Фанни принимала гостью Клару и оттого решилась было хоть час не подходить к телефону, но Клара поднялась и прокричала в трубку зычное "алло!", удивлённая, оборотилась к Фанни и сказала: "Это Эрнст (Гарри)". "Кто?- спросила Фанни.- Ах, вот как". Она медленно подошла к аппрарату, стала там, односложно, неразборчиво для Клары, что [- - - ], Клара ждала, но Фанни курила и сказала лишь: "Он так изменился. Нет, я ничего особенного не заметила. Я же сказала, он так сильно изменился. Естественно ,не я тому виной".
Она аккуратно отрезала: "То, что вы думаете, никак не относится к делу".
- Всё же, не говори "вы".
- Отнюдь, вы все нечто думаете, и всё -невпопад. Мы с ним были совсем другими, всё было иначе, но вы не способны постичь это. Да, я всегда говорю "вы" потому, что мне так удобно и оттого, что так верно. Мы были хорошей парой. Этого ровным счётом никому не понять. Ладно, надо уметь ладить, что не всегда удаётся, даже у отъявленных готтентотов. Эрнст [= Гарри ]никакой не готтентот.

Фанни посетила Гольдманна, он теперь жил через два дома ,рядом с Альтенвилями, они обменялись улыбками, а она не смогла лавировать между чемоданами, книгами и картами, рсстеленными на полу. По праву гостьи она присела в кресло и скрестила ноги. Гольдманн бродил рядом, он постоянно что-то искал, один раз- пепельницу, что вовсе не повод вскакивать с места, мало ли куда мужчина подевал её, а то и что-нибудь ещё. И вот, Фанни сидела себе как бы убаюканная кем-то, не в силах пошевелиться, пропуская мимо ушей многие реплики, то и дело решаясь вставить свою, казать напрямик: "Так не пойдёт, давай-ка снова жить вместе", и ,наконец, когда вчувствовалась в роль, паче чаяния раскиснув от воспоминаний и нежностил, Гольманн, отыскавший свою пепельницу, показался ей усталым, а речь его -нагоняющей усталость, Фанни едва ли в силах была прислкшиваться, она всегда полагала, что все предметы разговоров должно быть доступны ей, а она будто снова очутилась за партой в новой школе, а предметы и методика уже не те, и вот она, понемногу отставляя нежность свою, начала вслушиваться и всматриваться в Гарри, он желал основать киносъёмочную фирму и задействовать театральное агентство, а она поглядывала уж на книги и карты, а затем- ему в лицо, желала спросить его ,что на самом деле произошло, а ему будто было вовсе невдомёк то, что его новые занятия непривычны ей, вкупе с иудаикой, и то, что она не знавала никакого Эрнста [= Гарри ]Гольдманна, который занимался историей еврейства, да, вовсе никакого еврея, обязанного и вовлечённого в нечто, ей было вчуже его будущее присутствие на процессе Эйхмана, и он тоже не спросил её: "Понимаешь ли ты то, что занимает меня?", но просто ходил мимо неё и ему больше не требовалось от неё никаких обьятий, ни эмиграции, но возвращения в Вену, никакой красивейшей венки и никакой нуссдорфской ночи.

Это случилось 3 июля, у фрау полковничихи начались приступы астмы, и в тот же день Фанни впервые встретила в соляной пещере Тони Марека. Фанни нарядилась в народный костюм девки (букв. "die Dirndl", прим.перев.), в котором она забавно выглядела, её можно было представить себе на фоне марципановых свинок и шоколадного домика, и отркытку с видом густо-голубого зальцбургского озера; лето доя Фанни было лучшей кулисой, из-за корсажа, а по вечерам- декольте в Зальцбурге, укрытом ажурной шалью, она ешё никогда так рано летом не выезжала в Ст.Вольфганг, и скоро вернулась обратно, не сохранив воспоминание о некоем молодом мужчине, надменно раскинувшем было руки на садовой скамье Альтенвилей, представленного было гостям Антуанеттой, и обронившего насчёт Фанни пару фраз, которые ей по телефону, уже в Вене передала Антуанетта, две остроумные, скользкие фразы, также и насмешливые, которые Фанни вскоре запамятовала.

Лишь спустя три месяца, когда Фанни пригласили на в подвальный театрик на слабоумную пьесу некоего известного Антона Марека, она припомнила молодого мужчину, а после представления она с Альтенвилями подошла к нему и взвешенно благодарила автора, будучи уже в возрасте, в котором ободряющая реплика столичной актрисы что бальзам для юного драматурга, который и сам чувствует, что ему удалось нечто великое или же революционное, в чём ему помогают утвердиться пара фраз дружественно брошенных именитыми особами. Вечером Фанни не друзья не отвезли домой, она пошла пешком, ведомая Мареком, по Вене, которая ей показалась достойной сновидения, она заново для себя открыла город, увидела её совершенно отстроенную, не- стёсанную, разрушенную Вену, но город, где на каждом углу надобно останавливаться чтоб перевести дух, чтоб огни фонарей [- - - ],расматривая фасады, радоваться качеству строительного камня. В городских воротах он впервые обнял её, а около трёх утра, осунувшаяся, с дрожащими коленями, достигнув собственной квартиры, она отослала его прочь и молвила, что теперь точно никогда не свидется с ним впредь, нет, запомните вы, что ничего не было, уходите. Когда она сидела на кровати, зазвонил телефон, и голос, который уже был знаком ей, сообщил, что мог бы и не идти к себе домой, он- в телефонной кабине на углу, он смотрит прямо в её окно, а Фанни сказала, мол, вовсе не знаете вы моего окна, а он сказал, что это ужасно было с её стороны, указать ему на чужое окно, а после того, как было он звонил на протяжении часа, и Фанни решительно утвердилась во мнении, что симпатизирует молодому человеку, она сошла вниз и отворила ему ворота дома, прикрыла своё лицо ладонями и постоянно шептала что-то вроде "я выгляжу отвратительно, прошу вас, не смотрите на меня".

Немного погодя Фанни подчинилась ему.

Антон Марек, называемый Фанни и своими друзьями Тони, вырос в Маттесьугде, что в Бургенланде, откуда он много хорошего для себя взял, как и большинство людей, родившихся в провинции, но он оставался Никем, который ни разу не сказал о ком-то, что тот -родственник этого, а этот знаком с его семьёй. (Подобно) многим молодым людям мелкобуржузного происхождения ,которые приехали из провинции, он пытался окружить мистическим охранным молчанием свою семью, а тем паче никогда не заговаривал о Бургенланде, о тамошнем колорите, о соколиной охоте, степной меланхолии, разливах Дуная, да тут-то Антон подметил, что в городе он может с выгодой для себя с тоской, как о потеряном, в лучшем сучае, рае, говорить о своей малой родине, куда боязно возвращаться, в то время, как Марек ничего не опасался, кроме как опасности провалиться в былую анонимность и упустить один-единственный день, котророый мог бы ему доставить "связи". Он регистрировал каждую из этих "связей", всякое приглашение, после короткого времени хаоса стал скоро-переборчивым по дамской части, а будучи принят Фанни, с облегчением насладился своим первым ощутимым триумфом, та показалась ему ключиком к бытию в Вене, в которую он не мог было ворваться , не входить же сюда на правах случайного гостя. Он был в некотором роде, как о нём выразился Мартин Раннер, пронырливым маленьким преступником, со скрупулёзностью, позволяющей ему инкорпорировать скрупулы желанного общества, принимать все его догмы, и едва ли- лучшие, если только они к лицу провинциалу. Марек был способен высмеивать политические пристрастия, который у него не было никаких, жалеть немецкое и австрийское прошлое, перед которым он не преклонялся, ровно задания, с которыми он своевременно расплевался на гимназическом экзамене, он интересовался чистой литературой, и вышло так, когда он с небольшой компанией оказался в Германии, что тамошние учёные лекции ему не по уму, но он быстро овладел незнакомой ситуацией, подучился- и освоил новые про и контра.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
продолжение следует