Воодушевившись тем, что про похождения Допплера в Норвегии написана целая книга, я лег вчера спать навеселе. То-ли хрюки, то-ли пуки, то-ли нечто похожее на храпы сотрясали мое одинокое ложе звуками на манер "Йех-хо-хо, ули-пуки, с днем рождения Йоллупууки" и прочие бредовые состояния на манер хрен знает кого. Это преамбула.

Спал хорошо, да и сон прикольный.

Сразу хочу предупредить, что я к своим снам никакого отношения не имею - они мне просто снятся и на этом наши отношения заканчиваются.

Короче, дальше от первого лица или как получится, потому, как сон - это вам не повесть или рассказ. Тут все очень запутанно и передать эту путанность сюжета довольно сложно, потому как совершено другое измерение и время.

Короче, - придумали мы как, во-первых, прикольно и безнаказанно ограбить мясокомбинат (хотя, скорее всего, это была птицефабрика). Ну а про во-вторых узнаете чуть позже.

Разгар сна. Я с детской коляской хожу по периметру вокруг мясокомбината очень близко к забору, усиленно делая вид, что выгуливаю внучку. Периодически останавливаюсь и, наклонясь над коляской, громко кричу "Ой-ой-ой! Что тут нас?".

В это время жена, переодетая то-ли дояркой, то-ли санитарным врачом по поддельным документам находится на территории мясокомбината. Хотя, скорее всего, это была все-таки птицеферма, иначе не понятно, почему события пошли именно так, как пошли. Так вот - она типа проверяет кур и индюшек или просто подметает двор. Не это важно. Важна идея, ведь вынести через проходную птицу невозможно - рентген, томограф и прочие детектеры, не считая санитаров.

Схема такая - каждый раз, когда я останавливаю коляску и подаю голосовой сигнал, она, ориентируясь по звуку, через забор лоцирует мое расположение и быстрым незаметным броском перекидывает мне птичку. В свою очередь я, делая вид, что качаю внучку, ловким движением подставляю коляску под падающую птичку, натренированным движением сворачиваю ей шею, заботливо укрываю пледом и продолжаю прогулку.

Когда набралась полная коляска птицы прогулка была окончена. Дома птичек мы выпотрошили, отделили мясо, а кости, шкуру и требуху сложили в мешок и снова поехали на мясокомбинат (или на птицефабрику).

Тут уже начинается во-вторых. Директор мясокомбината - наш знакомый и очень противный чувак. Следующим ходом в нашу задачу входило ловко его обдурить, когда обнаружится пропажа целого центнера птичек и сделать ему западло.

Примерно таким же способом, как добывали птичек, мы вернули их останки на территорию птицефермы. Или мясокомбината - тут у меня до сих пор сомнения. Потом вызвали журналистов и проверяющих. А сами под видом праздных зевак прогуливаемся неподалеку. Кипиш поднялся страшный - как пропали птички, где, кто, поймать, есть ли свидетели?

-Спокуха, говорим мы директору. - Мы свидетели. Это ваш пьяный завгар на своем Москвиче по территории гонял и куриц всех раздавил.

Тут вообще ступор наступил, извините за тавтологию. Идиоты, кричит директор. Какой еще Москвич, какой еще завгар. Это Ваша теория совершенно фантастическая и я в нее верить отказываюсь.

- Дело ваше, - говорим мы с женой невозмутимо. Если Вам не нравится вариант с ДТП, у нас, как свидетелей произошедшего, есть и другое, ГОРАЗДО более достоверное объяснение. На территорию упал метеорит и придавил всех Ваших любопытных кур, которые столпились в кучу и задрав голову глазели, что это там летит со свистом.

С директором совсем плохо стало - весь покраснел и с носа начал пот струиться. И с ушей тоже. Слюной брызжет (а ведь пресса все еще тут, камеры включены):- Клевета! В наших краях метеоритов отродясь не было!... и всякие другие слова нехорошие.

А дело в том, что мы все эти куриные косточки, шкурки и потроха свалили в одно место и заранее договорились с Коляном-экскаваторщиком. Он в ковше полутонный валун притащил и через забор его в аккурат на эти останки и вывалил.

Вот к этому валуну мы и подвели директора, журналюг и телевидение.

Короче. Вот так в моем сне мы прославились как очевидцы падения метеорита на птицефабрику, отомстили директору и приобрели около центнера замечательной птичьей халявы.

Когда проснулся долго думал - читать мне очередную книжку про Допплера или лучше свою написать. Пока не решил.

Книга тут - http://lib.aldebaran.ru/author/lu_yerlend/lu_yerlend_doppler/ 
Отдельное спасибо юзерше Laptusha за подсунутую вовремя книгу.

***

Однажды, теплым весенним утром, Господь проснулся излишне рано.
Он встал, встряхнулся, повел боками, нектара выпил Он из-под крана,
Потом умылся (да-да, нектаром) и в форточку посмотрел немножко.
Затем вздохнул и пошел работать: сегодня нужно придумать кошку.
Вчера был заяц. Отличный заяц! Вот этим зайцем Он был доволен:
Такие уши, такая попа, и нос — улыбчивый поневоле.
А в прошлый раз был, конечно, ежик. Куда ж без ежиков в мире этом.
Но кошка — это в разы сложнее. Не просто зверь, а мечта поэта.
Она должна быть пушистой, мягкой, с когтями — когти ей пригодятся,
Она должна работать урчалкой и на полу вверх собой валяться.

Далее

Нет настроения что-то писать. Как там Писатель в Сталкере говорил? "Какой из меня, к черту, писатель, если я ненавижу писать. Если для меня это мука, болезненное, постыдное занятие, что-то вроде выдавливания геморроя. Ведь я раньше думал, что от моих книг кто-то становится лучше."

Ну до книги руки пока не дошли, а только до уютненького бложика, будь он неладен. И тем не менее. Вот кому это все нахер нужно? Ну уж точно не тем, кто будет это читать. Неужели мне?

Совсем другое дело, если бы этим на жизнь зарабатывать. Хотя это я как раз люто презираю. Для профессиональных писателей приговор один - пиздуны и бездельники. Исключения бывают, но как известно только подтверждают правила. Как известно, если можешь не писать - не пиши.

Короче - никчемное это дело выдавливать из себя что-то против воли. Смотрел сегодня интервью с дьяконом Андреем Кураевым. Очень интересный человек, но и он ничего нового в мою теорию мира не привнес. Понравилось про то, как они бухали в семинарии и чем это отличается от попоек в институте. Из пьяных семинаристов дерьмо наружу не лезет ни под каким градусом. Хорошо сказал.

Никак не соберусь написать рассказ про канатоходцев, который приснился не так давно. Совершенно удивительный сюжет, но жена не разрешает мне сидеть у компьютера дольше двадцати минут, а за двадцать минут я никак не успеваю.

Совершенно не претендуя на славу современного продетского писателя alex_aka_jj, он же "Слон в колесе", прославившемся в ЖЖ и других вконактах как биограф Даши, тоже имею что сказать по поводу одноименных девочек.

Была сегодня Даша 6-ти лет отроду. Смотреть ей надо было печенку с йогуртом и еще сердце. Почему образовался именно такой ассортимент мне неведомо, но честь мундира превыше всего. Посмотрели и ливер ейный с йогуртом (и до и после) и пламенный детский мотор. Проблем нет, давай до свидания. Но Даша оказалась совершенно удивительной девочкой, впрочем как и все девочки ее возраста. Хотя я бы не стал обижать и мальчиков, но поскольку сегодня про Дашу, то извините, глубокоуважаемый Слон. Хотя... Алексей Березин и моя Даша?..

Гондон и Гедеон, а? Тьфу, блин, - где он и где она? Опять очепятался. Вот ведь неизлечимая болезнь с самого раннего возраста. По стописят раз надо перечитывать тексты и то могу пропустить перепутанные буквы и опечатки. Хотя эту, пожалуй, оставлю в назидание потомкам.

Дашка на протяжении всего приема была очень спокойной и с двумя неизменными косичками, что придавало процессу раритетную стабильность и ощущение сюрреализма. Но, несмотря на то, что дружба с Дашей образовалась практически мгновенно, про своё категорическое неприятие щекотки она заявила сразу и вполне безапеляционно. Или соврала или проверяла на вшивость. Все мои попытки расщекотать или удивить ее путем смазывания голого пуза и груди* холодным и липким гелем потерпели фиаско. Не девочка - кремень.  

Вот есть же родители, которые умеют нормально воспитывать детей! Ну не могу понять, что же такого особенного надо делать с ребятенком, чтобы он уже с порога начинал орать благим матом и биться в конвульсиях, как это происходит в 98% случаев. Даже находясь вне зоны тактильного контакта.

Кстати, Дашка оказалась по гороскопу Девой и тигром. Странное сочетание, но ее мама говорит, что ведет Даша себя как абсолютная блондинка. Даже волосы нельзя ни на сантиметр подстричь - буду некрасивой и не трожь!

За хорошее поведение подарил ей очень раритетную 3D-картинку ледникового периода. Но даже тут она была выше этого. Не глядя молча сунула в карман. Даже спасибо не сказала. Вот ведь характер. А вы говорите, что человека можно перевоспитать. Дашкина мама потом плакалась - не могу справится совсем, она сильнее меня.

И это - в шесть лет. А я всегда говорил, что после пяти лет человек уже сформирован полностью и абсолютно. И ничто не сможет его изменить.Направить туда или сюда - возможно. Изменить - нет.

*(детской порнографии тут нет - грудь в данном контексте - анатомическое понятие)

Картинка для равновесия. Раз в заметке есть намек на детскую порнографию, то в картинке должен быть намек и на наркоманию. Жывотных.

Сколько о себе ни рассказывай,все равно о тебе расскажут интереснее

      Он лежал на постели. Голова у него горела. Внутри жгло, точно огнем. По жилам разливалась крепкая смесь водки и табачного настоя. По лицу текли холодные струйки талого снега; такие же струйки стекали и по спине.    Старуха думала, что он спит. Но он не спал. Из головы у него не шла лисица. Он успел вполне убедиться, что она попала в ловушку; он даже знал, в которую именно. Он ее видел, - видел, как она, прищемленная тяжелой плахой, роет снег когтями и старается вырваться. Лучи луны, продираясь сквозь чащу, играли на золотой шерсти. Глаза зверя сверкали ему навстречу.    Он не выдержал и, встав с постели, направился к своему верному лысанке, чтобы ехать в тайгу.    Что это? Неужели сильные руки старухи схватили за воротник его соны, и он опять брошен на постель?    Нет, вот он уже за слободою. Полозья ровно поскрипывают по крепкому снегу. Чалган остался сзади. Сзади несется торжественный гул церковного колокола, а над темною чертой горизонта на светлом небе мелькают черными силуэтами вереницы якутских всадников, в высоких, остроконечных шапках. Якуты спешат в церковь.    Между тем, луна опустилась, а вверху, в самом зените, стало белесоватое облачко и засияло переливчатым фосфорическим блеском. Потом оно как будто разорвалось, растянулось, прыснуло, и от него быстро потянулись в разные стороны полосы разноцветных огней, между тем как полукруглое темное облачко на севере еще более потемнело. Оно стало черно, чернее тайги, к которой приближался Макар.    Дорога вилась между мелкою, частою порослью. Направо и налево подымались холмы. Чем далее, тем выше становились деревья. Тайга густела. Она стояла безмолвная и полная тайны. Голые деревья лиственниц были опушены серебряным инеем. Мягкий свет сполоха, продираясь сквозь их вершины, ходил по ней, кое-где открывая то снежную поляну, то лежащие трупы разбитых лесных гигантов, запушенных снегом... Мгновение - и все опять тонуло во мраке, полном молчания и тайны.    Макар остановился. В этом месте, почти на самую дорогу, выдвигалось начало целой системы ловушек. При фосфорическом свете ему была ясно видна невысокая городьба из валежника; он видел даже первую плаху - три тяжелые длинные бревна, упертые на отвесном колу и поддерживаемые довольно хитрою системой рычагов с волосяными веревочками.    Правда, это были чужие ловушки; но ведь лисица могла попасть и в чужие. Макар торопливо сошел с дровней, оставил умного лысанку на дороге и чутко прислушался.    В тайге ни звука. Только из далекой, невидной теперь слободы несся по-прежнему торжественный звон.    Можно было не опасаться. Владелец ловушек, Алешка чалганец, сосед и кровный враг Макара, наверное, был теперь в церкви. Не было видно ни одного следа на ровной поверхности недавно выпавшего снега.    Он пустился в чащу, - ничего. Под ногами хрустит снег. Плахи стоят рядами, точно ряды пушек с открытыми жерлами, в безмолвном ожидании.    Он прошел взад и вперед, - напрасно. Он направился опять на дорогу.    Но, чу!.. Легкий шорох... В тайге мелькнула красноватая шерсть, на этот раз в освещенном месте, так близко!.. Макар ясно видел острые уши лисицы; ее пушистый хвост вилял из стороны в сторону, как будто заманивая Макара в чащу. Она исчезла между стволами, в направлении Макаровых ловушек, и вскоре по лесу пронесся глухой, но сильный удар. Он прозвучал сначала отрывисто, глухо, потом как будто отдался под навесом тайги и тихо замер в далеком овраге.    Сердце Макара забилось. Это упала плаха.    Он бросился, пробираясь сквозь чащу. Холодные ветви били его по глазам, сыпали в лицо снегом. Он спотыкался; у него захватывало дыхание.    Вот он выбежал на просеку, которую некогда сам прорубил. Деревья, белые от инея, стояли по обеим сторонам, а внизу, суживаясь, маячила дорожка, и в конце ее насторожилось жерло большой плахи... Недалеко...    Но вот на дорожке, около плахи мелькнула фигура, - мелькнула и скрылась. Макар узнал чалганца Алешку: ему ясно была видна его небольшая коренастая фигура, согнутая вперед, с походкой медведя. Макару казалось, что темное лицо Алешки стало еще темнее, а большие зубы оскалились еще более, чем обыкновенно.    Макар чувствовал искреннее негодование. "Вот подлец!.. Он ходит по моим ловушкам". Правда, Макар и сам сейчас только прошел по плахам Алешки, но тут была разница... Разница состояла в том, что, когда он сам ходил по чужим ловушкам, он чувствовал страх быть застигнутым; когда же по его плахам ходили другие, он чувствовал негодование и желание самому настигнуть нарушителя его прав.    Он бросился наперерез к упавшей плахе. Там была лисица. Алешка своею развалистою, медвежьей походкой направлялся туда же. Надо было поспевать ранее.    Вот и лежачая плаха. Под нею краснеет шерсть прихлопнутого зверя. Лисица рылась в снегу когтями именно так, как она ему виделась прежде, и так же смотрела ему навстречу своими острыми, горящими глазами.    - Тытыма (не тронь)!.. Это мое! - крикнул Макар Алешке.    - Тытыма! - отдался, точно эхо, голос Алешки. - Мое!    Они оба побежали в одно время и торопливо, наперебой, стали подымать плаху, освобождая из-под нее зверя. Когда плаха была приподнята, лисица поднялась также. Она сделала прыжок, потом остановилась, посмотрела на обоих чалганцев каким-то насмешливым взглядом, потом, загнув морду, лизнула прищемленное бревном место и весело побежала вперед, приветливо виляя хвостом.    Алешка бросился было за нею, но Макар схватил его сзади за полу соны.    - Тытыма! - крикнул он, - это мое! - и сам побежал вслед за лисицей.    - Тытыма! - опять эхом отдался голос Алешки, и Макар почувствовал, что тот схватил его, в свою очередь, за сону и в одну секунду опять выбежал вперед.    Макар обозлился. Он забыл про лисицу и устремился за Алешкой.    Они бежали все быстрее. Ветка лиственницы сдернула шапку с головы Алешки, но тому некогда было подымать ее; Макар уже настигал его с яростным криком. Но Алешка всегда был хитрее бедного Макара. Он вдруг остановился, повернулся и нагнул голову. Макар ударился в нее животом и кувыркнулся в снег. Пока он падал, проклятый Алешка схватил с головы Макара шапку и скрылся в тайге.    Макар медленно поднялся. Он чувствовал себя окончательно побитым и несчастным. Нравственное состояние было отвратительно. Лисица была в руках, а теперь... Ему казалось, что в потемневшей чаще она насмешливо вильнула еще раз хвостом и окончательно скрылась.    Потемнело. Белесоватое облачко чуть-чуть виднелось в зените. Оно как будто тихо таяло, и от него, как-то устало и томно, лились еще замиравшие лучи сияния.    По разгоряченному телу Макара бежали целые потоки острых струек талого снега. Снег попал ему в рукава, за воротник соны, стекал по спине, лился за торбаса. Проклятый Алешка унес с собой его шапку. Рукавицы он потерял где-то на бегу. Дело было плохо. Макар знал, что лютый мороз не шутит с людьми, которые уходят в тайгу без рукавиц и без шапки.    Он шел уже долго. По его расчетам он давно должен бы уже выйти из Ямалаха и увидеть колокольню, но он все кружил по тайге. Чаща, точно заколдованная, держала его в своих объятиях. Издали доносился все тот же торжественный звон. Макару казалось, что он идет на него, но звон все удалялся, и, по мере того, как его переливы доносились все тише и тише, в сердце Макара вступало тупое отчаяние.    Он устал. Он был подавлен. Ноги подкашивались. Его избитое тело ныло тупою болью. Дыхание в груди захватывало. Руки и ноги коченели. Обнаженную голову стягивало точно раскаленными обручами.    "Пропадать буду, однако!" - все чаще и чаще мелькало у него в голове. Но он все шел.    Тайга молчала. Она только смыкалась за ним с каким-то враждебным упорством и нигде не давала ни просвета, ни надежды.    "Пропадать буду, однако!" - все думал Макар.    Он совсем ослаб. Теперь молодые деревья прямо, без всяких стеснений, били его по лицу, издеваясь над его беспомощным положением. В одном месте на прогалину выбежал белый ушкан (заяц), сел на задние лапки, повел длинными ушами с черными отметинками на концах и стал умываться, делая Макару самые дерзкие рожи. Он давал ему понять, что он отлично знает его, Макара, - знает, что он и есть тот самый Макар, который настроил в тайге хитрые машины для его, зайца, погибели. Но теперь он над ним издевался.    Макару стало горько. Между тем тайга все оживлялась, но оживлялась враждебно. Теперь даже дальние деревья протягивали длинные ветви на его дорожку и хватали его за волосы, били по глазам, по лицу. Тетерева выходили из тайных логовищ и уставлялись в него любопытными круглыми глазами, а косачи бегали между ними, с распущенными хвостами и сердито оттопыренными крыльями, и громко рассказывали самкам про него, Макара, и про его козни. Наконец в дальних чащах замелькали тысячи лисьих морд. Они тянули воздух и насмешливо смотрели на Макара, поводя острыми ушами. А зайцы становились перед ними на задние лапки и хохотали, докладывая, что Макар заблудился и не выйдет из тайги.    Это было уже слишком.    "Пропадать буду!" - подумал Макар и решил сделать это немедленно.    Он лег в снег.    Мороз крепчал. Последние переливы сияния слабо мерцали и тянулись по небу, заглядывая к Макару сквозь вершины тайги. Последние отголоски колокола доносились с далекого Чалгана.    Сияние полыхнуло и погасло. Звон стих.    И Макар умер.             Как это случилось, он не заметил. Он знал, что из него должно что-то выйти, и ждал, что вот-вот оно выйдет... Но ничего не выходило.    Между тем, он сознавал, что уже умер, и потому лежал смирно, без движения. Лежал он долго, - так долго, что ему надоело.    Было совершенно темно, когда Макар почувствовал, что его кто-то толкнул ногою. Он повернул голову и открыл сомкнутые глаза.    Теперь лиственницы стояли над ним, смиренные, тихие, точно стыдясь прежних проказ. Мохнатые ели вытягивали своя широкие, покрытые снегом лапы и тихо-тихо качались. В воздухе так же тихо садились лучистые снежинки.    Яркие добрые звезды заглядывали с синего неба сквозь частые ветви и как будто говорили: "Вот, видите, бедный человек умер".    Над самым телом Макара, толкая его ногою, стоял старый попик Иван. Его длинная ряса была покрыта снегом; снег виднелся на меховом бергесе (шапке), на плечах, в длинной бороде попа Ивана. Всего удивительнее было то обстоятельство, что это был тот самый попик Иван, который умер назад тому четыре года.    Это был добрый попик. Он никогда не притеснял Макара насчет руги, никогда не требовал даже денег за требы. Макар сам назначал ему плату за крестины и за молебны и теперь со стыдом вспомнил, что иногда платил маловато, а порой не платил вовсе. Поп Иван и не обижался; ему требовалось одно: всякий раз надо было поставить бутылку водки. Если у Макара не было денег, поп Иван сам посылал за бутылкой, и они пили вместе. Попик напивался непременно до положения риз, но при этом дрался очень редко и не сильно. Макар доставлял его, беспомощного и беззащитного, домой на попечение матушки-попадьи.    Да, это был добрый попик, но умер он нехорошею смертью. Однажды, когда все вышли из дому и пьяный попик остался один лежать на постели, ему вздумалось покурить. Он встал и, шатаясь, подошел к огромному, жарко натопленному камельку, чтобы закурить у огня трубку. Он был слишком уж пьян, покачнулся и упал в огонь. Когда пришли домочадцы, от попа остались лишь ноги.    Все жалели доброго попа Ивана; но так как от него остались одни только ноги, то вылечить его не мог уже ни один доктор в мире. Ноги похоронили, а на место попа Ивана назначили другого. Теперь этот попик, в целом виде, стоял над Макаром и поталкивал его ногою.    - Вставай, Макарушко, - говорил он. - Пойдем-ка.    - Куда я пойду? - спросил Макар с неудовольствием.    Он полагал, что раз он "пропал", его обязанность - лежать спокойно, и ему нет надобности идти опять по тайге, бродя без дороги. Иначе зачем было ему пропадать?    - Пойдем к большому Тойону*.    ______________    * Тойон - господин, хозяин, начальник.       - Зачем я пойду к нему? - спросил Макар.    - Он будет тебя судить, - сказал попик скорбным и несколько умиленным голосом.    Макар вспомнил, что действительно после смерти надо идти куда-то на суд. Он это слышал когда-то в церкви. Значит, попик был прав. Приходилось подняться.    И Макар поднялся, ворча про себя, что даже после смерти не дают человеку покоя.    Попик шел впереди, Макар за ним. Шли они все прямо. Лиственницы смиренно сторонились, давая дорогу. Шли на восток.    Макар с удивлением заметил, что после попа Ивана не остается следов на снегу. Взглянув себе под ноги, он также не увидел следов: снег был чист и гладок, как скатерть.    Он подумал, что теперь ему очень удобно ходить по чужим ловушкам, так как никто об этом не может узнать; но попик, угадавший, очевидно, его сокровенную мысль, повернулся к нему и сказал:    - Кабысь (брось, оставь)! Ты не знаешь, что тебе достанется за каждую подобную мысль.    - Ну, ну! - ответил недовольно Макар. - Уж нельзя и подумать! Что ты нынче такой стал строгий? Молчи ужо!..    Попик покачал головой и пошел дальше.    - Далеко ли идти? - спросил Макар.    - Далеко, - ответил попик сокрушенно.    - А чего будем есть? - спросил опять Макар с беспокойством.    - Ты забыл, - ответил попик, повернувшись к нему, - что ты умер и что теперь тебе не надо ни есть, ни пить.    Макару это не очень понравилось. Конечно, это хорошо в том случае, когда нечего есть, но тогда уж надо бы лежать так, как он лежал тотчас после своей смерти. А идти, да еще идти далеко, и не есть ничего, это казалось ему ни с чем не сообразным. Он опять заворчал.    - Не ропщи! - сказал попик.    - Ладно! - ответил Макар обиженным тоном, но сам продолжал жаловаться про себя и ворчать на дурные порядки: "Человека заставляют ходить, а есть ему не надо! Где это слыхано?"    Он был недоволен все время, следуя за попом. А шли они, по-видимому, долго. Правда, Макар не видел еще рассвета, но, судя по пространству, ему казалось, что они шли уже целую неделю: так много они оставили за собой падей и сопок*, рек и озер, так много прошли они лесов и равнин. Когда Макар оглядывался, ему казалось, что темная тайга сама убегает от них назад, а высокие снежные горы точно таяли в сумраке ночи и быстро скрывались за горизонтом.    ______________    * Падь - ущелье, овраг между горами. Сопка - остроконечная гора.       Они как будто поднимались все выше. Звезды становились все больше и ярче. Потом из-за гребня возвышенности, на которую они поднялись, показался краешек давно закатившейся луны. Она как будто торопилась уйти, но Макар с попиком ее нагоняли. Наконец она вновь стала подыматься над горизонтом. Они пошли по ровному, сильно приподнятому месту.    Теперь стало светло - гораздо светлее, чем при начале ночи. Это происходило, конечно, оттого, что они были гораздо ближе к звездам. Звезды, величиною каждая с яблоко, так и сверкали, а луна, точно дно большой золотой бочки, сияла, как солнце, освещая равнину от края и до края.    На равнине совершенно явственно виднелась каждая снежинка. По ней пролегало множество дорог, и все они сходились к одному месту на востоке. По дорогам шли и ехали люди в разных одеждах и разного вида.    Вдруг Макар, внимательно всматривавшийся в одного всадника, свернул с дороги и побежал за ним.    - Постой, постой! - кричал попик, но Макар даже не слышал. Он узнал знакомого татарина, который шесть лет назад увел у него пегого коня, а пять лет назад скончался. Теперь татарин ехал на том же пегом коне. Конь так и взвивался. Из-под копыт его летели целые тучи снежной пыли, сверкавшей разноцветными переливами звездных лучей. Макар удивился при виде этой бешеной скачки, как мог он, пеший, так легко догнать конного татарина. Впрочем, завидев Макара в нескольких шагах, татарин с большою готовностью остановился. Макар запальчиво напал на него.    - Пойдем к старосте, - кричал он, - это мой конь. Правое ухо у него разрезано... Смотри, какой ловкий!.. Едет на чужом коне, а хозяин идет пешком, точно нищий.    - Постой! - сказал на это татарин. - Не надо к старосте. Твой конь, говоришь?.. Ну, и бери его! Проклятая животина! Пятый год еду на ней, и все как будто ни с места... Пешие люди то и дело обгоняют меня; хорошему татарину даже стыдно.    И он занес ногу, чтобы сойти с седла, но в это время запыхавшийся попик подбежал к ним и схватил Макара за руку.    - Несчастный! - вскричал он. - Что ты делаешь? Разве не видишь, что татарин хочет тебя обмануть?    - Конечно, обманывает, - вскричал Макар, размахивая руками, - конь был хороший, настоящая хозяйская лошадь... Мне давали за нее сорок рублей еще по третьей траве... Не-ет, брат! Если ты испортил коня, я его зарежу на мясо, а ты заплатишь мне чистыми деньгами. Думаешь, что - татарин, так и нет на тебя управы?    Макар горячился и кричал нарочно, чтобы собрать вокруг себя побольше народу, так как он привык бояться татар. Но попик остановил его:    - Тише, тише, Макар! Ты все забываешь, что ты уже умер... Зачем тебе конь? Да, притом, разве ты не видишь, что пешком ты подвигаешься гораздо быстрее татарина? Хочешь, чтоб тебе пришлось ехать целых тысячу лет?    Макар смекнул, почему татарин так охотно уступал ему лошадь.    "Хитрый народ!" - подумал он и обратился к татарину:    - Ладно ужо! Поезжай на коне, а я, брат, сделаю на тебя прошение.    Татарин сердито нахлобучил шапку и хлестнул коня. Конь взвился, клубы снега посыпались из-под копыт, но пока Макар с попом не тронулись, татарин не уехал от них и пяди.    Он сердито плюнул и обратился к Макару:    - Послушай, догор (приятель), нет ли у тебя листочка махорки? Страшно хочется курить, а свой табак я выкурил уже четыре года назад.    - Собака тебе приятель, а не я! - сердито ответил Макар. - Видишь ты: украл коня и просит табаку! Пропадай ты совсем, мне и то не будет жалко.    И с этими словами Макар тронулся далее.    - А ведь напрасно ты не дал ему листок махорки, - сказал ему поп Иван. - За это на суде Тойон простил бы тебе не менее сотни грехов.    - Так что ж ты не сказал мне этого ранее? - огрызнулся Макар.    - Да уж теперь поздно учить тебя. Ты должен был узнать об этом от своих попов при жизни.    Макар осердился. От попов он не видал никакого толку: получают ругу, а не научили даже, когда надо дать татарину листок табаку, чтобы получить отпущение грехов. Шутка ли: сто грехов... и всего за один листочек!.. Это ведь чего-нибудь стоит!    - Постой, - сказал он. - Будет с нас одного листочка, а остальные четыре я отдам сейчас татарину. Это будет четыре сотни грехов.    - Оглянись, - сказал попик.    Макар оглянулся. Сзади расстилалась только белая пустынная равнина. Татарин мелькнул на одну секунду далекою точкой. Макару казалось, что он увидел, как белая пыль летит из-под копыт его пегашки, но через секунду и эта точка исчезла.    - Ну, ну, - сказал Макар. - Будет татарину и без табаку ладно. Видишь ты: испортил коня, проклятый!    - Нет, - сказал попик, - он не испортил твоего коня, но конь этот краденый. Разве ты не слышал от стариков, что на краденом коне далеко не уедешь?    Макар действительно слышал это от стариков, но так как во время своей жизни видел нередко, что татары уезжали на краденых конях до самого города, то, понятно, он старикам не давал веры. Теперь же он пришел к убеждению, что и старики говорят иногда правду.    И он стал обгонять на равнине множество всадников. Все они мчались так же быстро, как и первый. Кони летели, как птицы, всадники были в поту, а между тем Макар то и дело обгонял их и оставлял за собою.    Большею частью это были татары, но попадались и коренные чалганцы; некоторые из последних сидели на краденых быках и подгоняли их талинками.    Макар смотрел на татар враждебно и каждый раз ворчал, что этого им еще мало. Когда же он встречался с чалганцами, то останавливался и благодушно беседовал с ними: все-таки это были приятели, хоть и воры. Порой он даже выражал свое участие тем, что, подняв на дороге талинку, усердно подгонял сзади быков и коней; но лишь только сам он делал несколько шагов, как уже всадники оставались сзади чуть заметными точками.    Равнина казалась бесконечною. Они то и дело обгоняли всадников и пеших людей, а между тем вокруг все казалось пусто. Между каждыми двумя путниками лежали как будто целые сотни или даже тысячи верст.    Между другими фигурами Макару попался незнакомый старик; он был, очевидно, чалганец; это было видно по лицу, по одежде, даже по походке, но Макар не мог припомнить, чтоб он когда-либо прежде его видел. На старике была рваная сона, большой ухастый бергес, тоже рваный, кожаные старые штаны и рваные телячьи торбаса. Но, что хуже всего, - несмотря на свою старость, - он тащил на плечах еще более древнюю старуху, ноги которой волочились по земле. Старик трудно дышал, заплетался и тяжело налегал на палку. Макару стало его жалко. Он остановился. Старик остановился тоже.    - Капсе (говори)! - сказал Макар приветливо.    - Нет, - ответил старик.    - Что слышал?    - Ничего не слыхал.    - Что видел?    - Ничего не видал.    Макар помолчал немного и тогда уже счел возможным расспросить старика, кто он и откуда плетется.    Старик назвался. Давно уже, - сам он не знает, сколько лет назад, - он оставил Чалган и ушел на "гору" спасаться. Там он ничего не делал, ел только морошку и корни, не пахал, не сеял, не молол на жернове хлеба и не платил податей. Когда он умер, то пришел к Тойону на суд. Тойон спросил, кто он и что делал. Он рассказал, что ушел на "гору" и спасался. "Хорошо, - сказал Тойон, - а где же твоя старуха? Поди, приведи сюда твою старуху". И он пошел за старухой, а старуха перед смертью побиралась, и ее некому было кормить, и у нее не было ни дома, ни коровы, ни хлеба. Она ослабела и не может волочить ног. И он теперь должен тащить к Тойону старуху на себе.    Старик заплакал, а старуха ударила его ногою, точно быка, и сказала слабым, но сердитым голосом:    - Неси!    Макару стало еще более жаль старика, и он порадовался от души, что ему не удалось уйти на "гору". Его старуха была громадная, рослая старуха, и ему нести ее было бы еще труднее. А если бы, вдобавок, она стала пинать его ногою, как быка, то, наверное, скоро заездила бы до второй смерти.    Из сожаления он взял было старуху за ноги, чтобы помочь догору, но едва сделал два-три шага, как должен был быстро выпустить старухины ноги, чтобы они не остались у него в руках. В одну минуту старик со своей ношей исчезли из виду.    В дальнейшем пути не встречалось более лиц, которых Макар удостоил бы своим особенным вниманием. Тут были воры, нагруженные, как вьючная скотина, краденым добром и подвигавшиеся шаг за шагом; толстые якутские тойоны тряслись, сидя на высоких седлах, точно башни, задевая за облака высокими шапками. Тут же, рядом, вприпрыжку бежали бедные комночиты (работники), поджарые и легкие, как зайцы. Шел мрачный убийца, весь в крови, с дико блуждающим взором. Напрасно кидался он в чистый снег, чтобы смыть кровавые пятна. Снег мгновенно обагрялся кругом, как кипень, а пятна на убийце выступали яснее, и в его взоре виднелись дикое отчаяние и ужас. И он все шел, избегая чужих испуганных взглядов.    А маленькие детские души то и дело мелькали в воздухе, точно птички. Они летели большими стаями, и Макара это не удивляло. Дурная, грубая пища, грязь, огонь камельков и холодные сквозняки юрт выживали их из одного Чалгана чуть не сотнями. Поравнявшись с убийцей, они испуганной стаей кидались далеко в сторону, и долго еще после того слышался в воздухе быстрый, тревожный звон их маленьких крыльев.    Макар не мог не заметить, что он подвигается сравнительно с другими довольно быстро, и поспешил приписать это своей добродетели.    - Слушай, агабыт (отец), - сказал он, - как ты думаешь? Я хоть и любил при жизни выпить, а человек был хороший. Бог меня любит...    Он пытливо взглянул на попа Ивана. У него была задняя мысль: выведать кое-что от старого попика. Но тот сказал кратко:    - Не гордись! Уже близко. Скоро узнаешь сам.    Макар и не заметил раньше, что на равнине как будто стало светать. Прежде всего, из-за горизонта выбежали несколько светлых лучей. Они быстро пробежали по небу и потушили яркие звезды. И звезды погасли, а луна закатилась. И снежная равнина потемнела.    Тогда над нею поднялись туманы и стали кругом равнины, как почетная стража.    И в одном месте, на востоке, туманы стали светлее, точно воины, одетые в золото.    И потом туманы заколыхались, золотые воины наклонились Долу.    И из-за них вышло солнце и стало на их золотистых хребтах и оглянуло равнину.    И равнина вся засияла невиданным ослепительным светом.    И туманы торжественно поднялись огромным хороводом, разорвались на западе и, колеблясь, понеслись кверху.    И Макару казалось, что он слышит чудную песню. Это была как будто та самая, давно знакомая песня, которою земля каждый раз приветствует солнце. Но Макар никогда еще не обращал на нее должного внимания и только в первый раз понял, какая это чудная песня.    Он стоял и слушал и не хотел идти далее, а хотел вечно стоять здесь и слушать...       Но поп Иван тронул его за рукав.    - Войдем, - сказал он. - Мы пришли.    Тогда Макар увидел, что они стоят у большой двери, которую раньше скрывали туманы.    Ему очень не хотелось идти, но - делать нечего - он повиновался.
Владимир Галактионович Короленко

      Этот сон видел бедный Макар, который загнал своих телят в далекие, угрюмые страны, - тот самый Макар, на которого, как известно, валятся все шишки.    Его родина - глухая слободка Чалган - затерялась в далекой якутской тайге. Отцы и деды Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и хотя угрюмая чаща все еще стояла кругом враждебною стеной, они не унывали. По расчищенному месту побежали изгороди, стали скирды и стога, разрастались маленькие дымные юртенки: наконец, точно победное знамя, на холмике из середины поселка выстрелила к небу колокольня. Стал Чалган большою слободой.    Но пока отцы и деды Макара воевали с тайгой, жгли ее огнем, рубили железом, сами они незаметно дичали. Женясь на якутках, они перенимали якутский язык и якутские нравы. Характеристические черты великого русского племени стирались и исчезали.    Как бы то ни было, все же мой Макар твердо помнил, что он коренной чалганский крестьянин. Он здесь родился, здесь жил, здесь же предполагал умереть. Он очень гордился своим званием и иногда ругал других "погаными якутами", хотя, правду сказать, сам он не отличался от якутов ни привычками, ни образом жизни. По-русски он говорил мало и довольно плохо, одевался в звериные шкуры, носил на ногах торбаса, питался в обычное время одною лепешкой с настоем кирпичного чая, а в праздники и в других экстренных случаях съедал топленого масла именно столько, сколько стояло перед ним на столе. Он ездил очень искусно верхом на быках, а в случае болезни призывал шамана, который, беснуясь, со скрежетом кидался на него, стараясь испугать и выгнать из Макара засевшую хворь.    Работал он страшно, жил бедно, терпел голод и холод. Были ли у него какие-нибудь мысли, кроме непрестанных забот о лепешке и чае?    Да, были.    Когда он бывал пьян, он плакал. "Какая наша жизнь, - говорил он, - господи боже!" Кроме того, он говорил иногда, что желал бы все бросить и уйти на "гору". Там он не будет ни пахать, ни сеять, не будет рубить и возить дрова, не будет даже молоть зерно на ручном жернове. Он будет только спасаться. Какая это юра, где она, он точно не знал; знал только, что гора эта есть, во-первых, а во-вторых, что она где-то далеко, - так далеко, что оттуда его нельзя будет добыть самому тойону-исправнику... Податей платить, понятно, он также не будет...    Трезвый он оставлял эти мысли, быть может сознавая невозможность найти такую чудную гору; но пьяный становился отважнее. Он допускал, что может не найти настоящую гору и попасть на другую. "Тогда пропадать буду", говорил он, но все-таки собирался; если же не приводил этого намерения в исполнение, то, вероятно, потому, что поселенцы-татары продавали ему всегда скверную водку, настоянную, для крепости, на махорке, от которой он вскоре впадал в бессилие и становился болен.             Дело было в канун рождества, и Макару было известно, что завтра большой праздник. По этому случаю его томило желание выпить, но выпить было не на что: хлеб был в исходе; Макар уже задолжал у местных купцов и у татар. Между тем завтра большой праздник, работать нельзя, - что же он будет делать, если не напьется? Эта мысль делала его несчастным. Какая его жизнь! Даже в большой зимний праздник он не выпьет одну бутылку водки!    Ему пришла в голову счастливая мысль. Он встал и надел свою рваную сону (шубу). Его жена, крепкая, жилистая, замечательно сильная и столь же замечательно безобразная женщина, знавшая насквозь все его нехитрые помышления, угадала и на этот раз его намерение.    - Куда, дьявол? Опять один водку кушать хочешь?    - Молчи! Куплю одну бутылку. Завтра вместе выпьем. - Он хлопнул ее по плечу так сильно, что она покачнулась, и лукаво подмигнул. Таково женское сердце: она знала, что Макар непременно ее надует, но поддалась обаянию супружеской ласки.    Он вышел, поймал в аласе старого лысанку, привел его за гриву к саням и стал запрягать. Вскоре лысанка вынес своего хозяина за ворота. Тут он остановился и, повернув голову, вопросительно поглядел на погруженного в задумчивость Макара. Тогда Макар дернул левою вожжою и направил коня на край слободы.    На самом краю слободы стояла небольшая юртенка. Из нее, как и из других юрт, поднимался высоко-высоко дым камелька, застилая белою, волнующеюся массою холодные звезды и яркий месяц. Огонь весело переливался, отсвечивая сквозь матовые льдины. На дворе было тихо.    Здесь жили чужие, дальние люди. Как попали они сюда, какая непогода кинула их в далекие дебри, Макар не знал и не интересовался, но он любил вести с ними дела, так как они его не прижимали и не очень стояли за плату.    Войдя в юрту, Макар тотчас же подошел к камельку и протянул к огню свои иззябшие руки.    - Ча! - сказал он, выражая тем ощущение холода.    Чужие люди были дома. На столе горела свеча, хотя они ничего не работали. Один лежал на постели и, пуская кольца дыма, задумчиво следил за его завитками, видимо связывая с ними длинные нити собственных дум. Другой сидел против камелька и тоже вдумчиво следил, как перебегали огни по нагоревшему дереву.    - Здорово! - сказал Макар, чтобы прервать тяготившее его молчание.    Конечно, он не знал, какое горе лежало на сердце чужих людей, какие воспоминания теснились в их головах в этот вечер, какие образы чудились им в фантастических переливах огня и дыма. К тому же у него была своя забота.    Молодой человек, сидевший у камелька, поднял голову и посмотрел на Макара смутным взглядом, как будто не узнавая его. Потом он тряхнул головой и быстро поднялся со стула.    - А, здорово, здорово, Макар! Вот и отлично! Напьешься с нами чаю?    Макару предложение понравилось.    - Чаю? - переспросил он. - Это хорошо!.. Вот, брат, хорошо... Отлично!    Он стал живо разоблачаться. Сняв шубу и шапку, он почувствовал себя развязнее, а увидав, что в самоваре запылали уже горячие угли, обратился к молодому человеку с излиянием:    - Я вас люблю, верно!.. Так люблю, так люблю... Ночи не сплю...    Чужой человек повернулся, и на лице его появилась горькая улыбка.    - А, любишь? - сказал он. - Что же тебе надо?    Макар замялся.    - Есть дело, - ответил он. - Да ты почем узнал?.. Ладно. Ужо, чай выпью, скажу.    Так как чай был предложен Макару самими хозяевами, то он счел уместным пойти далее.    - Нет ли жареного? Я люблю, - сказал он.    - Нет.    - Ну, ничего, - сказал Макар успокоительным тоном, - съем в другой раз... Верно? - переспросил он, - в другой раз?    - Ладно.    Теперь Макар считал за чужими людьми в долгу кусок жареного мяса, а у него подобные долги никогда не пропадали.    Через час он опять сел в свои дровни. Он добыл целый рубль, продав вперед пять возов дров на сходных сравнительно условиях. Правда, он клялся и божился, что не пропьет этих денег сегодня, а сам намеревался это сделать немедленно. Но что за дело? Предстоящее удовольствие заглушало укоры совести. Он не думал даже о том, что пьяному ему предстоит жестокая трепка от обманутой верной супруги.    - Куда же ты, Макар? - крикнул, смеясь, чужой человек, видя, что лошадь Макара, вместо того чтобы ехать прямо, свернула влево, по направлению к татарам.    - Тпру-у!.. Тпру-у!.. Видишь, конь проклятый какой... куда едет! - оправдывался Макар, все-таки крепко натягивая левую вожжу и незаметно подхлестывая лысанку правой.    Умный конек, помахивая укоризненно хвостом, тихо поковылял в требуемом направлении, и вскоре скрип Макаровых полозьев затих у татарских ворот.             У татарских ворот стояли на привязи несколько коней с высокими якутскими седлами.    В тесной избе было душно. Резкий дым махорки стоял целой тучей, медленно вытягиваемый камельком. За столами и на скамейках сидели приезжие якуты; на столах стояли чашки с водкой; кое-где помещались кучки играющих в карты. Лица были потны и красны. Глаза игроков дико следили за картами. Деньги вынимались и тотчас же прятались по карманам. В углу, на соломе, пьяный якут покачивался сидя и тянул бесконечную песню. Он выводил горлом дикие скрипучие звуки, повторяя на разные лады, что завтра большой праздник, а сегодня он пьян.    Макар отдал деньги, и ему дали бутылку. Он сунул ее за пазуху и незаметно для других отошел в темный угол. Там он наливал чашку за чашкой и тянул их одна за другой. Водка была горькая, разведенная, по случаю праздника, водой более чем на три четверти. Зато махорки, видимо, не жалели. У Макара каждый раз захватывало на минуту дыхание, а в глазах ходили какие-то багровые круги.    Вскоре он опьянел. Он тоже опустился на солому и, обхватив руками колени, положил на них отяжелевшую голову. Из его горла сами собой полились те же нелепые скрипучие звуки. Он пел, что завтра праздник и что он выпил пять возов дров.    Между тем, в избе становилось все теснее и теснее. Входили новые посетители - якуты, приехавшие молиться и пить татарскую водку. Хозяин увидел, что скоро не хватит всем места. Он встал из-за стола и окинул взглядом собрание. Взгляд этот проник в темный угол и увидел там якута и Макара.    Он подошел к якуту и, взяв его за шиворот, вышвырнул вон из избы. Потом подошел к Макару. Ему, как местному жителю, татарин оказал больше почета: широко отворив двери, он поддал бедняге сзади ногою такого леща, что Макар вылетел из избы и ткнулся носом прямо в сугроб снега.    Трудно сказать, был ли он оскорблен подобным обращением. Он чувствовал, что в рукавах у него снег, снег на лице. Кое-как выбравшись из сугроба, он поплелся к своему лысанке.    Луна поднялась уже высоко. Большая Медведица стала опускать хвост книзу. Мороз крепчал. По временам на севере, из-за темного полукруглого облака, вставали, слабо играя, огненные столбы начинавшегося северного сияния.    Лысанка, видимо понимавший положение хозяина, осторожно и разумно поплелся к дому. Макар сидел на дровнях, покачиваясь, и продолжал свою песню. Он пел, что выпил пять возов дров и что старуха будет его колотить. Звуки, вырывавшиеся из его горла, скрипели и стонали в вечернем воздухе так уныло и жалобно, что у чужого человека, который в это время взобрался на юрту, чтобы закрыть трубу камелька, стало от Макаровой песни еще тяжелее на сердце. Между тем, лысанка вынес дровни на холмик, откуда видны были окрестности. Снега ярко блестели, облитые лунным сиянием. Временами свет луны как будто таял, снега темнели, и тотчас же на них переливался отблеск северного сияния. Тогда казалось, что снежные холмы и тайга на них то приближались, то опять удалялись. Макару ясно виднелась под самою тайгой снежная плешь Ямалахского холмика, за которым в тайге у него поставлены были ловушки для всякого лесного зверя и птицы.    Это изменило ход его мыслей. Он запел, что в ловушку его попала лисица. Он продаст завтра шкуру, и старуха не станет его колотить.    В морозном воздухе раздался первый удар колокола, когда Макар вошел в избу. Он первым словом сообщил старухе, что у них в плашку попала лисица. Он совсем забыл, что старуха не пила вместе с ним водки, и был сильно удивлен, когда, невзирая на радостное известие, она немедленно нанесла ему ногою жесткий удар пониже спины. Затем, пока он повалился на постель, она еще успела толкнуть его кулаком в шею.    Над Чалганом, между тем, несся, разливаясь далеко-далеко, торжественный праздничный звон.

Владимир Галактионович Короленко

Как ветер октября, прилетели в городок аттракционы; будто из-за
холодного озера, стуча костями в ночи, причитая, вздыхая, шепча над
крышами балаганов в темном дожде, черные летучие мыши. Аттракционы
поселились на месяц возле серого, неспокойного октябрьского озера под
свинцовым небом, в черной непогоде гроз, бушующих все сильней.
Уже шла третья неделя месяца, был четверг, надвигались сумерки, когда
на берегу озера появились в холодном ветре двое мальчишек.
- Ну-у, я не верю! - сказал Питер.
- Пошли, увидишь сам, - отозвался Хэнк.
Их путь по сырому коричневому песку грохочущего берега отмечали густые
плевки. Мальчики бежали на безлюдную сейчас площадку, где разместились
аттракционы. По-прежнему лил дождь. Никто сейчас на этой площадке возле
шумящего озера не покупал билеты в черных облупившихся будках, никто не
пытался выиграть соленый окорок у взвизгивающей рулетки, и никаких уродов,
ни худых, ни толстых, не видно было на помостах. В проходе, рассекавшем
площадку пополам, царило молчание, только брезент балаганов хлопал на
ветру, похожий на огромные крылья доисторических чудовищ. В восемь вечера,
может быть, вспыхнут мертвенно-белые огни, громко зазвучат голоса, над
озером разнесется музыка. Но пока лишь слепой горбун сидел в одной из
будок, чем-то напоминающей треснувшую фарфоровую чашку, из которой он не
спеша отхлебывал какое-то ароматное питье.
- Вот, - прошептал Хэнк и показал рукой.
Перед ними безмолвно высилось темное "чертово колесо", огромное
созвездие электрических лампочек на фоне затянутого облаками неба.
- Все равно не верю, - сказал Питер.
- Я своими глазами видел. Не знаю, как они это делают, но так все и про
изошло. Сам знаешь, какие они бывают, эти приезжие с аттракционами, - все
чудные. Ну а эти еще чудней других.
Схватив Питера за руку, Хэнк потащил его к дереву неподалеку, и через
минуту они сидели уже на толстых ветках, надежно укрытые от посторонних
взглядов густой зеленой листвой.
Хэнк вдруг замер.
- Тсс! Мистер Куджер, директор - вон, смотри!
Невидимые, они впились в него глазами.
Мистер Куджер, человек лет тридцати пяти, прошел прямо под их деревом.
На нем был светлый наглаженный костюм, в петлице розовела гвоздика, из-под
коричневого котелка блестели напомаженные волосы. Три недели тому назад,
когда аттракционы прибыли в городок, он, приветствуя жителей, почти
беспрерывно размахивал этим котелком и нажимал на клаксон своего
блестящего красного "форда".
Вот мистер Куджер кивнул и что-то сказал маленькому слепому горбуну.
Горбун неуклюже, на ощупь, запер мистера Куджера в черной корзине и послал
ее стремительно ввысь, в сгущающиеся сумерки. Мотор выл и жужжал.
- Смотри! - прошептал Хэнк. - "Чертово колесо" крутится неправильно!
Назад, а не вперед!
- Ну и что из этого?
- Смотри хорошенько!
Двадцать пять раз прокрутилось огромное черное колесо. Потом слепой
горбун, протянув вперед бледные руки, на ощупь выключил мотор. Чуть
покачиваясь, колесо замедлило ход и остановилось.
Черная корзина открылась, и из нее выпрыгнул мальчишка лет десяти.
Петляя между балаганами и аттракционами в шепоте ветра, он быстро зашагал
прочь.
Питер едва не сорвался с ветки, его взгляд метался по "чертову колесу".
- Куда же девался мистер Куджер?
Хэнк ткнул его торжествующе в бок:
- А еще мне не верил! Теперь убедился?
- Что он задумал?
- Скорей за ним!
Хэнк камнем упал с дерева, и еще до того, как ноги его коснулись земли,
он уже мчался вслед за десятилетним мальчиком.


Во всех окнах белого дома миссис Фоли, стоявшего у оврага, в тени
огромных каштанов, горел свет. Кто-то играл на рояле. За занавесками, в
тепле дома, двигались силуэты. Дождь все шел, унылый, неотвратимый,
бесконечный.
- До костей промок, - пожаловался Питер, сидя в кустах. - Будто из
шланга окатили. Сколько нам еще ждать?
- Тише! - прошипел Хэнк из-за завесы дождя.
Следуя за мальчиком от самого "чертова колеса", они пересекли весь
городок, и темные улицы привели их к дому миссис Фоли, на край оврага. И
сейчас в теплой столовой дома незнакомый мальчик обедал, уписывая за обе
щеки сочные отбивные из барашка и картофельное пюре.
- Я знаю, как его зовут, - торопливо зашептал Хэнк. - Мама на днях о
нем говорила. Она сказала: "Ты, наверное, слышал, Хэнк, про сироту,
который будет жить теперь у миссис Фоли? Его зовут Джозеф Пайке, недели
две назад он пришел к миссис Фоли прямо с улицы и рассказал, что он
сирота, бродяжничает, и спросил, не найдется ли ему чего-нибудь поесть, и
с тех пор их с миссис Фоли водой не разольешь". Это мне рассказала мама. -
Хэнк замолчал, не отрывая взгляда от запотевшего изнутри окна. С носа его
падали капли. Он стиснул локоть Питера, сжавшегося от холода, - Он мне
сразу не понравился. Пит, еще в первый раз, как я его увидел. Он... злой
какой-то.
- Я боюсь, - захныкал, уже не стесняясь товарища, Питер. - Мне холодно,
я хочу есть, и я не понимаю, что здесь делается.
- Ой, ну и туп же ты! - И Хэнк с презрительной гримасой досадливо
тряхнул головой. - Соображать надо! Аттракционы приехали три недели назад.
И примерно тогда же к миссис Фоли заявился этот противный сиротка. А ее
собственный сын умер когда-то ночью, зимой, давным-давно, и она с тех пор
так и не утешилась, а тут вдруг появился противный сиротка и стал к ней
подлизываться!
- О-ох, - почти простонал, трясясь, Питер.
- Пойдем!
Дружным шагом они подошли к парадному и застучали в дверь молотком с
львиной мордой.
Не сразу, но дверь отворилась, и наружу выглянула миссис Фоли.
- Входите, вы совсем промокли, - сказала она, и они вошли в переднюю. -
Что вам нужно, дети? - спросила, наклонившись к ним, эта высокая дама. Ее
полную грудь закрывали кружева, лицо у нее было худое и бледное, волосы
седые. - Ведь ты Генри Уолтерсон, не так ли?
Хэнк кивнул, глядя испуганно в столовую; незнакомый мальчик оторвался
от еды и через открытую дверь тоже посмотрел на них.
- Можно нам поговорить с вами наедине, мэм?
Похоже было, что эти слова несколько удивили миссис Фоли; Хэнк между
тем, прокравшись на цыпочках к двери в столовую, тихонько притворил ее и
после этого прошептал:
- Мы хотим предупредить вас кое о чем - об этом мальчике, который у
вас, о сироте.
В передней повеяло холодом. Миссис Фоли как будто стала еще выше.
- В чем дело?
- Он приехал с аттракционами, и никакой он не мальчик, а взрослый, и он
придумал жить у вас, пока не узнает, где у вас лежат деньги, а когда
узнает, то как-нибудь ночью убежит с ними, и тогда люди начнут его
разыскивать, но ведь они будут разыскивать десятилетнего мальчика, и даже
если взрослый, которого зовут мистер Куджер, окажется совсем рядом, им и в
голову не придет, что он и есть тот мальчик, который украл деньги! - почти
прокричал Хэнк.
- О чем ты говоришь? - сухо спросила миссис Фоли, повысив голос.
- Об аттракционах, о "чертовом колесе" и этом приезжем, мистере
Куджере! "Чертово колесо" крутится назад, и я не знаю как, но мистер
Куджер от этого становится все моложе, моложе и превращается наконец в
мальчика и приходит к вам, но этому мальчику нельзя доверять, ведь когда
ваши деньги будут у него в руках, он снова сядет в "чертово колесо", но
теперь оно будет вертеться _вперед_, и он опять станет взрослым, а
мальчика уже не будет!
- Спокойной ночи. Генри Уолтерсон, и _никогда_ больше не приходи сюда!
- крикнула миссис Фоли.
Дверь за Питером и Хэнком захлопнулась. Они опять были под дождем.
- Ну и дурак же ты! - фыркнул Питер. - Что придумал! А если он все
слышал, если придет и убьет нас, когда мы будем спать, сегодня же ночью,
чтобы мы никому больше не проболтались?
- Он этого не сделает, - сказал Хэнк.
- Не сделает? - Питер схватил Хэнка за плечо. - Смотри!
В большом, выступающем фонарем окне столовой тюлевая занавеска была
сдвинута в сторону. В ореоле розового света стоял и грозил им кулаком
маленький сирота.
Но длилось это одно мгновенье, а потом занавеска закрыла окно. Полило
как из ведра. Медленно, чтобы не поскользнуться, Питер и Хэнк побрели
сквозь ливень и темноту домой.


За ужином отец посмотрел на Хэнка и сказал:
- Будет чудо, если ты не заболеешь воспалением легких. Ну и вымок же
ты! Кстати, что там за история с аттракционами?
Поглядывая на окна, дребезжащие под порывами ветра и дробью капель,
Хэнк ковырял вилкой пюре.
- Знаешь мистера Куджера, хозяина аттракционов, пап?
- С розовой гвоздикой в петлице?
- Он самый! - Хэнк поднял голову. - Значит, ты его видел?
- Он остановился на нашей улице, в пансионе миссис О'Лири, его комната
выходит окнами во двор. А что?
- Просто так, - ответил, краснея, Хэнк.
После ужина Хэнк позвонил по телефону Питеру. Питера на другом конце
провода терзал кашель.
- Послушай, Пит! - сказал Хэнк. - Я все понял до конца. Этот
несчастненький сиротка, Джозеф Пайке, заранее хорошо продумал, что ему
делать, когда он завладеет деньгами миссис Фоли.
- И что же он придумал?
- Он будет околачиваться у нас в городке под видом хозяина
аттракционов, будет жить в пансионе миссис О'Лири. И никто на него не
подумает. Все будут искать мальчика-воришку, а воришка будто сквозь землю
провалился. Зато хозяин аттракционов будет спокойненько повсюду
разгуливать. И никому в голову не придет, что это его рук дело. А если
аттракционы сразу снимутся с места, все очень удивятся и могут что-нибудь
заподозрить.
- О-ой, о-ой, - заныл, шмыгая носом, Питер.
- Так что надо действовать быстро, - продолжал Хэнк.
- Никто нам не поверит, я попробовал рассказать родителям, а они мне:
"Какай чушь!" - прохныкал Питер.
- И все равно надо действовать, сегодня же вечером. Почему? Да потому,
что теперь он постарается нас убить! Мы единственные, кто знает, и если мы
скажем полиции, чтобы за ним следили, что он притворился сиротой, чтобы
украсть деньги миссис Фоли, покоя у него больше не будет. Готов спорить,
сегодня вечером он что-нибудь предпримет. Потому я и говорю: давай
встретимся через полчаса опять около дома миссис Фоли.
- О-ой, - снова заныл Питер.
- Так ты что, умереть хочешь?
- Нет, не хочу, - помедлив, ответил тот.
- Тогда о чем мы разговариваем? Значит, встречаемся у ее дома и, готов
спорить, сегодня же вечером увидим, как сирота смоется с ее деньгами и
побежит сразу к аттракционам, а миссис Фоли в это время будет крепко спать
и даже не услышит, как он уйдет. В общем, я тебя жду. Пока, Пит!
- Молодой человек, - сказал отец за спиной у Хэнка, едва тот положил
трубку. - Вы больше никуда не пойдете. Вы отправляетесь в постель. Вот
сюда. - Он повел Хэнка вверх по лестнице. - Я заберу всю твою одежду. -
Хэнк разделся. - Больше, надеюсь, у тебя в комнате одежды нет? Или есть? -
спросил отец.
- Больше нет, остальная в стенном шкафу в передней, - ответил, горестно
вздохнув, Хэнк.
- Хорошо, - сказал отец, вышел, закрыл за собою дверь и запер ее на
ключ.
Хэнк стоял голышом.
- Ну и ну, - пробормотал он.
- Укладывайся, - донеслось из-за двери.


Питер появился у дома миссис Фоли около половины десятого, он все время
чихал под огромным, не по росту, плащом, а на голове у него была
нахлобучена матросская бескозырка. Он стоял, похожий на водоразборную
колонку, и тихонько оплакивал свою судьбу. Окна верхнего этажа светились
приветливым теплом, Питер простоял целых полчаса, глядя на блестящие от
дождя ночные улицы.
Наконец в мокрых кустах метнулось и зашуршало что-то светлое.
- Это ты, Хэнк? - спросил Питер, вглядываясь в кусты.
- Я.
Из кустов вынырнул Хэнк.
- Что за черт? - сказал, вытаращив на него глаза, Питер. - Почему ты
голый?
- Я так бежал от самого дома. Отец ни за что не хотел меня пускать.
- Ведь ты заболеешь воспалением легких.
Свет в доме потух.
- Прячься! - крикнул Хэнк, и они бросились в заросли и затаились.
- Пит, - сказал Хэнк, - ты ведь в штанах?
- Конечно!
- И в плаще, так что не будет видно, если ты мне их дашь.
Без энтузиазма, но Питер снял штаны. Хэнк натянул их на себя.
Дождь затихал. В тучах появились разрывы.
Минут через десять из дома выскользнула маленькая фигурка, в руках у
нее был туго набитый чем-то бумажный мешок.
- Он, - прошептал Хэнк.
- Он! - вырвалось у Питера.
Сирота побежал.
- За ним! - крикнул Хэнк.
Они понеслись между каштанами, но за сиротой было не угнаться: взбежали
за ним на холм, потом, по ночным улицам, вниз, мимо сортировочной станции,
мимо мастерских, к проходу посередине безлюдной сейчас площадки с
аттракционами. Они здорово отстали - Питер путался в тяжелом плаще, а у
Хэнка зуб на зуб не попадал от холода. Им казалось, будто шлепанье голых
пяток Хэнка слышно по всему городу.
- Быстрей, Пит! Если он раньше нас добежит до "чертова колеса", он
снова превратится во взрослого, и тогда уже нам никто не поверит!
- Я стараюсь быстрей!
Но Пит отставал все больше, Хэнк шлепал уже где-то далеко впереди.
- Э-э, э-э, э-э! - оглядываясь, дразнил их сирота, потом стрелой
метнулся вперед и стал для них всего лишь тенью где-то вдалеке. Тень эта
растворилась во мраке, царившем на площадке с аттракционами.
Добежав до края площадки, Хэнк остановился как вкопанный. "Чертово
колесо", оставаясь на месте, катилось вверх, вверх, будто погруженная во
мрак земля поймала в свои сети огромную многозвездную туманность, и та
крутилась теперь, но только вперед, а не назад, и в черной корзине сидел
Джозеф Пайке и то сверху, то сбоку, то снизу, то сверху, то сбоку, то
снизу смеялся над жалким маленьким Хэнком внизу, на земле, а рука слепого
горбуна лежала на рукоятке ревущей, блестящей от масла черной машины,
благодаря которой крутилось и крутилось, не останавливаясь, "чертово
колесо". Снова шел дождь, и на дорожке, делившей площадку с аттракционами
на две половины, не видно было ни души. Не крутилась карусель, только ее
грохочущая музыка разносилась далеко вокруг. И Джозеф Пайке то взлетал в
облачное небо, то опускался, и с каждым оборотом колеса становился на год
старше, менялся его смех, звучал глубже голос, менялась фигура, форма
лица; он сидел в черной корзине и несся, несся по кругу, вверх-вниз,
вверх-вниз, и смеялся в неприветливое серое небо, где мелькали последние
обломки молний.
Хэнк бросился к горбуну, стоявшему у машины. На ходу, пробегая мимо
балагана, вырвал из земли костыль, один из тех, на которых крепился
брезент.
Хэнк ударил горбуна металлическим костылем по колену и отпрыгнул в
сторону.
Горбун взвыл и начал падать вперед.
Падая, он вцепился снова в рукоятку мотора, но Хэнк уже был возле него
и, размахнувшись, ударил костылем по пальцам. Горбун взвыл, отпустил
рукоятку и попытался было лягнуть Хэнка. Хэнк поймал ногу, дернул, горбун
поскользнулся и упал в грязь.
А "чертово колесо все крутилось, крутилось.
- Останови, останови колесо! - закричал то ли Джозеф Пайке, то ли
мистер Куджер...
- Не могу подняться, - стонал горбун.
Хэнк бросился на него, и они сцепились в драке.
- Останови, останови колесо! - закричал мистер Куджер, но уже не такой,
как прежде, и уже другим голосом, спускаясь, в ужасе взлетая опять в
ревущее небо "чертова колеса". Между длинных темных спиц пронзительно
свистел ветер. - Останови, останови, скорее останови колесо!
Бросив горбуна, лежавшего на земле, беспомощно раскинув руки, Хэнк
вскочил на ноги и кинулся к гудящей машине. Начал остервенело по ней бить,
гнуть рукоятку, совать попавшие под руку железки во все пазы и зазоры,
стал лихорадочно привязывать рукоять веревкой.
- Останови, останови, останови колесо! - стонал голос где-то высоко в
ночи, там, где сейчас из белого пара облаков выгонял луну ветер. -
Останови-и-и...
Голос затих. Внезапно все вокруг осветилось - ярко вспыхнули все фонари
на площадке. Из балаганов выскакивали, мчались к колесу люди. Хэнка
подбросили вверх, потом на него посыпались градом ругательства и удары.
Где-то рядом послышался голос Питера, и на площадку выбежал задыхающийся
полицейский с пистолетом в вытянутой руке.
- Останови, останови колесо!
Голос звучал как вздох ветра.
Голос повторил эти слова снова и снова.
Смуглые люди, приехавшие с аттракционами, пытались остановить мотор. Но
ничего не получилось. Машина гудела, и колесо вращалось, вращалось. Тормоз
заклинило.
- Останови! - прошелестел голос в последний раз.
И - молчание.
Высоченное сооружение из электрических звезд, металла и черных корзин,
"чертово колесо" безмолвно совершало свой путь. Ни одного звука не слышно
было, кроме гудения мотора, пока мотор не заглох и не остановился. Еще с
минуту колесо крутилось по инерции, и на него, задрав головы, глядели все,
кто приехал с аттракционами, глядели Хэнк и Питер, глядел полицейский.
Колесо остановилось. Привлеченные шумом, вокруг уже собрались люди.
Несколько рыбаков с озера, несколько железнодорожников. Колесо жалобно
взвизгивало, стонало, тянулось вслед за улетающим ветром.
- Смотрите, смотрите! - почти разом закричали все.
И полицейский, и люди, приехавшие вместе с аттракционами, и рыбаки -
все посмотрели на черную корзину в самом низу. Ветер, дотрагиваясь до
корзины, мягко ее покачивал, тихо ворковал в вечерних сумерках над тем,
что было в черной корзине.
Над скелетом, у ног которого лежал бумажный мешок, туго набитый
деньгами, а на черепе красовался коричневый котелок.

Р.Брэдбери.

Однажды, когда я был совсем молод и глуп, я познакомился со Звездой. Она была очень маленькой, не больше меня. Я тогда ещё умел летать и мы блуждали с ней по космосу, учились вместе разным мудростям жизни, знакомились с другими звёздами. Она была такой беззащитной, такой нежной и светящейся, а я так ловок, быстр и пушист. И я знал, что нет больше на свете такой звезды, как моя Звезда. И она знала, что нет такого больше Лиса, как я. Я полюбил её. Я делал ей подарки из маленьких метеоритов и лунных капель. Я показывал ей красивые галактики и планеты, а она дарила мне своё тепло и свой свет. Но однажды я решил ей показать Землю.
Нам тут было интересно. Никогда мы не видели такого разнообразия жизни, как здесь. То дикие ледяные горы, то заселённые миллионами людьми города, то бесконечные волны океанов. А потом мы попали в лес и я встретил других лисиц. Это было для меня настолько странным, что я решил тут остаться и познакомиться с ними. Они были все похожи на меня! Такие же острые мордочки, тонкие лапки, вытянутые уши и пушистые хвосты. Некоторые были рыжими, некоторые серыми, некоторые бежевыми. И на их фоне Звезда мне показалась такой несуразной! Она была не похожа на них всех, и другие лисы так смеялись над нею. И я тоже засмеялся. Мне было стыдно, что я с ней гулял и общался. И она ушла.
Печально вздохнул Лис, - улетела, и я не знаю до сих пор куда. И мне было так хорошо, я резвился, бегал, играл. Они были такими же ловкими, как и я. А Звезда была неповоротливой, медленной и неуклюжей, мне приходилось подолгу возиться с ней. Я думал, что теперь то я стану счастливым, потому что теперь я был среди своих.
Через некоторое время я почувствовал, что соскучился по Звезде. Я отгонял эти постыдные мысли в надежде на то, что привычка скоро пройдёт. Но с каждым днём мне становилось всё хуже и хуже, моя шерсть темнела и в итоге я разучился летать. Я не могу отправиться теперь на её поиски, потому что если бы отправился, то обязательно нашёл бы! Она - единственная. И я её узнаю среди миллиона звёзд. Я понял, какую допустил ошибку. Несмотря на её недостатки, мы с ней были одно целое и понимали друг друга. А я взял так её и обидел. Я её предал, я её бросил, - и тут Лис заплакал, - и она наверное никогда ко мне не вернётся.
Девочка поспешила к Лису, обняла его своими маленькими ручками. Она знала, что сейчас - можно. Сейчас - нужно ему помочь. - Она вернётся, Лис! Не плачь, она тоже тебя любит. Она обязательно вернётся к тебе! - Я ушёл от других лисиц, потому что мне стало противно с ними общаться, они смеялись над нею, хотя ничего не понимали и не знали её! И теперь я жду её, и грущу по всем людям, которые стали такими же, как моя Звезда. И грущу по тем, кто поступил так же, как и я, потому что они несчастнее вдвойне!
Черный лебедь(Валерия)