1.
В далеком босоногом детстве, когда мои штанишки были все время коротки а ссадины на коленках не успевали заживать, жил на нашей улице один старик.
Старик жил анахоретом, совершенно один в мрачном неухоженном доме. В доме все время было выбито стекло. Это было делом рук какого-нибудь сорванца, типа меня. Считалось большим подвигом запустить камешком в окно старику, выломать штакетину из забора или еще каким-нибудь способом досадить старику.
Дело в том, что среди пацанвы было распространено убеждение, что старик служил полицаем при немцах. Большего преступления в те времена нам пацанам было и представить трудно. По-ли-цай... Слово отдавало мраком и металлическим привкусом крови. Воображение рисовало жуткого упыря, творящего немыслимое насилие над соседями в пределах данной немцами полицаю власти. Даже фашисты в моем сознании были куда гуманнее. Они были прямыми, бесхитростными железными солдатами. А вот полицаи - другое дело. К примеру полицай мог до смерти защекотать ребенка (в то время я жутко боялся щекотки), буквально обрекая его на мучения, когда ни вырваться из его лап не было возможности, ни дать сдачи не было сил. Дело в том, что когда человека щекочут, то он смеется не переставая и задыхается - силы уходят из рук, ног и даже челюстей - нет сил для отпора.
Так вот, вредили мы этому старику всей ватагой и наперегонки так, что он не успевал стеклить окна и вставлять штакетник. Теперь я понимаю, что никакой доблести в наших шалостях не было, что мы были простыми малолетними хулиганами, что мы просто травили старого человека, жизнь которого не сложилась. Когда старик кричал на нас и пытался догнать сорванца, он только выражал свое отчаяние, без всякого намерения его воплотить. Он мог бы поймать любого из нас и надрать ему уши или отхлестать крапивой, но подозреваю, что у него не было такого права. Он мог бы нажаловаться нашим родителям и они бы надрали нам уши или отхлестали крапивой, но и на это у него не было права.
А все потому что был этот старик изгоем в своей среде. Соседи обходили его стороной и никогда не подавали руки, только изредка кивали в знак приветствия - он оставался живым человеком не будучи равным, не будучи даже полноценным.
Когда на чудесный весенний праздник я в новой рубашечке шагал на параде со своими дедами, увешанными орденами и медалями, то иногда примечал темную фигуру старика в глубине его двора. Вся его фигура выражала отчаяние, бессильную злость и обиду, от нее веяло отчужденностью и обреченностью. Он был как туча на горизонте светлого праздника, внося темные контрастные тени и диссонанс на яркое полотно.
2.
Спустя многие годы, когда коленки безнадежно зажили, лихость и удаль сменилась тройкой в четверти, а в голову подло и коварно полезли одноклассницы с бантиками, я узнал что старик умер.
Его тихо и незаметно похоронили на кладбище, а я задумался над его судьбой.
Что такого случилось с этим стариком, почему он так тяжко и уныло доживал свои дни? В чем крылась причина его бедственного положения? Где истоки его ошибок и как сделать так, чтобы его ошибки не повторились?
Дедок действительно был полицаем. Каким-то мелким и незначительным, но полицаем. Был лояльным к оккупационной власти фашистов и безусловно на их стороне. Но насколько жгучим было его желание служить немцам, какая мера ретивости и злости была в его службе? Этого я не знал.
Тогда я сделал то немногое, что могло бы пролить свет на обстоятельства его жизни в те далекие годы.
3.
С первыми днями войны все мужчины уходили на фронт. Военные комиссариаты пристально следили, чтобы это были именно мужчины и чтобы они попадали именно на фронт, а не по ошибке куда-нибудь ... на пляж к примеру. Понятно, что у этих мужчин были разные жизненные обстоятельства, разные неоконченные дела, хозяйство и даже молодые жены, очень красивые и с бантиками. Все эти дела, и даже жен с бантиками мужчины должны были бросить и пойти в неизвестность, на войну. При этом людей, которые вели их на фронт они совсем не знали(не то что жен с бантиками) и даже имели основания не доверять им. Ну правда, кто им эти командиры? Разве у командиров могут быть такие шикарные бантики как у жен?
Но дело обстояло очень серьезно и все понимали, что идти надо. И вот они прощались с хозяйством, в последний раз задавали корм курам, уткам и корове Мурке, целовали жену с бантиком и уходили. Жены конечно ревели вслед, заламывали руки и сквозь слезы накладывали в котомки неизвестной фирмы разную снедь на дорожку, свитера, носки собственной вязки и табачок со своих плантаций в кисете с вензелем. Жены, которые удачно сфоткались с бантиком на фоне ковра, обязательно ложили в котомку фотографию; если жена получилась не очень, или была без бантика, она все равно ложила фотку в котомку - такой порядок, ничего не попишешь.
Так вот, не все разделяли такой порядок вещей, не все считали "надо значит надо", не все рвались в бой и лучились энтузиазмом. Были люди ленивые, были даже такие, которые не хотели идти на войну и считали что хозяйство и жена с бантиком важнее чем какая-то война. Этих приходилось уговаривать, убеждать и даже слегка подталкивать. Но очень продуманные и убежденные находили причины, мотивы и лазейки в законодательстве - и на войну отправляться отказывались наотрез. Дескать, "не я эту войну начинал не мне и расхлебывать", "пусть Сталин идет, или Пушкин", "а нас и тут неплохо кормят". С такими поступали и вовсе сурово, согласно военного законодательства и подзаконных актов, несокрушимых никакими адвокатами. Их хватали руками и без всякого почтения и котомки ставили в строй.
Но отдельные, особо продвинутые мужики оказывались в стороне от процессов. Они категорически ложили с прибором на войну, просекали тему как отпетлять и откосить, надежно прятались в сухом прохладном месте - оставались дома одним словом. При этом они конечно рисковали. В первую очередь они рисковали испортить отношения с действующим законодательством, с властью и односельчанами. Они нарывались на крупные неприятности и нуждались в дополнительном времени на обдумывание истории, в которую вляпались.
4.
Примерно через 4 месяца в селение вошли немцы. За это время наш герой хорошенько подумал, осознал весь антагонизм, который разделял его с другими мужиками, ушедшими на фронт без него и пришел к логическому выводу - надо как-то жить дальше, без мужиков, бросивших его одного под косые взгляды их жен с бантиками. "Ах так! Ах вот вы как со мной!" - подумал мужик и шагнул навстречу своей судьбе, прямо в теплые лапки германской оккупационной власти.
Немцы обрадовались, приняли его с распростертыми объятиями, напоили чаем и угостили шоколадкой. Не то чтобы им было не жалко шоколадки и они мечтали накормить кого-нибудь из местных аборигенов немецким лакомством - нет конечно же! Шоколадки было мучительно жалко, они бы предпочли слопать ее самостоятельно. Но немцы были прагматиками и понимали, что лучше угостить шоколадкой туземца, чем вникать во все хитросплетения их туземных обычаев и отношений, лучше пожертвовать кондитеркой чем временем, которое понадобится на то, чтобы разобраться что к чему в этом селении, кто на что способен и откуда ждать подвоха. У них отпадала необходимость бегать по дворам и опрашивать жителей, кто разбил окно в комендатуре. Можно вызвать мужика и поставить задачу - или находишь виновного или стеклишь окошко самостоятельно - просто и доходчиво, в одном флаконе агент и стекольщик.
Мужику в свою очередь был свой резон от симбиоза с новой властью. Он получал шоколадку, избавлялся от жуткого четырехмесячного кошмара, когда он вынужден был прятаться от призыва на пыльном чердаке, и самое главное - он переходил на легальное положение. Он больше не скрывался, больше не боялся и мог припомнить все косые взгляды, брошенные в его сторону односельчанами. Потому что он сидя на чердаке имел много свободного времени на воспоминания и накопил недюжинный потенциал для активных действий.
Какими были эти действия теперь уже никто не вспомнит.
Но все хорошее, что выпадает на долю человека, рано или поздно кончается. Через два года оккупации в селение вошли те самые мужики, которые покинули его 2 года 4 месяца назад. Они пришли совсем обношенные, без свитеров и носков, без снеди, выданной им женами с бантиками в первые дни войны и с изрядно потрепанными фотками своих жен на фоне ковра. Они пришли за новыми фотками!
Тут они узнали что в их отсутствие в селении хозяйничал чувачок, не пожелавший идти с ними на войну, побрезговавший, так сказать, их обществом. Ребятам становится обидно и они вынимают с чердака своего бывшего кореша...
5.
Дальше в повествовании наблюдается небольшой антракт и мы видим нашего мужика уже совсем в другом месте. Его все-таки забрали из родных мест и повели куда надо, опять же против его желания.
Но вопреки всем ожиданиям мужик никуда не сгинул в грандиозной неразберихе тех лет. Он снова появился на арене спустя долгие-долгие годы. Он конечно захотел снова подружиться со своими бывшими товарищами, ведь война-то давным-давно кончилась, но товарищи почему-то отвернулись от него и не захотели с ним дружить. Видно у товарищей к тому времени созрели свои соображения насчет дружбы. Да и товарищей осталось совсем мало и у них организовался слишком тесный круг общения, со своими интересами и темами для обсуждения в блогах.
Вот так и стал наш старик изгоем...
Хотя в войне старик участвовал, да. Хоть и была его война совсем другой конфигурации, хоть и наполнена была драматизмом по самые края, хоть и продолжалась она до самой смерти, но была. А значит и ветераном войны тот старик безусловно был. Просто он на одном из поворотов своего жизненного пути выбрал не ту дорогу, воевал не на той стороне и попал не в ту историю. Слаб человек, грешен, одинок, склонен к заблуждениям и ошибкам. Только и всего!..
