнул за край самой жизни и оказался низвергнут в геенну огненную.
      Тучи окончательно затянули небо, и на дюны опустились сумерки. Ветер рвал бинты у меня из рук.
      - Ричард, обещай мне... - приходилось почти кричать, так завывало вокруг. -
      Обещай, что побежишь, если... если я попытаюсь причинить тебе боль. Обещаешь?
      - Хорошо. - Воротник открытой на груди рубашки Ричарда хлопал на ветру. Лицо его сделалось сосредоточенным.
      Последние бинты упали к моим ногам.
      Я поднял глаза на Ричарда, и они тоже. Я видел человека, которого успел полюбить за пять лет. Они видели бесформенную человеческую тушу.
      - Убедился? - спросил я охрипшим голосом. - Теперь ты убедился?
      Он невольно попятился. Лицо исказил ужас. Сверкнула молния, и через секунду гром прокатился по черной поверхности залива.
      - Артур...
      Господи, как же он мерзок! И я с ним встречался, вел с ним беседы! Это же не человек, это же...
      - Беги! Беги, Ричард!
      Он побежал. Помчался большими прыжками, нелепо раскидывая руки. Мои зрячие пальцы сами потянулись вверх, к тучам, к единственной близкой им реальности в этом мире кошмаров.
      И тучи им ответили.
      Небо сверху донизу прошила гигантская молния, словно предвещая конец света. И Ричард словно испарился - остался запах озона и другой, горелый запах.
      ...Очнулся я на крыльце в своем кресле. Гроза миновала, воздух был по-весеннему свеж. Светила луна. На всем пространстве девственно белых дюн не видно было ни Ричарда, ни его вездехода.
      Я посмотрел на руки. Глаза были открытые, остекленевшие. Отдав всю свою энергию, они дремали.
      И я решился. Прежде чем окно приотворится еще на дюйм, я должен его захлопнуть. Навсегда. Вот уже начались необратимые изменения: пальцы явно короче и какие-то... не такие.
      В гостиной был камин, зимой я его растапливал, спасаясь от промозглого флоридского холода. Сейчас я это сделал с завидной быстротой - они могли проснуться в любую минуту.
      Дождавшись, когда огонь хорошо разгорится, я съездил за канистрой и опустил в нее обе руки. От адской боли глаза на пальцах чуть не вылезли из орбит. Я испугался, что не успею добраться до камина.
      Но я успел.
      Все это происходило семь лет назад.
      Я по-прежнему во Флориде и по-прежнему люблю смотреть, как взлетают ракеты. В последнее время это происходит чаще: нынешняя администрация проявляет к космосу куда больший интерес. Поговаривают о новой серии запусков на Венеру пилотируемых кораблей.
      Я выяснил, как звали мальчика, хотя это, конечно, ничего не меняло. Он действительно жил на хуторе. Его мать посчитала, что он уехал на материк, и забила тревогу только в понедельник. Что касается Ричарда... у нас в округе его всегда держали за чудака. Все сошлись на том, что он вдруг отчалил в свой родной Мэриленд или сбежал с какой-нибудь новой знакомой.
      У меня тоже репутация большого чудака, но относятся ко мне терпимо. Согласитесь, немногие из бывших астронавтов забрасывают своих конгрессменов в Вашингтоне письмами о том, что ассигнования на космос следовало бы употребить с большей пользой.
      Я научился вполне сносно управлять своими крючками. Целый год меня мучили сильные боли, но человек ко всему привыкает. Я сам бреюсь и сам завязываю шнурки. А как я печатаю на машинке, вы уже могли убедиться. Словом, не думаю, что мне будет трудно вставить в рот стволы дробовика или нажать на спуск. Видите ли, три недели назад история повторилась.
      Дюжина золотистых глаз, расположившихся по окружности, проступила у меня на груди.