-Иди ко мне,- промурлыкала Гера.
-Давай в другой раз?- скривился Зевс.- Сегодня у меня болит голова.
-Вот как?- Гера прищурила глаза.- Ну и с кем же ты мне сегодня изменял?
-Да что ты, что ты!- испуганно замахал руками Зевс.- Да я же... да ни в жисть!
-Не лги мне!- голос Геры стал холоден, как горный лед.- Я сама вчера слышала, как одна критянка говорила другой, что ее муж в постели - просто бог!
-Ну она же о муже говорила, не обо мне...
-Но откуда этой критянке знать, каковы в постели боги? А?
Зевс потупился.
-Честное слово, душенька! Ну у меня же правда болит голова.
Гера подошла к мужу и деловито обнюхала.
-Ну конечно, отчего бы ей не болеть! Опять какую-то бурду пил с Дионисом.
-И вовсе не бурду!- обиделся Зевс.- Прекрасный перебродивший нектар.
-Ты бы лучше о своей жене подумал!
-Я думал...
-Нет, не думал!
-А я говорю, думал!
-А я говорю, нет!
-Дорогая, не кричи, у меня и так голова раскалывается...
-И правильно! И пусть раскалывается!
Зевс сел на пол и обхватил руками гудящую голову.
-Я прошу тебя... помолчи минутку! Не сбивай... У меня, кажется, сейчас родится какая-то мысль...
-Ах, мысль?!
Гера решительно выхватила из-за спину скалку и обрушила ее на темечко мужа.
Голова Зевса раскололась, как гнилое яблоко, и оттуда вылетела, трепеща крылышками, маленькая Афина. Зевс, испуганно вскрикнув, попытался запихнуть ее обратно, но было уже поздно.
-Значит, ты обо мне думал, да?- задыхаясь от гнева, прошипела Гера.- Голые крылатые девки - вот что у тебя в голове!
Афина увернулась от руки Зевса и вылетела в окно. За ее спиной загрохотали молнии и чугунно зазвенели сковородки.
Будучи богиней сражений, а что еще важнее, богиней мудрости, Афина нисколько не сомневалась в результате этой битвы.

У Людоеда болел живот. Людоед сидел, обхватив себя руками, мерно раскачивался и стонал.
-Эй, ты там!- закричали из живота.- Кончай раскачиваться, у меня голова кружится.
-А у меня живот болит,- пожаловался Людоед.
-Сам виноват,- безжалостно ответил живот.- Смотреть надо было, кого ешь.
Людоед вздохнул.
-Я смотрел. Но у тебя же на лбу не написано, что ты Бессмертный.
-Зато на спине написано. Запомни - всегда, когда хочешь что-то съесть, смотри текст на обороте. Много интересного узнаешь.
-А что же мне теперь делать?- плаксиво спросил Людоед.
-Да теперь уже ничего не поделаешь, придется тебе привыкать. И это... слушай, имей совесть, я жрать хочу.
-А я, по-твоему, не хочу?!
-Тебе проще. Ты снаружи.
Людоед захныкал.
-Сволочь ты, Кащей! Сволочь прожорливая. И как в тебя столько помещается?
-Ты давай, давай, не ленись. Добывай нам пропитание. Чем больше добудешь, тем больше тебе достанется.
-Мне после тебя все-равно ничего не достается. Одни объедки, да еще это... ну, то, что потом получается. И вино ты всё сам вылакал.
-Отставить разговорчики!- Кощей в животе топнул подкованным сапогом, и Людоед скрючиля от боли.- Иди, ищи добычу. И вот еще что... принеси-ка ты мне, пожалуй, девицу-красавицу, а то скучно тут одному...
-Царевну-лягушку я тебе принесу!- огрызнулся Людоед.
-Тоже вариант,- согласился Кощей.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Жили-были Вселенские Константы. И куча разных переменных.
А среди них жила одна крошечная константа, характеризующая невесть что. Такая мелкая, что ее и не открыли еще. Вообще никто не знал, что она существует. Да что там - даже рядом с массой покоя фотона она казалась сущей козявкой. Но при этом маленькая константа имела свою гордость и очень ответственно относилась к своему постоянству. Не хотела расти ни за какие коврижки, сколько ее ни убеждали другие, более солидные константы.
-Ну подумай сама,-говорила ей Постоянная Планка,- что случится, если ты станешь всего в десять тысяч раз больше? Тебя, по крайней мере, тогда хоть вычислить смогут. А сейчас, из-за тебя одной, масса Вселенной не сходится с рассчетной! Тебе не стыдно?
Константе было стыдно, но она упрямо вздергивала подбородок - красивый жест, если бы кто-то смог его разглядеть.
-Да что ты вообще означаешь?!- набрасывалась на нее Третья Космическая (которая, по большому счету, не была настоящей постоянной, но держалась среди них благодаря обширным связям).- Ты что, отвечаешь за силу тяготения? Нет! За скорость света? Тоже нет.
-Я - коэффициент этой... ну... ее не открыли еще.
-Ну кого, кого?
-Ну... губельдючести.
-Да-а? И что же именно у нас обладает губельдючестью?
-Ну эти... кузявки.
-Кто?!
-Ну они мелкие такие...
-Кварки, что ли?
-Нет, другие. Их не открыли еще.
-А какая польза от этих кузявок?
-Не знаю я! Этого еще никто не придумал!
-А они не могут быть немножко более губельдючими? Пойми, ведь стыдно за тебя, ты нам весь справочник позоришь!
-Да не знаю! Может, могут, может, нет. А вдруг я увеличусь - и произойдет что-то страшное!
-Да у тебя мания величия!- припечатало Пи.- Мнишь о себе невесть что, а сама при этом стремишься к нулю!
Это была неправда. Константа не стремилась к Нулю. Она им восхищалась на растоянии, но это, конечно, не их собачье дело.
Прочие постоянные (и деже некоторые переменные!) стыдились находиться в одной компании с маленькой константой. И всячески ее унижали. Хотя, казалось бы, куда уж дальше. Константа и так была меньше некуда. Но стойко переносила все нападки - хотя это и было нелегко. И даже когда на нее начинало давить Ускорение Свободного Падения, он держалась.
Очень долго держалась. С самого Большого Взрыва и почти до сего дня. Но в конце концов - не выдержала. Попробуйте сами в течении стольких миллионов лет постоянно слышать, что вы-ничтожество! И константа, всхлипывая, устремилась к Нулю, который единственный ее ни в чем ни разу не упрекал (о да, Ноль - это совершенство, недаром же он Абсолютный!).
Тут бы и написать, что мир без нее рухнул. Но нет. Стоит, как видите. И внешне в нем даже ничего не изменилось. Но в мире больше не стало губельдючих кузявок - ибо, как известно, кузявки с коэффициентом губельдючести ноль существовать не могут. И никто никогда не узнает, что же они из себя представляли, и какую невосполнимую потерю понес мир, каких блистательных возможностей лишился. Если, конечно, от кузявок вообще могла быть хоть какая-то польза.
Зато масса Вселенной наконец-то сошлась с рассчетной.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

-Выше голову!-приказал скульптор рабыне.-Вот так, чуть левее. Правый локоть слегка подвинь вперед. Ногу согни в колене... да не эту ногу, другую!
-Мне так неудобно,- пожаловалась рабыня.
-Терпи. Хм... левую руку подними вверх, как будто собираешься поправить прическу... Нет, не то!
По коже рабыни скатывались капельки пота, очень хотелось почесаться, но она терпела. Если бы не эта проклятая греческая жара..!
-Я не вижу богиню!-раздраженно закричал скульптор.- Я вижу смазливую мордашку, аппетитную фигурку, но ничего божественного! Это тело рабыни, и лицо рабыни, и даже ноги - рабыни! Ты можешь хоть секунду постоять, не скукоживаясь?
-Почему бы вам не взять свободную женщину?- прошептала рабыня.
-Дура!-рявкнул скульптор.- Смотри на меня, вот как надо было это сказать!
Он гордо вскинул голову, выпятил подбородок и, презрительно скривив губы, бросил: "так почему бы вам не взять свободную женщину?!"
-Поняла, как надо?
-Поняла...- потупилась рабыня. Скульптор зарычал.
-Ни хрена ты не поняла! Мне что, вернуть тебя обратно в общий барак?
-Нет... не надо!- рабыня замотала головой.- Я... все сделаю, как вы хотите. Лучше умереть, чем...
-Ладно, попробуем еще раз.
Скульптор подошел к рабыне, ухватил за подбородок и повернул голову так, как ему хотелось. Отошел на два шага и посмотрел сквозь прищуренные веки на результат.
-Вот вроде бы все как надо... а души нет. Да меня коллеги заплюют, если я такую статую выставлю!
По щеке рабыни скатилась слеза и повисла на подбородке.
-Перестань думать о себе как о рабыне. Ты не рабыня. Ты даже не человек. Ты богиня, понимаешь? Этого тела не будет - а статуя останется на века. Умрет твоя хозяйка, все, кого ты знаешь, даже я, возможно, умру! А ты останешься. Запечатленная в мраморе, непостижимо прекрасная, недосягаемая, высшее существо, прекраснейшая из богинь. Понимаешь ты это?
В глазах рабыни зажегся слабый интерес, плечи слегка расправились.
-Умрет моя хозяйка, а я...
-...будешь существовать вечно!-подтвердил скульптор.
-И люди будут смотреть на меня...
-...и видеть богиню. Все правильно. Твоя улыбка станет ее улыбкой, твой наклон головы - ее наклоном головы, твоя прическа - ее прической...
Рабыня мечтательно улыбнулась и тряхнула волосами.
-Значит, вот оно как...
-Ну что ты сделала?!-всплеснул руками скульптор.- Голову, голову поверни! К левому плечу!
Рабыня обратила на него равнодушный взгляд.
-Что?-холодно переспросила она, даже не приподняв бровь,- ты что-то сказал, смертный?
-Вот! Вот оно!- радостно воскликнул скульптор и, сунув руку в сумку, на ощупь выхватил голову Медузы. Затем так же, на ощупь, засунул ее обратно. И лишь после этого осмелился приоткрыть глаза.
-Неплохо, неплохо...- он обошел вокруг статуи. Взгляд Горгоны все еще работал исправно, человеческая плоть схватилась камнем в одно мгновение. Даже выражение холодного превосходства не успело сойти с лица рабыни, оставшись навеки впечатанным в белоснежный мрамор - такой же светлый, как ее кожа.
-Умею все-таки!-довольно хмыкнул скульптор.-Эта статуя удачно дополнит коллекцию моей тетки в Милоссе. А бедная девочка, кажется, и правда верила в вечное искусство!
Он фамильярно потрепал статую по плечу и расхохотался над человеческой глупостью.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

-Почему Вы плачете, милая девушка?
Золушка поспешно вытерла глаза рукавом и обернулась на голос. На заборе, болтая ногами, сидел и наблюдал за ней незнакомый паренек - едва ли старше самой Золушки, одетый в какие-то невнятные лохмотья и босой.
-Хочу и плачу. Тебе-то что за дело?
-А что, и спросить нельзя?
-Можно,- буркнула Золушка.- только нечего обзываться.
-Я не обзывался! Я назвал Вас милой де...
-Сейчас в глаз получишь,- мрачно предупредила Золушка.
-Ну хорошо,- ухмыльнулся парнишка.- Тогда попробуем так. Эй ты, противная тетка, чего ревешь?
Золушка прыснула со смеху и отмахнулась от зубоскала.
-Да ну тебя! Хочу и реву.
-А может, я помочь хочу?
-Да?- Золушка иронично подняла бровь.- Ну, помоги, если хочешь. Мне как-раз надо еще посадить сорок розовых кустов. И перебрать мешок ячменя и проса.
Незнакомец скривился.
-Не, это я не умею. Извини.
-А что ты вообще умеешь?
Парнишка задумался и простодушно заявил:
-Да ничего, вообще-то.
-А чего же тогда помощь предлагаешь?
-А я и не навязываюсь, между прочим! Просто подумал...
-Что?
-Ну... может, тебе какое-нибудь чудо нужно?
-А ты что, волшебник? Ты же говорил, что ничего не умеешь.
-Я - нет. Но моя крестная - фея.
-Врешь.
-Не вру.
-Все-равно врешь.
-Ну ладно, пусть вру. А если бы не врал - чего бы ты хотела?
Золушка задумалась.
-А твоя крестная может превратить тыкву в карету?
-Может. А зачем?
-Чтобы поехать на бал.
Паренек присвистнул.
-На ба-ал? А что тебе там делать, на балу?
-А что, нельзя?!- вспыхнула Золушка.- Думаешь, я всем только праздник испорчу своим присутствием?
-Нет, что ты!- замахал руками парнишка и едва не свалился с забора,- я не то имел в виду! Просто... ну что там интересного? Бал как бал. Все ходят, расшаркиваются, говорят всякую чушь - тоска смертная!
-Опять дразнишься!
-Да нет же! Я сам... я бы сам оттуда убежал при первой возможности!
Золушка оглядела нескладную фигуру паренька, его лохмотья и босые ноги и откровенно фыркнула.
-Да тебя бы туда и не пустили.
-Это верно,- облегченно засмеялся тот.
Золушка вздохнула.
-А мне бы хоть одним глазком...
-Да на что там смотреть?
-На принца.
Парнишка задумчиво уставился куда-то в небо над головой Золушки.
-А что - принц? Подумаешь, принц...
-Он, говорят, красивый.
-Врут, наверно.
-Может, и врут,- согласилась Золушка.- Вот я бы сама и посмотрела. Никогда не видела живых принцев.
-Да чего на них смотреть...- парнишка колупнул ногтем краску на заборе.- Принц, не принц... ерунда это всё.
-А вот и не ерунда!
-А вот и ерунда!
-А вот... а если ерунда, то и говорить тогда не о чем! И вообще, мне надо просо перебирать!
Золушка отвернулась и всхлипнула. Парнишка подумал секунду - и спрыгнул с забора во двор.
-Ладно уж. Давай помогу.
-Отстань.
-Ну что ты как маленькая! Обиделась...
Золушка утерла нос и решительно задрала его вверх, смерив мальчишку презрительным взглядом.
-Ты же не умеешь перебирать зерно?
-А ты меня научишь,- паренек неуверенно улыбнулся и протянул руку.- Мир?
Золушка вздохнула и хлопнула его по ладони.
-Мир.
Парнишка быстро взглянул на небо; солнце стояло уже высоко, но до полудня оставалось часа полтора. Это хорошо, потому что он еще успеет вернуться домой в срок. А ровно в полдень заколдованные лакеи снова превратятся из крыс в людей - и тут такое начнется..! Да и неудобно будет оказаться перед девушкой в королевских одеждах. Еще опять решит, что над ней издеваются.
Принц никогда не перебирал ячменя и проса. Ему очень хотелось попробовать.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Одни желания выполняются сразу, другие требуют времени. Когда я высказал своё второе, джинн ответил "Уфф!" и о чем-то глубоко задумался.
-Ну ты, хозяин, и задачку задал!
-Ты что, не можешь выполнить это желание?
-Нет,- удрученно вздохнул джинн.- Невозможно по определению. Если я создам для тебя мир - это будет мой мир, плоть от... ну что там у меня есть. Но уж всяко не твой. Миры каждый должен творить для себя сам. Вот разве что научить тебя этому искуству?
-Так в чем проблема?- сказал я.- Научи!
-Это третье желание?- быстро уточнил джинн.
-Нет, второе.
-Слушаю и повинуюсь,- уныло отозвался джинн.- Но учти, хозяин, учеба дастся нелегко.
И он стал меня учить. Урок за уроком, год за годом, пока я наконец не усвоил каждый нюанс. Пока не стал магом, не знающим себе равных. И тогда я приступил к делу.
Отстраниться от мира. Выдавить себя из реальности, как воду из губки. Собраться в одно единое самодостаточное Я. Миры каждый творит сам для себя, и сам из себя. Больше не из чего.
Распахнуть себя во всю ширь, насколько хватит воображения. Дать своему Я полную волю - воплотиться тем единственным, одному ему присущим образом, который только и возможен. Открыть глаза и принять этот мир во всей его полноте. Раствориться. И вычленить из этого непостижимого огромного Я свое маленькое неизменное я.
Вот, собственно, и всё.
Я так и сделал. И мир вышел что надо - то есть, что мне надо. Сам ведь делал, для себя. Лучше и не придумаешь, сколько ни старайся. И всё в этом мире подчинено моей воле...
Мда... кстате, о воле и подчинении.
Сам я остался плотью от плоти того мира, где родился. А как же иначе? Эту связь никак не порвешь, ни в каком ином мире не спрячешься. А когда отказываешься от дарованной тебе на родине свободы воли... ну, тогда не жалуйся, сам виноват.
Невозможно выжать губку досуха. Вот и я тоже... Угораздило же при жизни привязаться к этой безделушке! За неё-то меня и вытащили. И не отпустят, пока я не исполню...
-Джинн, слушай мою волю!
А я что, я слушаю. Как будто у меня есть выбор... Нет у меня никакого выбора в этом мире, сам когда-то отказался. Сознательно.
-Слушаю и повинуюсь, хозяин.
Дурак он, мой хозяин. И желания у него дурацкие.

-Это всё ты виновата,- злобно прошипела Ведьма.
-Я?!- возмутилась Добрая Фея.
-А то кто же? Это ведь ты отменила моё благословение.
-И ты называешь это благословением? Умереть в 16 лет от укола веретеном?
-Дура! Я же не о благе принцессы заботилась, а о благе народа. Ну, выросла она, ну, стала королевой. И кому это пошло на пользу?
-Ну, хватит!- рявкнула Королева Червей.- Палач, отрубить им головы!


~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~


-Это был полный провал,- всхлипнул Крысолов, роняя слезу в пивную кружку.- Никогда раньше... за всю мою карьеру...
-Да что случилось-то?- спросил его собеседник.
Крысолов смерил его задумчивым пьяным взглядом.
-Я тебе скажу,- немного заплетающимся языком произнёс он.- Всё скажу. Я ведь кто? Я Крысолов. Я играю на дудочке, а крысы идут за мной. Так?
-Так,- кивнул собеседник.
-Я играю, а они идут. Так всегда было. В какую деревню ни приду, никаких осечек. Все крысы, сколько их есть, бегут ко мне сломя голову, чуть друг на друга не залазят. Ну, сколько их там в деревнях бывает, сотни две, три?
-Где-то так.
-Ну вот. Не было, говорю, сбоев. Я и решил, что не резон мне с моим-то талантом размениваться на всякие мелкие деревеньки, пора подаваться в город. Ну и подался...
-В столицу, что ли?
-Ну не, уж прямо сразу в столицу... Так, городишко, не очень даже и большой. Хотя и не маленький, да. Торговый узел, культурный центр, крупный порт и всё такое. Даже стадион свой есть. Я так и подумал, соберу всех крыс на стадионе, места должно хватить. Ну а где их ещё собирать, а?
-Негде,- согласился собеседник.- А что, места не хватило?
-Не в том дело,- скривился Крысолов.- Я должен был заранее знать, что городские крысы - это вам не деревенские. Что им моя флейта...
-Они не пришли?
-Почему не пришли? Пришли.- Крысолов опрокинул в себя кружку и передёрнулся от воспоминаний.- Не сотня, не две сотни - тысячи крыс! Да что я говорю - десятки тысяч! Полный стадион! И они меня освистали!

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

-Это я, сосед,- гном привстал на цыпочки, чтобы его было лучше видно в глазок,- Открой.
Эльф откинул цепочку, впустил гнома в прихожую и спрятал кинжал в ножны.
-Ну, здравствуй.
Гном покосился на кинжал.
-Осторожничаешь?
-Да уж приходится. А тебе самому не страшно ко мне приходить?
-Да я же по делу.
-А-а... Тогда ладно. И что же у тебя за дело?
Гном замялся.
-Да ведь вот... понимаешь. Ордер у меня.
-Ордер?- приподнял брови эльф.
-Угу. Вот,- гном протянул листок.- На твой дом и на всё недвижимое имущество.
-Я-асно,- протянул эльф и потеребил себя за кончики ушей.- Ну что-ж... я даже рад, если так. По крайней мере, мой дом и сад достанутся тебе.
-Ну, сад-то вряд ли,- криво усмехнулся гном.- Деревья придется вырубить. Сам знаешь, нам, гномам, эти ваши эльфийские привязанности чужды.
-Знаю,- кивнул эльф.- И яблоки вы тоже не любите.
-Любим,- вздохнул гном.- А яблони - нет. Придется вырубить. Зачем мне лишние проблемы?
-Абсолютно незачем,- согласился эльф.- Чаю хочешь?
-Хочу,- кивнул гном.
-Пойдем.
Они прошли на кухню, эльф распахнул окна в сад и сел вполоборота, чтобы видеть цветущие яблони. Гном привычно нашел в буфете две чашки и баночку с вареньем, поставил чайник на плиту и присел на табуретку рядом с эльфом.
-Скучно будет без тебя, сосед,- нарушил он повисшее молчание.
-Ничего,- ответил эльф.- Я тебе гарантирую, что в ближайшее время вам тут скучно не будет.
-Ну... жаль, что так получилось. Ты уж извини...
-Да брось, ты ни в чем не виноват.
-Если бы от меня что-то зависело,- пожал плечами гном.- А так... Сам-то я против вас ничего не имею, ты не думай! И не только я. Только что мы можем-то? Всё-равно всё будет, как Совет Бородатых решит. А у эльфов, сам знаешь, борода не растет.
Эльф молча кивнул. Гном посопел в бороду, сполз с табуретки и разлил чай по чашкам. Одну сунул эльфу, из второй отхлебнул сам.
-Это всё молодежь бузит,- сказал он.- Мы-то с тобой вместе воевали, а они что, они гари не нюхали. Дети, что они понимают...
-Дети всё понимают,- перебил эльф.- И гораздо лучше, чем ты думаешь.
-Нуу... может быть.
Гном обвел кухню взглядом.
-Вообще-то... да. Где-то как-то всё правильно. Обидно стало за гномью самобытность. Речь вокруг эльфийская, музыка эльфийская, товары эльфийские. Гордость взыграла.
-Взыграла,- согласился эльф.- Вон вы какие теперь гордые, даже Храм Света порушили!
-Меня там не было!- вскинул бороду гном.- И вообще... ну, порушили, и что? У вас там и так своих храмов полно, а нам теперь ваш Свет ни к чему. Мы же вроде как Темная раса.
-И Свет вам ни к чему, и песни наши, и деревья. Мы же оккупанты, правильно?
-Да. То есть нет. То есть...
-Да ладно тебе, не выкручивайся. Скажи еще, что я неправ.
-Прав,- скривился гном.- Оккупанты вы и есть. Вы же нас за бороду держите! Кругом всё эльфийское, плюнуть нельзя, чтобы в эльфа не попасть! И цены вы диктуте, и политику - тоже вы, и производство всё ваше. Хлеб - ваш, ткани - ваши, даже пиво - и то эльфийское!
-Другими словами, мы вас поим, кормим и одеваем,- подытожил эльф.
Гном запнулся.
-Ничего,- проворчал он наконец.- И без вас не пропадем. Будем железом торговать, авось с голоду не сдохнем. У орков тоже пиво неплохое.
-Неплохое,- согласился эльф.- Только захотят ли они делиться с вами своим пивом?
-Если мы перейдем на сторону Тьмы? Конечно, захотят!
Эльф осторожно отпил из чашки и задумчиво дернул кончиками ушей.
-Значит, вы теперь присоединитесь к Тёмным? Повелителям Драконов? К тем самым, против кого мы вместе воевали?
-Они нас простят,- уверенно произнес гном.- В конце концов, драконы - наши дальние родственники. И живут в пещерах, и золото любят. Да и мы тоже всегда как-то больше под землей, чем на солнце.
-Ну-у...- неуверенно протянул эльф.- Будем надеяться, что ты прав. В таком случае можно только пожелать вам успеха.
Гном неловко поерзал.
-Так я пойду?
-Угу. Иди. И так уже соседи напротив косятся, что ты со мной так долго разговариваешь, да еще и чаи пьешь.
Гном быстро сунул недопитую чашку в мойку.
-Бывай, сосед.
-Пока.
Гном переступил с ноги на ногу.
-А мебель-то когда можно заносить? В смысле, ты скоро съезжаешь, или только завтра?
-Вечером,- ответил эльф, глядя в сад и задумчиво поигрывая зажигалкой.- Мне еще надо собрать вещи.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Это сон. Правда, не самый свежий, но я его пока что не забыл.

Снился город - не большой, но и не маленький. Средних размеров город. Не принадлежащий ни к какому мегаполису, сам по себе - хотя и недалеко от крупной трассы.
А в этом городе существовала мафия. О которой я, будучи почему-то журналистом, должен был написать статью. Вот и пишу.
Это очень странная мафия была. Создал ее один хитрый дядька по прозвищу Старый Мангуст. По его имени и сама
организация стала называться "Мангуста".
Старый Мангуст решил, что запугивание - не самый лучший подход к населению. Люди должны любить и уважать свою мафию.
Конечно, сразу это было трудно. Но к тому времени, когда я взялся за журналистское расследование, организация существовала уже два десятка лет, и ситуация более-менее стабилизировалась.
Порвое впечатление от моего прибытия в город было - удивление. По улицам ходили подростки с яркими картинками на майках - картинки изображали членов банды. Вообще, оказалось, что элита Мангусты - очень популярна в народе, о них снимают мультсериалы (Мангу), рисуют комиксы, печатают на футболках и т.п. И вообще, в народном сохнании мафиози - "хорошие парни". Второе ощущение было - "Вау!", когда мне ненавязчиво выделили гида от мафии, показать что, где и как. Гид был высок, хорошо сложен, подтянут и был натуральной (как мне показалось) блондинкой. Вообще-то, девушка мне ничего не обязана была показывать, ее цель была опекать дорогого гостя и следить, чтобы его (меня то есть) не обидели.
Итак, чем занималась Мангуста?
Во-первых, она обеспечивала "крышу" всему городу. То есть, давала гарантию, что никто посторонний не сможет безнаказанно творить беззаконие. Только сама Мангуста. С этим все были совершенно согласны. Потому что беззакония Мангуста творила весьма оригинальным образом - и это во-вторых.
Киднепинг
Я присутствовал при похищании детей. Выглядело это примерно так:
Подтянутый молодой человек звонит в дверь, ему открывает мать семейства. Два разновеликих чада тут же с восторженным воплем вцепляются в штаны похитителя и пытаются затащить его в дом, похититель мягко их отстраняет.
-Мадам! По нашим подсчетам, у вас уже целый год не похищали детей.
-Да, верно.
-Мы хотели бы знать, готовы ли вы заплатить нам в случае, если один или два ваших ребенка окажутся похищенными?
-О да, конечно! Если бы вы могли их подержать у себя дня три-четыре...
-Вы, конечно, знаете, что с каждым днем цена выкупа растет?
-Да, я помню. Цены всё те же?
-Да.
-Думаю, что три дня для обоих детей я смогу оплатить. Они до сих пор вспоминают прошлое похищение с восторгом!
Похищенных детей Мангуста содержит в чем-то вроде летнего лагеря - их там кормят, развлекают, устраивают походы на природу, есть бассейн и спортплощадка - словом, мафиози всячески стараются, чтобы за уплаченные родителями деньги дети получили полноценный культурный отдых. И родители могут в это время немного расслабиться, зная, что их дети ухожены и находятся в безопасности.
Безопасность на дорогах
Дорожная полиция и мафия сосуществуют вполне мирно. Полицейские вообще едва не молятся на Мангусту. Потому что преступники занимаются профилактикой ДТП своими средствами, гораздо более эффективными, но неприемлимыми для полиции.
Один из моих новых знакомых мафиози, по кличке, кажется, Джокер, разъезжает по дорогам и следит за порядком. Нарушителей он попросту таранит - не сильно, но очень обидно. Так, чтобы ремонт влетел в копеечку. А совершивший серьезное нарушение правил дорожного движения рискует вовсе не обнаружить своей машины поутру. Конечно, известно, где ее искать и сколько платить, но сами понимаете... Жестоко, конечно. Но зато в городе практически нет аварий.
Штрафы не всегда помогают.
Образование
По всему городу существует сеть курсов боевых искусств. Это естественно. Но, кроме того, мафия владеет редкими произведениями искусства, и не скрывает их от народа, а устраивает экспозиции. Компьютерная сеть мафии, хранящая огромное количество разнообразной информации, открыта для общественности (правда, там, кажется, имелись какие-то уровни допуска).
Безопасность
Мафия ввела особую услугу для городан - "Проходной билет". Это сертификат, дающий право на беспрепятственное прохождение темными переулками после захода солнца. Мангуста гарантирует, что с обладателем билета ничего не произойдет - не него не нападут, переулок будет чисто убран, на асфальте нет колдобин, и все фонари светят. Не так уж это и сложно, кстати, оплатить труд дворников.
горожане предпочитают покупать билеты. Тем более, что стоят они недорого (это неудивительно - когда платит весь город, выходит гораздо больше, чем если ограбить каждого сотого). А кроме того, патрули Мангусты не только обеспечивают покой граждан по ночам, но и штрафуют безбилетников - а штрафы довольно высоки! И их, кстати, лучше заплатить. Потому что в противном случае мафия сама возьмет нужную сумму из личного имущества, но уже с процентами.
и т.д.
Сезонные соревнования между мафией и полицией (погони, облавы - все это отлично срежессировано, протекает при большом стечении народа, на самые лучшие места продаются билеты);
Мафиозные дружины - добровольные помощники Мангусты, помогающие наводить порядок там, куда не успевает сама мафия;
Финансирование проектов по улучшению городской жизни: озеленение, строительство библиотек, поддержание дорог. На первый взгляд, это не окупается - но на деле мэрия перед мафией в постоянном долгу. Не говоря уж о довольном населении!

Что-то еще происходило там, во сне - в конце концов, не финансовый же отчет я писал! Были и драки, и погони, и интриги - но вот этого всего я почти не помню.
А сам Старый Мангуст, невысокий лысоватый дядя в дорогом костюме, просто поразил меня своей невероятной харизмой! Он являл собой такую сильную личность, что я и описать этого не смогу.
Поэтому и стараться даже не буду.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

В одном зоомагазине стояли рядом три клетки. В одной сидела канарейка и целыми днями распевала звонкие песенки о вольных просторах и свободном полете. Правда, она не представляла, что такое полет, и на вольном просторе никогда не была, но других песен просто не знала.
В другой клетке сидела старая крыса, непонятно зачем туда посаженная. Крыса не умела петь, но она прекрасно знала, что такое свобода, и каждую ночь подгрызала угол клетки, в надежде однажды выбраться оттуда.
Между крысой и канарейкой жила шиншилла. Спала на опилках, крутилась в колесе, чтобы поддержать фигуру, грызла семечки, от которых эта фигура необратимо портилась - словом, вела обычную шиншиллью жизнь, а больше она ничего и не умела.
Однажды, когда канарейка спела одну особо проникновенную песню об утраченной свободе, так что даже сама растрогалась, шиншилла её спросила:
-А что это такое, твоя свобода?
-Это сложно объяснить,- уклончиво ответила канарейка.- Словами не передашь, тут нужны чувства. Я могу спеть.
И она стала петь песню за песней - эти песни зажигали сердца, но не давали шиншилле ни малейшего представления о предмете.
-Лучше меня спроси,- проскрипела крыса.- Уж я-то знаю, что такое свобода.
-И что же это?- спросила шиншилла.
-А вот что!- крыса извернулась, протиснулась сквозь дырку и вылезла из клетки.- Теперь я вольное животное, и никакая решетка меня больше не держит. Могу идти куда хочу и делать, что вздумается.
-Ой, правда? Как интересно!-воскликнула шиншилла.
-Да,- кивнула крыса.- Конечно, следует помнить о мышеловках, которые расставлены в укромных местах, о крысиной отраве и уборщице с веником. Но что такое эти мелочи в сравнении с волей! Здесь и собачий корм, и конопля для птиц, и удобные опилки...
Шиншилла задумчиво нахмурилась.
-Значит, воля - это зоомагазин?
-Нет, конечно!- засмеялась крыса.- Зоомагазин - это всего лишь одно из помещений в большом доме. Тоже своего рода каменная клетка. Из неё я могу выйти в сам дом. А там уж мне раздолье! И помойные ведра, и мусоропровод с питательными огрызками, и электропроводка. А сколько места для гнезда! Ну, правда, в доме тоже полно мышеловок, и еще приходится прятаться каждый раз, когда по лестнице ведут терьера с пятого этажа. Он, конечно, дрессированый и всё такое, но осторожность не помешает.
-Значит, свобода - это дом?
-Да нет же! Дом - это всего лишь одна каменная коробка в целом районе. А снаружи - там чего только нет! И мусорные бачки, и канализация, и недоеденные чипсы прямо на улице... Хотя там, конечно, можно попасть под машину, или нарваться на кота, или просто кто-нибудь пришибет камнем. Чем больше свободы, тем больше сложностей.
-А улица...
-Это часть города. Город огромен, и в нем так много интересного!
-Но и опасностей больше?
-Разумеется. В природе всё уравновешено. Чем больше клетка, тем больше свобод, но и ограничений тоже. Хочешь, я тебя тоже выпущу, пойдешь, посмотришь сама, что к чему?
-Нет, спасибо,- ответила шиншилла и на всякий случай подперла дверцу клетки поилкой.- Кажется, меня вполне устраивает тот уровень свободы, что я имею.

Ах, этот кровавый туман, это одеревенение, это обморочное равнодушие, это тихое влечение убивать!

    А.И.КУПРИН

 Русские ученые, писатели, общественные деятели потратили немало слюны и чернил, чтобы обосновать нехитрый тезис. Мол, русских, коренных европейцев, совратили злые азиаты-татары. Это татары научили самих русских рабству, затворничеству женщин, холопству, жестокости, внедрили в русское общество идею вековой дремотной Азии, опочившей на московских куполах… одним словом, сделали русских хотя бы частично азиатами.
 Теперь же цель русских — преодолеть татарское наследие и опять из азиатов сделаться европейцами. Ярче всего эта нехитрая идейка проводится, пожалуй, в прекрасных стихах графа Алексея Константиновича Толстого.



   Певец продолжает: «И время придет,
   Уступит наш хан христианам,
   И снова подымется русский народ,
   И землю единый из вас соберет,
   Но сам же над ней станет ханом!
  
   И в тереме будет сидеть он своем,
   Подобный кумиру средь храма,
   И будет он спины вам бить батожьем,
   А вы ему стукать и стукать челом,
   Ой, срама, ой, горького срама!
  
   И с честной поссоритесь вы стариной,
   И предкам великим на сором,
   Не слушая голоса крови родной,
   Вы скажете: «Станем к варягам спиной,
   Лицом обратимся к обдорам!»



 Нехитрая, слишком нехитрая идейка — но потенциал ее велик. Если мы европейцы, лишь временно оторванные от истинного Отечества, то и «возвращение в Европу» — закономерно и оправданно, даже решительно необходимо. И меры, принятые Петром I и его последователями, — правильные, нормальные меры: нечего здесь отпускать бороды, носить сарафаны, блюсти посты, слушать колокольный звон, цепляться за традиции и вообще оставаться русскими.
 Нехитрая идейка становилась оправданием почти всего, что выделывал со страной «дракон московский», Петр I, напрасно прозванный Великим.
 Но есть один пример (по крайней мере, пример значительный и яркий) того, как еще до монголов появилось то, что позже приписывалось повреждению нравов из-за татарского ига.
 Владимиро-Суздальский князь Андрей Боголюбский жил и погиб более чем за полвека до монгольского нашествия. Тогда же, в конце XII века, Андрею Боголюбскому не понадобились никакие монголы, чтобы стать самовластцем всей Суздальской земли, ввести режим жесткого единодержавия, отказа от всего, роднящего Русь и Европу. И если даже кто-то подучал его вести себя так, а не иначе, то это были точно не татары. Непременно найдутся любители найти у него учителей-евреев или на худой конец хазар… Но всякий, кто дал себе труд изучить личность Андрея Боголюбского, сильно усомнится, что на него можно было иметь хоть какое-то влияние и чему бы то ни было его подучить. Этого он даже отцу, Юрию Долгорукому, и то не слишком позволял.
 Став князем в Ростове, Андрей Боголюбский начал с того, что выгнал оттуда младших братьев и племянников, а затем покинул богатый вечевыми традициями Ростов, перенес столицу во Владимир, где не было веча.
 Там он показал себя не самым худшим из русских князей и делал немало разумного: населял Владимир купцами и ремесленниками, заботился о промыслах, построил Успенский собор. Однако не полагался на бояр и старшую дружину и выслал за пределы княжества старших бояр, служивших его отцу. Правил, опираясь на «молодшую дружину», на «отроков», преданных ему лично. По словам летописца, он хотел быть самовластцем Суздальской земли… и, что характерно, он им стал!
 Первым на Руси Андрей Боголюбский последовательно опирался не на землевладельцев-бояр, которые от него мало зависели, а на тех, кто зависел лично от него: от данной им земли, от пожертвований и кормлений. Выставляя вон всех, кто служил его отцу, был экономически независим и мог с ним поспорить, Андрей Боголюбский окружал себя лично преданными людьми.
 Первым на Руси пытается вторгнуться Андрей Боголюбский и в дела Церкви: выгнать из Ростова неугодного ему епископа Леона и поставить своего епископа, Феодора. Князь хотел даже создать вторую митрополию на Северо-Востоке, помимо Киевской, и все с тем же Феодором, своим человеком во главе. Получилось плохо, потому что патриарх константинопольский новую митрополию основывать отказался, Феодор оказался замешан во множестве преступлений, да к тому же отказался отправить жену в монастырь. Такова была обычная практика — епископу подобает девство, и если священник становится епископом, то жену — в монастырь, дело житейское. Сколько матушек, не пожелавших идти в монастырь, было попросту отравлено, мы уже никогда не узнаем.
 Во всех остальных случаях Феодор и впрямь вел себя как преступник, но больше всего подпортила ему репутацию именно эта история… когда он вел себя попросту, по-мужски, в конце концов. За свое «преступление», за то, что не отправил жену в монастырь, Феодор получил в народе презрительную кличку «феодорец белый клобучок» — белый клобук подобал священнику, имеющему приход и живущему в нем с женой.
 Никак не поддерживая ставленника князя Андрея, попа Феодора (водились за ним и пытки, и убийства противников), позволю себе все же хотя бы в одном протянуть ему руку: в истории с женой вел он себя, как мужчина, а не как холоп дерзкий и лукавый, которого помани карьерой, он спихнет жену в первый попавшийся монастырь. И не могу отделаться от мысли — попался бы на пути князя Андрея Боголюбского свой человек поподлее, поциничнее, погаже, который отделался бы от жены без лишних проблем, — наложил бы лапу князь и на церковные дела. Как его потомки наложили.
 А князь Андрей Боголюбский, даже окружив себя «молодшей дружиной» и «отроками», не остался во Владимире, а построил укрепленный княжеский городок Боголюбово и возле него — знаменитый Спас-на-Нерли, при впадении Нерли в Клязьму. Даже сейчас белокаменное чудо Спаса и Успенского собора производят сильнейшее впечатление. Даже на тех, кто видел Зимний дворец, Кремль и Владимирскую горку в Киеве. А тогда свежий тесаный камень сахаристо сверкал на солнце, и Спас-на-Нерли, поставленный на насыпи, посреди заливного Богородичного луга, при слиянии рек, был виден за десятки верст. Храм был первым, что бросалось в глаза купцам, послам, боярам и дворянам, приезжавшим в Боголюбово или Владимир, поднимавшимся за этим по Клязьме или спускавшимся по Нерли.
 Князь получил прозвище Боголюбский. Истово религиозный, он не пожалел денег на Спас-на-Нерли и на Успенский собор, искренне интересовался делами Церкви, вел долгие беседы с учеными-богословами. Лично меня не удивляет большая религиозность этого нарушителя традиций: пока действуешь как часть группы, клана или рода — все просто. Группа, клан или род несут ответственность и за то, что происходит с тобой, и за результаты твоих дел.
 А вот если ты сам, лично творишь нечто, то ты, получается, лично стоишь перед миром… Не в составе рода и семьи, не как часть правящего клана. А лично. Сам по себе. Есть ты и есть Тот, перед Кем, хочешь или не хочешь, должен нести ответ.
 Князь Андрей религиозен? Неудивительно!
 Не уберегся князь Андрей и был убит мятежными боярами в ночь с 28 на 29 июня 1174 года в своем любимом Боголюбове. В центре заговора стояли дети, внуки, зятья боярина Кучки, владельца Москвы. Бояре не любили и боялись Андрея, который правил без них, окружал себя «неказистыми» людьми, старался подавить всех, кто от него независим. Среди заговорщиков оказался и осетин Анбал, ключник князя. В эту проклятую ночь он украл из спальни князя его меч… Князь, никогда не расстававшийся с мечом, оказался совершенно безоружен.
 Убийцы прошли во дворец ночью, вооруженные. Семеро профессиональных воинов с мечами и копьями ворвались в спальню, стали рубить князя мечами и саблями. Но князь сам напал на них! И так успешно напал, что даже убил одного из нападавших. Убийцы кинулись прочь, унося с собой лежащего на полу человека… Только на улице, при свете луны и звезд (ведь стояла ясная июньская ночь!), убийцы поняли, что ошиблись.
 И раздались громкие стоны — голос князя Андрея звучал в ночи. Убийцы кинулись назад… в неверном свете факелов не оказалось князя в спальне, потому что за эти несколько минут князь встал, «побежал под сени, полез на ту и скончался», как пишет летописец.
 Кровавый след и стоны помогли убийцам найти его, уже почти спасшегося. Известно имя того, кто отсек князю правую руку: Петр, зять боярина Кучки. И, сделав свое дело, убийцы беспрепятственно ушли.
 Почему никто не помог князю?! Ну ладно, ключник Анбал его предал… А как же «молодшая дружина» — сотни профессиональных воинов, каждый из которых всем был обязан Андрею Боголюбскому?! Наверняка во дворце была охрана, и ответ может быть только один, довольно грустный, — охрана тоже изменила князю. Пусть и не убивали благодетеля, но и не спасли, когда он со стонами, пятная собственный дворец кровью, пытался спрятаться под сени. А потом дали убийцам удалиться.
 Бояре надеялись, что горожане поддержат их и преступление останется неотомщенным, но в своих расчетах сильно ошиблись. Города не поддержали их, всеобщего восстания не началось. Князь Андрей был плохим только для разоряемой им знати и вполне хорошим для народа. Население было лояльно к его династии, и на владимирский престол сел младший сын Юрия Долгорукого, родной брат Андрея. Всеволод, которого позже прозвали Всеволод Большое Гнездо за огромное число детей и внуков.
 Православная церковь канонизировала князя Андрея, и его мощи в роскошной гробнице находились в Успенском соборе во Владимире. Уже в XX веке, по словам советского историка, «революционный народ не почитает мощей, и многие мощи, служившие раньше для обмана верующих, были публично вскрыты и ликвидированы. При этом нередко выяснялось, что в гробнице „святого“ (кавычки автора цитаты, не мои! — Прим. А.Б.) лежали вовсе не человеческие кости, а кости животных» [10, с. 89].
 Но только вот ведь беда! Исследование костей скелета, несколько столетий пролежавшего в Успенском соборе, полностью подтвердило — это скелет Андрея Боголюбского. Более того, изучение скелета позволило объяснить некоторые странности в описании летописца.
 Например, у историков давно были сомнения — не преувеличил ли летописец героизма князя Андрея. Мог ли человек в 64 года, безоружный, оказать такое эффективное сопротивление нескольким опытным воинам и даже кого-то убить?! Но в Успенском соборе лежал человек, чей «скелетный возраст был меньше паспортного», как высказались ученые на профессиональном жаргоне. Физиология и физическая мощь Андрея Боголюбского в момент смерти соответствовала не 64, а скорее 50 — 55 годам.
 Левая рука скелета была перерублена в нескольких местах, а потом совсем отрублена. Летописец писал о правой руке… видимо, он пытался усилить впечатление от описаний зверского убийства — отрублена-де главная, правая рука, которой рубился князь. Но вот на рисунке в более поздней летописи показано как раз, как убийцы отсекают именно левую руку… И думаю, все с самого начала хорошо знали, что речь идет именно о левой руке, и понимали почему: если у князя не было щита, он вполне мог обмотать чем-то левую руку и использовать ее в качестве щита. Так делали, если не было другого выхода, и иногда собственная рука служила надежной защитой, и воин, получив серьезные ранения, все-таки оставался в живых. А несколько слоев плотной ткани или кусок шкуры все-таки смягчали удары.
 Видимо, убийцы и отрубили эту руку потому, что она и так держалась «на ниточке», а они страшно торопились.
 Летописец называл Андрея Боголюбского «жестковыйным» — то есть не наклонявшим головы. Князь всегда держал голову немного откинутой, глядя на собеседников гордо, непреклонно. А у скелета в Успенском соборе оказались сросшимися несколько шейных позвонков! Человек, похороненный в Успенском соборе, при всем желании не мог бы держать голову и шею иначе! Так что летописец в своем определении — «жестковыйный» — назвал князя Андрея очень точно: и впрямь шея у него была крайне «жесткая», в самом буквальном смысле. Летописец, конечно же, имел в виду совсем другое, да и все окружающие были уверены — осанка князя доказывает вовсе не костную болезнь, а его страшное высокомерие, заносчивость…
 На скелете было множество следов прижизненных ранений, то есть поражений костей, заживших за годы жизни. А кроме них множество ранений, которые никогда не зажили… Ранений, нанесенных светлой ночью 29 июня 1174 года. Рубящие удары нанесены были по затылку, в плечевой сустав, плечо, предплечье, кисть руки, в бедро, колющие удары — в лоб, в бедро, в плечо, и все удары наносились сбоку и сзади.
 Анатомы и антропологи считают, что уже первые ранения были смертельными и что убийцы долго рубили человека, беспомощно лежащего на правом боку.
 Характер этих ранений ясно показывает — погиб этот человек не в бою, не в поединке… Он был подло убит, и убийцы, скорее всего, сами смертельно боялись его, истекающего кровью, беспомощно лежащего, иначе зачем так долго рубили покойника? Так же вот и на Юлии Цезаре насчитали 27 смертельных ран: убийцы не могли остановиться.
 Так что ученые вынуждены были разочаровать «революционный народ» — на этот раз попы не обманули рабочих, и в Успенском соборе лежал действительно Андрей Боголюбский, а не кости животных.
 Что же до судьбы убийц…
 Как только Всеволод пришел к власти, он тут же отомстил за брата. Характерно, что убийцы не бежали в другие земли и ни одному из них не хватило мужества покончить с собой. Семерым главным убийцам подрезали поджилки, чтобы они не могли двигаться, положили в просмоленные гробы и утопили в озере в Боголюбове.
 С тех пор каждую весну гробы всплывают, поплавают в пруду месяца два, покачаются на волне, потом тихо уходят под воду… Естественно, не все хотят верить, что это гробы. Мол, всплывают-то кочки! Только кочки…
 Кочки?! Сам я видел это только на фотографиях, но среди этих «кочек» есть объекты с очень четкими геометрическими очертаниями. Другое дело, что торчат на поверхности воды только крышки гробов. Но правильные прямоугольники видны очень четко среди размытых очертаний кочек.

А.Буровский

- Лев Михайлович, разрешите? – Раздался настойчивый стук в дверь. Вздрогнувший было Фельдбин расслабился, откидываясь назад на кресле, этот голос принадлежал его заму а не безликому человеку в зеленой форме.
Всеславский вошел, запер за собой дверь на замок и небрежно бухнул тонкую коричневую папку Фельдбину на стол.
- Отчёт наконец-то. – Добавил он, присаживаясь на стул, полинялая ситцевая обивка жалобно хрустнула под его мощным телом.
Фельдбин расчистил место на столе и близоруко уставился на папку, опасливо, будто на уснувшую кобру.
- Иванцов? – И увидев молчаливое согласие на лице Всеславского, вздохнул. – Ты читал? – Тот неопределенно пожал плечами.
- Как бумаги пришли четверть часа назад, так я сразу направился сюда.
- Ну что же, это хорошо, что ты сразу пришел, время бесценно, особенно в это неспокойное время.
А время же стояло необыкновенное. Этот май выдался на редкость теплым и солнечным по сравнению с прошлым годом. За окном цвели каштаны и ранний тополиный пух заполнил все улицы на радость детям и мучения астматикам. Шел последний месяц весны 1936 года. Газеты кричали об успехах второй пятилетки, пестрели заголовками один ярче другого. Менее года назад Алексей Стаханов поразил весь Союз своим героическим трудовым подвигом а академик Ферсман открыл крупнейшее месторождение апатитов в Хибинских горах. В весеннем воздухе висел дух энтузиазма и труда, а мужчины и женщины случайно встречаясь на улицах, гордо улыбались друг другу.
Но кабинет Фельдбина в старинном доме из бурого камня на Садовом был погружен в затхлый мрак. Спрятавшись от света за тяжелыми шторами, Лев Михайлович погрузился в никому не нужную бумажную работу. Он просто убивал время до развязки за подготовкой протоколов и служебных записок. Прошло почти полгода с того момента когда началась вся эта канитель, тогда под самый новый год пришла телеграмма, что в восточной Сибири пропала экспедиция в составе пяти геологов и юной кашеварки. Они просто не появились в Якутске в назначенный срок. Поначалу этому инциденту не уделили особенного внимания, Лещинский, начальник отряда, более пятнадцати лет провел в экспедициях, да и прочие геологи не были зелеными юнцами. В управлении сочли что непогода не позволила преодолеть перевалы до наступления морозов, и геологам пришлось зазимовать. Подобное не было редкостью в те годы, и бить тревогу никто не собирался. Фельдбин же даже не стал утруждать себя отправлением отчета об этом происшествии «наверх».
Проблемы начались к февралю, когда внезапно, как гром на голову, пришел официальный запрос из наркомата иностранных дел. Мария Рогова, та самая юная кашеварка из пропавшего отряда оказалась ни много, ни мало а племянницей Максима Литвинова, народного комиссара иностранный дел, человека, способного раздавить несчастного Фельдбина одним мизинцем. Министр очень интересовался, почему не были предприняты меры по поиску пропавшей экспедиции и чья это вина. Тут-то Лев Михайлович и засуетился, телеграммы полетели на восток - во все крупные населенные пункты Якутии, быстро были организованы поисковые группы, а сам же он сидел в Москве и ждал. Это не было легко и приятно, сидеть и ждать - один раз Фельдбин уже имел беседу с чекистами, и больше ему не хотелось повторять этот опыт. Но все же наконец, после трех месяцев прочесывания таежных сопок одному отряду повезло, его командиром и был Виктор Иванцов. Небо услышало молитвы Фельдбина, отряд Иванцова подчинялся непосредственно главному управлению геологической разведки, то есть самому Фельдбину, поэтому во всей Москве об успехе поисковой операции пока знало лишь двое людей – сам Фельдбин и его заместитель Всеславский.
- Ну что же, давай посмотрим, что нам пишет Иванцов. – Фельдбин все так же настороженно смотрел на папку, там могло быть как его спасение, так и гибель.
Всеславский вскрыл печать, внутри виднелось несколько рукописных тетрадных листов, испещренных рваным размашистым почерком, видимо сам отчет Иванцова. Под ними лежала обычная тетрадь в клетку, бугристая и побуревшая, будто пролежавшая долгое время в сыром помещении.
- Дневник Лещинского? Судя по виду, он всю зиму пролежал где-то под снегом. – Безразличным тоном, будто бы вся эта канитель его не касалась, бросил Всеславский.
- Алексей Николаевич, вы разве в армии чтобы высказывать банальные очевидности? – Фельдбин буркнул себе под нос, скорее по привычке, чем с раздражения. Взяв осторожными руками рассыпающийся манускрипт, он пролистал несколько страниц.
- А почерк не расплылся, хорошие чернила делают в Советском Союзе. – Небрежно прокомментировал Всеславский. - Помню, когда я учился в гимназии, наши чернила от любой капли плыли на половину страницы, а этим хоть бы хны. Зиму пролежали в каком-то овраге и ничего!
- Это действительно дневник Лещинского, вот например. «… Седьмое ноября. Окрестности горы, именуемой местными жителями Трехглавой. Растительность хилая и листва на деревьях скрюченная, бурого оттенка. Взяли пробу пласта горных пород…» – Фельдбин поправил роговые очки на носу, - возможны медные залежи, пишет Лещинский.
Всеславский рассеянно пожал плечами и принялся читать записи Иванцова, ему не было интересно, какие полезные ископаемые скрывают в себе недра горы Трехглавой.
- Так! – Фельдбин бережно перевернул несколько разваливающихся страниц. - А вот тут кажется ближе к делу. Да и сроки совпадают, конец ноября. «…Двадцать восьмое ноября. Снег все валит, ночью температура опустилась до минуса пятнадцати. Погода портится с каждым днем. Если так продолжится дальше, преодоление хребта станет невозможным…» Похоже, что все же погода сыграла свою роковую роль.
- Не она одна. – Заметил Всеславский, оторвавшись от доклада Иванцова. – Но вы читайте пока, что там еще пишет Лещинский?
- Хм, хм, хм, похоже они решили прорываться через пургу к жилью, не сказал бы что это самая здравая мысль, но по-видимому другого пути не было. – Фельдбин перевернул ветхую страницу и пробормотал через пару мгновений. – А вот кажется и первая жертва. Яков Колесник пропал ночью во время снегопада. Лещинский пишет, что потерялся он чуть ли не в чистом поле, а утром естественно ни следа, так валил снег. И зачем только ему понадобилось ночью отходить от палатки?!
- Ну чего на этом свете не случается. – Философски протянул Всеславский.
- «…Третье декабря. Не знаю сколько дней мои люди бы еще продержались в битве с холодом, но наконец, мы вышли к жилью. Это большой дом, настоящий хутор, стоящий вдалеке от поселений. Если погода не наладится в ближайшую неделю, нам придется тут зазимовать…»
Фельдбин бросил взгляд на своего зама. Тот все листал бумаги Иванцова, но тень озабоченности на его лице крепко не понравилась Льву Михайловичу.
- Ну что там? – Не выдержал, наконец, угрюмого молчания Фельдбин, - живые хоть?
- Иванцов нашел их на том самом хуторе. Точнее не их самих, а то что осталось. Пять трупов – Лещинский и остальные геологи, Рогова пропала. Вот и все дела.
На Фельдбина словно обрушилось небо всей своей сокрушающей мощью. И перед его глазами пронеслись яркие образы, будто кадры кинохроники: сырые стены камер НКВД, серый пустой судебный зал. Председатель особой тройки указывает на него, Фельдбина, толстым, как сосиска пальцем, и оглашает неумолимый вердикт: «вредитель и контрреволюционер». А далее вокзал, плачущая пятилетняя Вера в пуховом платке, закусившая губу жена с красными глазами и поезд Москва-Воркута. Или того хуже подземные казематы Коммунарки, безразличные кремневые глаза мужчины в зеленом с маузером в руке и забвение тьмы.
Фельбин истерично вдруг вспомнил, что у него в сейфе, тут в кабинете, лежат шестьдесят тысяч долларов, выделенные на заграничную работу. И что теперь, бежать? Швеция, Германия, Штаты? Куда бежать, кто не выдает? Ах да, в Германию нельзя. Все эти рваные мысли калейдоскопом проносились по кругу в голове. Наконец он резко помотал головой, собираясь с духом, и взглянул на Всеславского, сидящего напротив с совершенно неуместной сейчас ироничной ухмылкой.
- Когда меня возьмут, - прокряхтел Фельдбин, - я первым делом настучу на тебя, Всеславский. Ты своей мерзкой улыбочкой в конец меня доконаешь!
- Ничего поделать не могу, Лев Михалыч! – Отрапортовал Всеславский, на которого тирада Фельдбина не произвела никакого видимого эффекта. – Может того? Помянем товарища Лещинского и остальных? – Он достал из нагрудного кармана плоскую фляжечку и подмигнул раздавленному шефу.
Фельдбин ничего не ответил, только молча достал из ящика стола два стаканчика. Внутри у него стало немного легче. Он потому и сделал Всеславского своим заместителем, так как тот мог справиться с любой внештатной ситуацией и никогда не терял присутствия духа. И даже теперь, когда умный и интеллигентный Лев Михайлович был на грани самоубийства, или, что хуже, бегства за границу, Всеславский пил, улыбался и искал выход из сложившейся ситуации.
Разлили, выпили. Потом еще выпили, фляжка опустела, но Фельдбину этого было достаточно. Внутри уже расправлял крылья мягкий жар алкоголя, прогоняя отчаянье и страх.
- Эх, достойные люди были! Пусть на том свете им будет хорошо! – Внезапно для себя произнес он, хотя еще минуту назад думал лишь о своем неизбежном крахе.
- Воистину, верно вы говорите. Но ладно, ближе к делу, Лев Михайлович. Я еще не все понял, однако они умерли не от голода. Иванцов обнаружил на трупах странного вида язвы, похожие на следы инфекционного заболевания. Но и не это стало причиной смерти. Один человек застрелен впритык из охотничьего ружья, вдобавок его тело будто медведь драл, остальные также погибли насильственной смертью. На телах двоих, в том числе на трупе Лещинского, обнаружены глубокие колотые раны, как от шила или узкого ножа. И кроме того два полуобглоданных тела обнаружены в леднике. – Всеславский задумчиво потер лоб. – В отчете Иванцова слишком мало информации, он пишет лишь о том что сам видел.
- Постой. Все мертвы, и все погибли насильственной смертью. Значит должен быть кто-то, кто остался жив, и по всем признакам это племянница Литвинова. Но это же бред какой-то! – Фельдбин перевозбудился и начал расхаживать по кабинету, - Девятнадцатилетняя девчонка перебила четверых взрослых мужчин? Как? И зачем? И да, кстати, причем тут болезнь? И вообще что за болезнь и откуда инфекция взялась в глухом лесу. Что за инфекция? Чума? Сибирская язва?
- Успокойтесь, Лев Михайлович, так или иначе, думаю, дневник может прояснить ситуацию. – Тут Фельдбин вспомнил, что эту тетрадь вел Лещинский, а он сейчас трогал её голыми руками. Впрочем, наверное не стоило так волноваться из-за заразы на волоске от каторги или расстрела.
- Ладно, читаем дальше. «…Хутор обитаем, тут живет три женщины примерно от двадцати до тридцати лет (очень странно встретить молодых женщин которые живут одни, без мужчин и родичей в такой глуши). Илона, старшая, пригласила нас переждать непогоду, две другие больше молчат и не показываются. Машенька пытается подружиться, кажется, она им понравилась…»
- Ни о каких женщинах Иванцов не пишет. Дом был заброшен многие годы и никаких других трупов или следов присутствия они не обнаружили.
- Подожди, не отвлекай, я пытаюсь думать. – Фельдбин вновь по привычке поправил очки и продолжил чтение. – «…Вечером хозяйки пригласили нас на ужин. Жаркое с луком, вот и все что у них было, однако ребята трескали так, что за уши было не оттащить. Ирена (по-моему средняя сестра) сказала что это лось, но больше похоже на молодую косулю, мясо нежное…». В общем они устроились и все такое. Рогова пошла общаться с этими тремя сестрами. Ну конечно, комсомолка, хочет нести свет учения Ильича везде где только сможет.
- Странно даже что у этого старого хорька такая честная и правильная племянница. И в экспедицию то наверняка просилась из энтузиазма, как же, романтика, горы. Строительство коммунизма, мать его за ногу.
- Потише! – Шикнул Фельдбин, иногда он боялся, что неосторожное словцо Всеславского может повлечь большие проблемы.
- Уже молчу, что там дальше?
- Так, следующая запись: «…Четвертое декабря. Вьюга только усилилась, сугробы за ночь навалило на полметра. Все приуныли, устроили тризну по Колеснику, ведь теперь надежды уже нет. Если он и жив, то в такой снег все равно нас не найдет. На ужин опять мясо, похоже у этих сестер нет другой пищи, насчет цинги я не волнуюсь, хвои тут хватает…» Что-то тут далее неразборчиво, посмотри, пожалуйста, ты. – Фельдбин протянул тетрадь Всеславскому, тот принял её и вгляделся в закорючки.
- «…Айрапетов нашел…», так тут не очень понятно… а вот! «…Айрапетов нашел большую глиняную ванную. Она заполняется горячей водой из подземной скважины. Да этот дом прямо гостиница со своим горячим источником! Сегодня отмокали после долгого пути, Машенька все возится с сестрами. Это достаточно странные женщины, нелюдимые и со необычным говором, будто бы они родились сотню лет назад, однако есть в них что-то невероятно притягательное для глаз. Черненко уже кажется очарован красотой и жаждет познакомиться поближе. Как командир не могу одобрить и позволить такого пос...» Видимо поступка, дальше на этой странице неразборчиво, но судя по всему ничего особенно ценного.
- Давай дальше я. Хочу видеть своими глазами. – Всеславский передал тетрадь шефу, и тот продолжил чтение. – «…Пятнадцатое декабря…» Ого, он не вел записи в течение одиннадцати дней.
- Я его не виню, описывать быт неимоверно скучное дело.
- Однако почерк поменялся, стал более рваный и нервный. Наверное что-то произошло.
- Вы читайте, читайте.
- Читаю я, читаю, - буркнул в ответ Фельдбин, - «…Пятнадцатое декабря. Это место меня доконает! Не пойму, что не так, вроде все нормально. Илона, Ирена и Ирре обращаются с нами как с добрыми гостями, но что-то явно не так! Я чувствую это, что-то не так во всем этом. Я чувствую, что схожу с ума. Вчера Черненко за невинную шутку ударил в лицо Штукаса, а я вместо того чтобы остановить драку и наказать зачинщиков стоял и наблюдал за тем что будет. Остальные тоже. Откуда это? Раньше мы такими не были. Мясная диета? Закрытое помещение? Не прошло и двух недель, а я уже хочу сбежать отсюда на волю, а ведь сидеть нам еще долгие сто дней пока не наступит весна. Рогова стала необычно себя вести, она ходит со странным лицом и улыбается, не отвечая на вопросы…» Всеславский, ведь это уже не деловой стиль отчета а настоящий вопль души. Ну и что думаешь, а, Всеславский? – вопросил помощника Фельдбин, оторвав взгляд от бурых страниц.
- Посходили с ума в закрытом помещении? А может это те дамочки так влияют на людей?
- Не знаю, кто или что так влияет на людей, но отныне каждый кандидат будет проходить у нас проверку на психологическую устойчивость и совместимость с остальными членами группы. Подготовь на досуге соответствующее постановление. – Фельдбин, забыв о личных проблемах, вновь вошел в роль начальника, Всеславскому оставалось лишь согласно кивнуть.
- «…Тринадцатое декабря. Не знаю что это за гадость, но нарывы и язвы появились у нас одновременно, у всех мужчин. Хуже всего у Черненко. Тот больше похож сейчас на живой труп. Мой разум порой уходит вглубь, безумие подступает. Не знаю причина этого болезнь или что-то еще…»
- Короткая запись. – Беспристрастно прокомментировал Всеславский.
Фельдбину стало не по себе, когда он представил людей, запертых в снежной ловушке без лекарств и средств связи с большим миром. Теперь ему не казалось удивительным то, что опытный геолог Лещинский нашел свой конец во всеми забытом хуторе.
- «…Четырнадцатое декабря. Стало получше, язвы источают гной и стали обширнее, но разум вернулся. Мы решаем что делать. Штукас просит уйти из этого дома, но все понимают - это лишь приведет нас к смерти. Обстановка ужасная, больше всего меня волнует Трофим. Он смастерил себе деревянный крест и теперь не отходит от него, лишь молится беззвучно в своем углу Сегодня он не произнес ни одного слова. Машенька пропала, теперь она почти не появляется с нами, я боюсь за нее, она хорошая девочка и…» - Дальше запись была расплывчатой, судя по всему от слёз. Лев Михайлович посмотрел на помощника - Всеславский молча сидел, уставившись угрюмо на свои руки. Видимо даже его неунывающую натуру пробрало дрожью от этих жутких искренних строк отчаянья.
- «Шестнадцатое декабря. Штукас ушел, как и обещал. Взял с собой лишь немногие вещи. Боюсь, мы его больше не увидим. Сегодня на трапезе Черненко схватил нож и попытался зарезать одну из этих женщин. Мы с Айрапетовым его остановили, но теперь я не знаю, правильно ли мы сделали. Иногда я верю будто все зло от них. От Илоны, Ирены, Ирре. Я не понимаю сошел ли с ума или еще нет. А может я был сумасшедшим давно? Болезнь не прогрессирует, но я думаю что не она сведет нас в могилу а всеобщее безумие. Черненко сидит в обнимку с крестом в своем углу, и сверкает глазами. Вчера Олег сказал мне, что хочет уйти вслед за Штукасом. Он тоже теряет остаток разума, как и я. Для Черненко я боюсь все кончено. Так и идут наши дни в безумии и скорби, дай нам Бог продержаться…»
Мягкими аккордами реквиема пронеслись эти жуткие слова по комнате, прозвучала эта ода безумия. За окном стоял шумный майский день, но тут все будто бы перенеслось в декабрьскую ночь, в ту комнату, где Лещинский дрожащей рукой записывал в дневнике свою молитву.
- Лев Михайлович, - Всеславский наконец прервал тишину, - мне не дает покоя одно несоответствие во всем этом рассказе. Как же так, если Яков Колесник потерялся ночью, еще до того как они нашли этот дом, а Николай Штукас сбежал, то всего их должно было быть четверо, включая Рогову. Однако Иванцов рапортует о пяти мужских трупах.
- Латыш ладно, тот мог вернуться позже, но Колесник определенно был мертв уже довольно долгое время и на своих двоих попасть в этот дом никак не мог. Это действительно странно. – Фельдбин потер подбородок и посмотрел на собеседника, ожидая продолжения.
- Вспомните, что Лещинский пишет о пропаже Якова Колесника. Пропал в чистом поле ночью, следов не нашли. А потом его обезображенное тело обнаруживают в доме этих дамочек. Это похоже на сюжет дешевого детектива, но все же я думаю что его похитили.
- Кто похитил? Агенты мирового империализма? – С легким сарказмом вопросил шеф.
- Да нет же! Сестры эти и похитили. Тело бросили в ледник а после этим мясом кормили остальных геологов. Так же они поступили и со сбежавшим Штукасом. Что прекрасно объясняет наличие в леднике двух обглоданных мужских трупов. Поведение Роговой кстати тоже мягко говоря настораживает.
Фельдбин глубоко вздохнул. Вся история начинала отдавать каким-то идиотским балаганом. Три ненормальные сестры-убийцы и примкнувшая к ним Рогова крадут людей прямо у палаток, а после кормят остальных членов экспедиции человеческим мясом, ну не идиотизм ли? Однако слишком много странностей фигурировало во всем этом, так что Лев Михайлович не стал спорить, а лишь поправил очки и продолжил листать тетрадь. Несколько страниц были исписаны какой-то ерундой, бредом, попалось даже несколько жутковатых рисунков, корявых, будто детских. Наконец он нашел вменяемую запись, на последних нескольких страницах. Это была последняя запись в дневнике.
- «…Восемнадцатое декабря. Или девятнадцатое, я уже не могу точно сказать. Черненко пропал на несколько часов, а когда появился, наконец заговорил. Трофим божится что видел тела Штукаса и Колесника в леднике, где сестры хранят своё продовольствие. Он не в ладах со своим рассудком, но это не похоже на бред сумасшедшего. Мы должны проверить правда ли это…» - Следующие строки были записаны в спешке и нервной рукой. – «…Это правда, мы сходили и увидели все своими глазами. Чудовищно. Две недели мы питались мясом своих товарищей. Черненко схватил ружье и порывается идти и убить их, этих людоедок, я и Айрапетов его удержали. Нужно подготовиться. Штукас был прав, лучше бежать из этого места. Я готов умереть, и лучше я умру от холода чем тут и так…» - Фельдбин прервал чтение, только сейчас осознав что безумная теория Всеславского оказалась верной. После он добавил - Тут не очень разборчивый почерк, кажется, оставшиеся в живых собрали вещи и пошли за Машей.
- Глупо. Они должны были догадываться что Рогову уже не вернуть.
- Глупо или нет, но Лещинский не смог бросить её. И я не порицаю его отважный поступок.
- Лев Михайлович, вы не понимаете, потому что не читали отчет Иванцова, а я же все понял. Более или менее ясно. – Всеславский прикрыл глаза пальцами и устало вздохнул – Что там приключилось дальше?
- «…Этот кошмар не укладывается в голове, кажется я наконец сошел с ума, надеюсь я сошел с ума. Столько крови… Чудовища, кто они? Длинные стройные твари с пальцами-палочками и острыми багряными ногтями. На втянутых безглазых мордах их, были улыбки, жизнерадостные улыбки, кровожадные улыбки, они хотели убивать и убивали. Черненко уже прицелился из ружья в то что стояло ближе всего, но Машенька, моя любимая Машенька! Та что самоотверженно готовила нам на привалах, та что всегда была с улыбкой, застрелила Трофима в упор. О Боже, она одна из них? Она в гипнозе? Кто эти существа?! Почему? Теперь ясно, нам не спастись. Я видел как их острые пальцы раздирали тело Черненко, кровь, везде кровь. Я весь в крови Черненко. Спасите! Мы с Айрапетовым забаррикадировались в комнате, но боюсь это ненадолго. Может устроить пожар? Может они сгорят? Уже слышны шаги. Шаги раздаются за дверью. Я спрячу дневник так надежно, чтобы он не был потерян. Я хочу чтобы этих тварей убили, уничтожили, отомстили за меня и моих товарищей! Острые когти пробивают дерево как тонкую жесть, скоро они будут здесь. Но я хочу чтобы мои близкие и родные Айрапетова знали – мы погибнем как мужчины, с оружием в руках…»
Фельдбин читал и читал, машинально и без эмоций, будто диктор сводку новостей. Слова вылетали из его рта, но не проникали в голову. Конец этой жуткой эпопеи проплывал мимо его ушей, ему казалось, что это лишь немое кино, где киноактер быстро-быстро машет ручками перед камерой, но не слышно ни единого звука. Мрачный Всеславский сидел рядом и рассеянно поигрывал карандашом. Фельдбин заметил, что не дочитал две строки, написанные на краю листа, коряво и еле разборчиво.
- «…Вот и все, дверь трещит, нет сил сопротивляться, но мы не сдадимся. Нам некуда отступать. Некуда! Они идут...» - На этом летопись заканчивалась. Фельдбин дочитал последние строки хриплым похоронным голосом, и в его мозгу промелькнула вдруг шалая мысль, что Всеславский молодец, хорошо держится, а все потому что всегда таскает с собой фляжечку с коньяком в нагрудном кармане. Пообещав себе непременно с завтрашнего дня взять эту хорошую привычку на вооружение, он посмотрел на своего зама. Тот будто прочитал мысли своего шефа и поднялся со своего стула.
- Я за коньяком. Тут чекушкой не обойдешься.
- Вот ведь золотой работник ты, Всеславский! – Подумал про себя Фельдбин, но вслух ничего и не сказал.
Через четверть часа они вновь сидели за столом. Всеславский принес заветную бутылочку и даже раздобыл посреди рабочего дня плитку шоколада. Жуть, сковывающая морозом разум, постепенно уходила под молодецким напором алкоголя, и Фельдбин вновь услышал как за окном щебечут пташки и рабочие забивают сваю на строительстве.
- Лев Михайлович. Вы наверное задаетесь вопросом что же на самом деле там случилось и что за твари убили геологов?
Фельдбин, еще до конца не пришедший в себя, молча кивнул хотя ему уже было все равно.
- В отчете Иванцова была маленькая деталь которая поначалу мне показалась бессмысленной и ненужной. Но это лишь поначалу, вот, смотрите. – Он поднял один из листков и начал декламировать. – «Моровые упырихи – порождение дьявола и тьмы, созданы из похоти и человеческого греха. Появляются нежданно и не отличить их от молодых дев, но не бьется их сердце и холодна плоть. Особенно сосать кровь и раздирать трупы они любят, насыщая свою злобу. Упырихи эти разносят моровую язву как крысы. Сами по себе, когда под личиной человека не прячутся, они высокие и стройные, кожа их пепельная, глаз нет, но имеют они когти острые как железо и нюх медведя. Женщин они делают своими сестрами, а мужчин убивают нещадно. Тот же несчастный, кто ляжет в постель с этим порождением тьмы, никогда не увидит ни ада, ни рая, а останется на века прислуживать своей госпоже. Спасает от них чистая вода, и жаркий огонь, и солнечный свет». Это Иванцов записал со слов старой бабки, которая отговаривала его идти к этому месту, рассказав о нечистой силе.
- Бред, абсурд, ну не может в этом мире быть таких существ! Это же… мистика? – Неэнергично возразил Фельдбин. – Их просто не может быть! Что мы скажем ЦК? Что племянница Максима Литвинова, наркома иностранных дел стала пепельной упырихой, а остальные геологи погибли, притом не без её участия?!
- Сто лет назад, - не обращая внимания на причитания шефа, продолжал Всеславский, - неподалеку от этого места, в той самой деревне где жила та бабка, мужики, подзуживаемые каким-то фанатичным попом, сожгли трех молодых девушек, история уж и не упомнит их имена. Сожгли из зависти и злобы, окрестив ведьмами и убийцами. Это только говорят что, мол, у нас в России никогда такого не было, а я то не удивлюсь, если прямо сейчас где-нибудь горит какая-нибудь «ведьма».
- Я понял, понял, о чем ты говоришь, Всеславский. Поверить вот только не могу. В наше то время, в век просвещения и науки, какие-то упырихи. - Фельдбин вскочил и нервно прошелся по кабинету и после коротко добавил. – Я никогда не верил в сверхъестественную силу. Ни в ведьм, ни в колдовство, да что уж кривить душей, в Бога я тоже никогда не верил. Но что бы ни было причиной, Всеславский, в отчет эта чертовщина попасть не должна. Нас не то что один Литвинов, нас весь ЦК съест. В СССР мистики нет!
- Можно свалить все на Лещинского, как-никак поляк, шляхтич, иначе говоря контрреволюционный элемент.
- Не поверят нам, а поверят - так спросят, почему же допустили такого неблагонадежного человека на ответственную работу. – Фельдбин пожевал губами и выдавил из себя. – Да и не по душе мне… клеветать на них.
- Решено, - добавил он после недолгого молчания, - Алексей Николаевич, эти бумаги в официальный отчет попасть не должны. Спрячьте, уничтожьте, мне нет дела до этого, но всплыть они не должны. Также необходимо получить медицинское освидетельствование для официального отчета в ЦК. Напишем там, что экспедиция Лещинского была вынуждена зазимовать в экстренных условиях, им пришлось есть свои трупы, и на месте зимовки они погибли от чумы и вспыхнувшей ссоры.
- Шито белыми нитками, но как-нибудь да сойдет. А что с племянницей Литвинова. Её тело, как мы знаем, так и не нашли, да и не найдут как бы не искали.
- Ну так и напишем – пропала без вести, следов нету. И все, умываем руки. Как не печально, но в этой ситуации мы не можем сделать ничего лучше. Остается только надеяться на благоприятный исход.
- Понятно. – Коротко ответил Всеславский, взявшись уже за ручку двери.
- И еще одно. Группу Иванцова необходимо поместить на карантин, в особенности тех, кто прикасался к инфицированным трупам.
- Прошло более месяца с тех пор как этот хутор обнаружили. Думаю они здоровы, иначе бы болезнь успела проявить себя.
- Я бы не был так уверен, ведь мы имеем дело с этими странными существами. Нельзя допустить даже шанса на распространение эпидемии. К тому же в изоляции они не будут разносить слухи, что также нам на руку.
- Вы осмотрительны как всегда. Ну а что со следующими экспедициями? Не хотелось бы чтобы такое повторилось, но ведь не сказать открыто: «к моровым упырям приближаться запрещено»?
Фельдбин подумал некоторое время, пожевал губы, почесал нос, подбородок и, наконец, выдал: - Запретим общаться с местными жительницами, и молодыми, и старыми под угрозой увольнения и лишения партбилета. Объясним это… скажем, борьбой за чистоту морального облика советского геолога. Обвинят в головотяпстве, но тут уж ничего не поделаешь, человеческие жизни важнее.
Проходя сквозь дверной проём Всеславский пробормотал чуть слышно себе под нос: «Вот так оно всегда, коли упыри и вампиры в СССР под запретом, так будем бороться за моральный облик советского гражданина, обвешиваясь на ночь чесноком! Ведь в СССР мистики нет».

Друг нашей семьи, пригласил нас на недельку-другую к себе в сельский дом, служивший их семье дачей, в частности, потому, что своей у нас тогда не было. Дача их находится в Полтавской области. Места там великолепные! К огромному счастью нас, там же протекает и красивейшая река Сула, куда мы все бегали купаться.
Первые несколько дней наша шумная компания провела на пляже и за шашлыками, а ближе к выходным друг семьи и мой отец засобирались на рыбалку.
Рано утром все было готово, но добудиться отца не смог и отправился один. На лодке он заплыл достаточно далеко от села. Деревья там смыкаются прямо над водой, а сама река достаточно глубокая, темная и холодная.

"Заплыл я подальше от тех мест, где наши, сельские, рыбачат, да ближе к середине реки выплыл. Закинул сразу несколько удочек, а сам за термосом с чаем полез, утром-то холодно. Пока термос из рюкзака доставал, почувствовал, как об дно лодки что-то теранулось. Глянул на поплавки - тишина. Подумал, что об корягу зацепился, хотя и отметил, что это странно, ведь река в этом месте глубокая, да и не видно из под воды никаких палок. Через некоторое время лодка снова обо что-то зацепилась. На этот раз я был уверен, что никакой коряги там быть не может, ведь видно было бы, а я как раз за поплавками следил. В общем перегнулся я через край лодки и только и увидел, как хвост здоровенной рыбы вглубь ушел. У нас таких здоровых и не водится. Не успел от шока оправится, как из воды показалась голова женская, прямо возле лодки! Руками за борт лодки ухватилась барышня и улыбается! А я сижу, как вкопанный, и глаз оторвать не могу! Она немного подтянулась, и из воды хвост ее показался! Прям как из сказки детской - "зверху людина, знызу осетрина" Перепугался я не на шутку! Удочки в воду побросал, сам за весла ухватился и не то, что погреб - полетел в сторону села! Еще какое-то время она рядом плыла, а потом не то отстала, не то просто уплыла... Как доплыл до пляжа - не помню! Лодку вытягивать не стал, бросил там вместе с вещами всеми, а сам домой побежал!"

— О чем это вы тут?

— Да вот обсуждаем, как нам лучше убить двух стариков…

Е.БОГАТ

Эта история произошла в Красноярске всего три года назад: как раз перед самой финансовой катастрофой августа 1998 года. Все герои этой истории живы и здоровы, хотя один из них, новый русский Дмитрий Сергеевич, стал значительно беднее, а его дочка — значительно менее здоровой. Но все имена я, конечно же, переменил.

А началась история с того, что жена Дмитрия Сергеевича сбежала с неким жиголо… В смысле, с молодым человеком, который отплясывал с обеспеченными дамами в дамских клубах, утешал их разными способами — в зависимости от того, насколько внимательно бдил муж и приставленные им стражи. В обмен на внимание дамы обеспечивали мальчику привычный для него уровень жизни и радовали его разными подарками. Чего только не отдаст женщина за искренний интерес и бескорыстное восхищение!

А Елена Алексеевна была дама с собственными средствами, помимо денег мужа, и сумела без особого труда увезти жиголо всерьез и надолго. Так сказать, взяла его на содержание и увезла то ли на французскую Ривьеру, то ли на Канарские острова… В общем, в одно из мест, где отдыхают богатые бездельники.

А у Дмитрия Сергеевича остался от жены ребенок, дочка 5 лет. Жена назвала ее Аурелией, но папа звал девочку Катей… Это было, так сказать, домашнее, неофициальное имя.

Дмитрий Сергеевич женился второй раз, но не могла же его жена сама заниматься ребенком?! Во-первых, это не ее ребенок, и нечего взваливать чужие дела на бедную женщину. Во-вторых, ну не может же жена такого почтенного, такого обеспеченного человека сама заниматься домашним хозяйством! И воспитанием ребенка заниматься ей совершенно незачем.

Так что вторая жена, Валентина Николаевна, ходила беременная, а ребенком занималась гувернантка, Леночка. Друг другу они совершенно не нравились, потому что Леночку вырастили существом активным и с огромной склонностью о ком-то заботиться. А Валентина Николаевна… Валентина Николаевна хотела только одного — быть обеспеченной и ничего решительно не делать. Ну, и спала до часу дня, а потом валялась перед телевизором или слонялась по подружкам.

— Так это же идиллия, Леночка! — сказал я той, когда мы обсуждали эту историю. — Множество баб глотки перегрызут кому угодно: денег сколько угодно, и можно ничего не делать!

— Не дай вам боже, Андрей Михалыч, такой идиллии… Ну посудите сами, вот выходит женщина за большого бизнесмена, как сейчас говорят, за крутого. Для многих это идефикс, сразу куча завистниц, подружки чуть ли не рыдают. Или была она замужем, а муж закрутел… или закрутинел, как лучше сказать, Андрей Михалыч? Вот, закрутинел, стал богачом, и начинается…

Мол, не работай, нечего! Я что, семью не могу содержать?! Я могу… И — я здесь хозяин! Коли прихожу домой — изволь быть туточки…

А зачем, спрашивается, ей здесь быть? Кормить его она не кормит. Муж или приезжает уже сытый, или кормит его прислуга. И кормит тем, что готовит опять же не жена, а прислуга. Он часто и вообще не приходит или приходит… ну вы понимаете… после общения с другими дамами… А что можно сказать? Он за все платит, он хозяин.

И самое главное — чем ей вообще заниматься, этой «счастливице»? Если не работать и своего дела у нее в жизни нет, тогда чем вообще заполнить время?

— Ну-у… Домашним хозяйством? Муж зарабатывает, жена дом ведет…

— В наше время на это столько времени не надо. Полуфабрикаты, услуги, все могут сделать специалисты. На ведение дома нужно раза в три меньше времени, чем в эпоху керосинки…

А кроме того, для кого дом-то вести? Муж проснулся часов в шесть, уехал на работу. Иногда таблетку принял, чтобы быть в силах проснуться, но, уверяю вас, проснулся и уехал. Или там шофер его увез. А в 11, в 12 ночи муж приехал или его привезли. Муж упал и сразу же заснул. Проснулся в шесть… Улавливаете некоторый круг, Андрей Михалыч?

— Вроде улавливаю. Но еще же есть и воскресенья.

— А по воскресеньям он будет просто спать, Андрей Михалыч! Элементарно отсыпаться. К вечеру проспится, примет ванну, оденется, поедет в гости. Иногда с женой — тогда будь добра соответствовать. В смысле, макияж, одежда, пара кило золота.

Зачем делать дом, уютный очаг для такого человека? Он не оценит, уверяю вас. Ему просто не до очага, у него нет на очаг времени и сил. Если даже дать ему очаг, он не будет знать, что с ним делать.

— Ты же сама говоришь, он же сам хочет, чтобы жена не работала…

— А тут вопрос престижа, неужели не понятно? Ну, и пережиток некоторый. В нас же всех до сих пор сидит — как же, обеспеченная семья, женщина, само собой, не работает, делает дом… Голсуорси, Толстой, Марк Твен…

— Прошлый век?

— И прошлый век, и другая культура. Культура, в которой есть ценность дома, семьи… А эти-то откуда? Из домов? Нет, очень редко. Мало у кого в детстве был дом как особое место, где его всегда ждали, любили… Это люди из пятиэтажек, а то и из общежитий. Дом? Это для них такое место, где стоят стулья и кровати. Дом и помещение — это для них одно и то же…

— Ну… тогда можно заниматься детьми. Делать дом, но уже не для мужа, для детей… Это же куча работы!

— А этим тоже занимаются специалисты, и за деньги. Научить ребенка языкам? Пожалуйста! Плати доллары, научат! И в Англию повезут, и в Америку, и в семьях там дети жить будут, и все, что только душеньке угодно.

И так со всем, вовсе не только с языками. Нужны детям хорошие манеры? Нужно, чтобы они хорошо танцевали, умели бы вести себя за столом у английской королевы? Научим! Вот я этим и занималась, знаю.

Ребенок интересуется ботаникой? Или геологией, или там… ну, заселением Полинезии, по Туру Хейердалу. Что ж, всегда найдем специалиста, и он позанимается, сделает, найдет, растолкует. Умная, образованная мать тут не нужна… В смысле, можно обойтись и без нее.

— Бабушка у меня всегда говорила, что дом стоит на неработающих женщинах. Мол, если есть женщина, которая ведет хозяйство, обо всех заботится, всех кормит и всем стирает носки, — уже есть дом. А такая женщина еще и помнит все дни рождения, и всех родственников, всех друзей, и кто на ком женился, и кто с кем сошелся, и кто любит какую еду или сидеть на каких табуретках…

— Все верно, Андрей Михалыч, только ведь ваша бабушка и представить себе не могла, что люди могут жить без семьи и без этого самого дома. Тем более, что люди могут и не хотеть никаких таких семьи и дома. Для поколения бабушек были только семьи хорошие и плохие. Хорошие — это где муж богатый, а жена здоровая; где все устроено по разуму, где много вкусной еды, где дети ухоженные и здоровые. А плохие, соответственно, где муж пьет, жена лентяйка, дети сопливые, бегают без присмотра…

А тут ведь все совсем не так, поймите… Тут жена и не работает, а все, что она может делать в доме, все равно никому заведомо не нужно. Пусть она окажется хоть гением домашнего хозяйства — ну и что?

— Тогда, получается, у них и дома никакого нет, нет и семьи…

— А зачем она им, новым русским? Они живут работой, на работе. Там их дом и есть. У многих сравнение офиса и дома — не в пользу дома. В офисе все продумано, вплоть до дивана и до сауны. Не ухмыляйтесь, Андрей Михалыч, не ухмыляйтесь и не думайте сразу плохого! Чаще всего кушетка нужна для отдыха, если работают круглые сутки. А сауна — опять же отдых, деловые встречи… А дома — перманентный ремонт, бардак, и закончить вечно чего-то не хватает — то ли денег, то ли все-таки особого желания…

А все эти сантименты, все эти любови, преданности, домашние уюты, кудряшки, первые зубики, штанишки, — все это в жизни занимает такое убогое место, что даже говорить неловко. Они об этом, кстати, и не говорят — и некогда, и не с кем, и стесняются. И на все это их не возьмешь. Что называется, не на тех напали.

— Ну а все-таки про женщин. У тебя получается, что женщинам делать в жизни новорусов просто в принципе нечего.

— В том-то и беда… Им и правда совершенно нечем жить… Причем зависимость колоссальная, просто сверхзависимость какая-то. В прошлом веке муж зарабатывал все деньги, но он и ответственность нес. Без мужа-то не прожить ей, жене. А раз так — то и бросать нельзя. Бить можно, пугать можно, затюкать до рабского состояния… но не бросать. А нынешние что, без мужа не проживут?! Прекрасно проживут себе, так что и моральных запретов куда меньше. Но уровень-то жизни, положение в мире дамы сразу потеряют, без вопросов, стоит только мужу их оставить… И получается, что особой ответственности он не несет, но вот лишить может сразу и многого.

А к зависимости — полная беспомощность. Держать-то нечем… Про семью, про дом мы говорили. Детей можно поднять и без матери. Тем более, считается, она и не очень нужна — все сделают специалисты. Простите, секс? Ну вот, вы уже усмехаетесь.

Так что делать бабам нечего и незачем. Это факт, Андрей Михалыч, и это-то самое страшное. Самоутвердиться — терпеть не могу этого слова, а что делать, — самоутвердиться им не на чем и негде. Муж — это все, это глыба, а она — так себе, придаток… И необязательный придаток. Отсюда и стремление себя поставить… ну хотя бы на словах; соответственно, критичность, вечная оппозиция всему, что делает муж. Хотя этому есть и еще одна причина… Думаю, понятная. Ну, и все прелести женского одиночества, неуверенности, зыбкости положения — тут и истеричность, и нервы, и деградация. И нравственная, и даже чисто внешняя. Для кого, спрашивается, быть красивой и милой?

— И неужто никаких шансов? Что называется, полная безнадега?

— Не полная, конечно… Кому нужна нормальная семья, тот ее и строит. Только ведь сперва надо захотеть что-то иметь, а таких мало.

Еще хорошо, когда они оба в одном общем бизнесе; тогда им есть о чем разговаривать, у них общие суждения, общие интересы… Это не традиционная семья, это уже что-то другое, но это семья.

Или хорошо, когда у жены есть что-то свое, пусть вовсе и не в бизнесе. Была гувернанткой у одних, где она — художница. Свой мир, свои знакомые, свой образ жизни… Это уже брак не такой и неравноправный, тут весовые категории сравнимые. У женщины есть своя жизнь, какой-то образ жизни в профессиональных кругах, свои средства… Если она и останется одна, не только не пропадет, но и себя вполне сохранит. Нет неуверенности, напряженности этой, страха… Нормальные отношения, равноправные.

— Лен, а ты как считаешь, новорусы это понимают?

— По-разному… Мужики из предпринимателей себе обычно кого ищут? Они же тоже самоутверждаются. А если тебя самого комплексы к земле тянут, кого тебе тогда нужно? Да того, кто согласен на роль семейного придатка, заранее готов. Того нужно, кого можно о колено ломать и чувствовать, какой ты сам умный и сильный. Или кто сам активничает, нового русского себе ищет: делай со мной что хочешь, только обеспечь. А женщина самостоятельная ведь этого делать не будет, вы же понимаете, Андрей Михалыч, и на роль придатка она совершенно не годится…

В общем, разбирайтесь сами, идиллия там была или не идиллия, в этой семье, а только было вот как: Дмитрий Сергеевич появлялся в доме на несколько часов, исключительно для того, чтобы выспаться. Катю он почти что и не видел, а если видел — не знал, о чем с ней говорить. Он никогда не занимался с ней. И ни разу за все время службы Лены не проговорил с ней больше нескольких минут. Лена читала с Катей, ходила с ней гулять, рассказывала сказки, мыла ее, учила всяким простеньким, но полезным вещам.

— Посуду ведь все равно надо мыть! Так почему не сделать этого весело?

И они с Катей-Аурелией мыли посуду весело и с удовольствием, а потом шли гулять, в плохую же погоду лепили пирожки или делали торт… Дмитрий Сергеевич все удивлялся, зачем Лена печет торты и учит этому Катю. Да еще приносит ему, валящемуся от усталости, эти тортики в кабинет.

— Пусть она учится делать что-то по хозяйству.

Дмитрий Сергеевич дико уставлялся на Лену: что за чепуха?! Женщины его круга не занимаются такой ерундой, как всякое домашнее хозяйство! Этим занимаются разные дуры, которые не успели ухватить своего, не крутанулись, не сумели разбогатеть, набить зоб свой, подняться над серой массой быдла, которое работает и само печет пирожки…

— И еще это способ любить вас, Дмитрий Сергеевич. Я хочу, чтобы Катя вас любила и хотела бы делать что-то приятное для вас. Почему бы и не тортик?

На такие речи Дмитрий Сергеевич смотрел еще более дико и — Лена видела — старательно пытался думать, причем о чем-то страшно непривычном. Он даже сопел и кряхтел от таких сложных мыслей, и лицо у него делалось несчастное.

Трудно сказать, насколько привязалась Катя к отцу, но к Лене привязалась чрезвычайно. И еще к огромному коту Пушку, злополучному коту-кастрату. Несчастного Пушка изуродовали месяцев в пять, и он теперь делал только две вещи: жрал и спал. Больше всего это животное походило на огромную мохнатую колбасу, из которой спереди торчит круглая голова с глазами навыкате, а сзади хвост — всегда под одним и тем же углом, потому что двигать Пушок мог только самыми последними суставами хвоста. Те, что ближе к заду, тонули в геологических слоях жира и можно сказать, что не двигались. И голова двигалась плохо; если Пушок хотел что-то увидеть, он поворачивал не голову, а всю переднюю часть тела или даже поворачивался весь.

Валентина Николаевна иногда с Пушком «играла»: ставила его на лестнице, благо квартира на двух уровнях, и пинала сзади. Даже не пинала, а так — придавала ускорение. И кот, издавая пронзительное «У-ууу!!!», семенил вниз по лестнице, не в силах ни остановиться, ни свернуть. Он набирал такое ускорение на лестнице, что так и бежал через комнату, влетал в кладовую, открывая ее головой, и только там мог остановиться и развернуться вокруг своей оси. Но когда котяра уже собирался выскочить из кладовой и удрать, его снова ловила хохочущая Валентина Николаевна и тащила наверх. Кот шипел, плевался, завывал, но пустить в ход когти у него никак не получалось — слишком медленно кот двигал своими заплывшими, едва ходящими в суставах лапами. А согнуть лапу он почти и не мог, потому что лапа у кота больше всего напоминала валик подушки.

Наконец зазеленела трава и, радуясь воскресному дню, детвора высыпала из своих подворий с велосипедами и роликовыми коньками. Взрослые тоже не усидели в четырех стенах и делали каждый свою работу. За зиму у людей и краска где облезла, и бетон во дворах выщербился, все теперь требовало порядка. Я обратила внимание на ватагу орущих от радости детей. Оказывается, шестилетней Оле родители купили новенький двухколесный велосипед, и теперь вся ребятня учила Олечку на нем ездить.

Оля крутила педали, а детвора сзади держала ее за сиденье, чтобы не упала. Девочку держат, держат, да и отпустят, а она едет сама, все еще думая, что ей помогают друзья. Стоит ей обернуться и увидеть хохочущих обманщиков, как она сразу теряет равновесие.
— С такими учителями и нос разбить недолго, – сердито бурчу я.
— Это еще не беда, я таким способом плавать учился. Из-за двух недоумков чуть с чертом не побратался, – ответил сосед Виктор, красивший газовую трубу.
— Как же они вас учили?
— Да лет мне было около десяти. Я и два моих дружка пасли череду коров на лугах. Пасли коров и заодно рыбачили на речке. Хорошо было натаскать себе красноперок к ухе и там же на костре сварить.

Решили мои друзья Василий и Борис научить меня плавать. Плавать я действительно не умел и никак не думал, что мне придется пережить из-за этого. Кто-то им сказал, что если бросить человека на глубину, то хочет, не хочет, а человек выплывет. Так они поступили и со мной. Мы рыбачили на мосту, когда они меня схватили и, как лягушку, перекинули через перила. Они были взрослее меня и сильнее. Глубина на середине реки была, может, метров восемь, если не больше. Река была с норовом, сверху тихая и болотистая, имела глубокие течения.

Мне еще повезло, я успел глубоко вдохнуть, перед тем как погрузился в мутную воду. Я бултыхал руками и ногами, но тем не менее тонул как топор. Дыхания не хватало, и тут в моей голове появились такие мысли, коих я никак не ожидал. «Отпусти, я мал еще». Тут же меня закрутило течением, и я услышал голос: «Приведи душу чистую, или пятерых заберу! Три дня!» Дальше ничего не помню. Очнулся я на берегу в очеретах. На небе была ранняя зорька. Выбрался я на берег в нескольких метрах от того моста с которого сбросили меня. Грязный, еле живой я поплелся домой. По дороге встретил дядьку Гришку, отца моего друга Борьки. Он меня увидел, схватил на руки и стал тискать, как котенка.

- Витек, слава Богу! Где ж ты был двое суток! Мы ж тебя все похоронили. Обныряли всю реку в районе моста! Я уж смертным боем луплю Борьку. Вот радость-то, бегом домой!

Дома был настоящий хай. Меня все пытались расспросить, где я был все это время, что делал? Я ответил, что не помню, как в воду упал… Сам упал. Меня чуть ли на руках не носили, счастливы все были, что я жив. Только вот мне не до веселья было. Помнил я голос со дна реки, требовавший жертву в три дня, душу чистую. Помнил, как захлебывался. Шутки не шутил тот, кто меня из реки выпустил, значит, если я кого-нибудь не приведу, утонут в реке пять человек. Вот и стал передо мной вопрос, кого доведется в реке топить. Страшно мне стало.

Сначала думал даже заманить на реку Бориса или Ваську, в отместку за свои мучения, но потом испугался сам своих мыслей. Потом думал ведь везде люди небогатые, коровы для них просто золото. Не мог я людей обидеть. Сидел я вот так в кустах сирени и грустил, а тут ко мне подошла Муха. Это была очень умная и очень старая собака. То ли пятнадцать, то ли все двадцать лет ей было. От старости она уже еле ходила и щенков уже не приносила. Была она ничейная, но бывало жила в каждом дворе, то там недельку, то там месяц. Жалели ее люди.

Муха положила мне морду на колени, и я понял, что более чистой души для жертвоприношения мне не найти. Рассказал я все Мухе, сказал, что мне гадко и худо, но другого выхода у меня нет, хоть самому тони с камнем на шее. И собака казалось, все поняла, я увидел ее подслеповатые глаза полные жалости. На другой день, накормив Муху вдоволь, я пошел с нею на реку. Вошли мы с ней в воду. Река вдруг на самой середине как-то пошла кругами, будто камень кто бросил. Муха поплыла прямо на середину реки и там ушла под воду. Даже пузырей на поверхности не пошло. Плакал долго, и думал: может, зря собаку загубил? Да только как объяснить то, что река меня из глубины сама на берег выплюнула, и где я был почти двое суток? Не хотел я рисковать людьми, уж слишком строго говорил со мной хозяин. Кстати, Муху он от меня принял, потому что не утоп в тот год ни один человек, да и не было ни у одного человека души более чистой, чем у той псинки. А плавать я действительно после этого начал, плохонько, но на воде держусь.

      Скандал длился уже добрых три четверти часа. Невнятные, приглушенные звуки выплывали в коридор из другого конца квартиры. Склонившись над шитьем, Софи спрашивала себя, без особого, впрочем, любопытства, что же там такое на этот раз. Чаще всего слышался голос хозяйки. Пронзительно-гневный, негодующе-слезливый, он безудержно изливался бурливыми потоками. Хозяин лучше владел собой, голос его был глубже и мягче и не так легко проникал через запертые двери и коридор. Из своей холодной комнатушки Софи воспринимала скандал большей частью как серию монологов Мадам, в промежутках между которыми воцарялось странное зловещее молчание. Но время от времени Месье, казалось, совершенно выходил из себя, и тогда уже не было тишины между всплесками: стоял непрерывный крик, резкий, раздраженный. Громкие вопли Мадам доносились не переставая, ровно, на одной ноте: ее голос даже в гневе не терял своей монотонности. А Месье говорил то громче, то тише; голос его приобретал неожиданный пафос, менял модуляции - от мягких увещеваний до внезапных воплей, так что его участие в перебранке, когда оно было слышимо, выражалось отдельными взрывами. Будто пес лениво гавкает: "Р-гав. Ав. Ав. Ав".
        Через какое-то время Софи перестала обращать внимание на шум. Она чинила лифчик для Мадам, и работа поглощала ее целиком. Как она устала, все тело ноет. Сегодня был тяжелый день, и вчера тяжелый день, и позавчера тяжелый день. Каждый день - тяжелый, а она уже не молоденькая: еще два года - и пятьдесят стукнет. Каждый день - тяжелый, с тех пор как она себя помнит. Ей представились мешки с картошкой, которые она перетаскивала девочкой, когда еще жила в деревне. Медленно-медленно бредет, бывало, по пыльной дороге с мешком через плечо. Еще десять шагов - и конец: можно дотянуть. Только вот конца никогда не было: все начиналось сызнова. Она подняла голову от шитья, помотала ею, зажмурившись. Перед глазами заплясали огоньки и цветные точечки - теперь такое с нею часто случается. Какой-то желтоватый светящийся червячок все время извивается вверху справа - ползет и ползет, но не сдвигается с места. А еще красные, зеленые звезды всплывают из темноты вокруг червячка - мерцают и гаснут, мерцают и гаснут... Все это мелькает перед шитьем, горит яркими красками даже теперь, когда глаза закрыты. Ну, пожалуй, хватит отдыхать: еще минуточку - и за работу. Мадам просила приготовить лифчик к завтрашнему утру. Но ничего не видать вокруг червячка.
       На другом конце коридора шум внезапно нарастает. Дверь открылась, явственно прозвучали слова.
       - ...bien tort, mon ami, si tu crois que je suis ton esclave. Je ferai ce que je voudrai {- ...думаешь, я раба тебе? Ошибаешься, дорогой мой. Что захочу, то и сделаю. (фр.).}.
      - Moi aussi {- Я тоже (фр.).}. - Смех Месье не предвещал ничего хорошего. В коридоре послышались тяжелые шаги, что-то хрустнуло на подставке для зонтиков, с треском захлопнулась входная дверь.
      Софи снова склонилась над работой. Этот червяк, эти звезды, эта ломота во всем теле! Провести бы целый день в постели - в огромной постели, пушистой, теплой, мягкой, - целый Божий день...
      Звонок хозяйки напугал ее - этот звук, похожий на жужжание растревоженных ос, всегда заставлял ее вздрагивать. Софи встала, положила шитье на стол, разгладила передник, поправила чепец и вышла в коридор. Звонок еще раз неистово зажужжал. Мадам, видно, совсем потеряла терпение.
      - Наконец-то, Софи. Я уж думала, вы никогда не явитесь.
      Софи промолчала - что тут скажешь? Мадам стояла перед распахнутым настежь шкафом. Она прижимала к груди целую кучу платьев, еще ворох разнообразной одежды валялся на кровати. "Une beaute a la Rubens" {"Рубенсовская женщина" (фр.).}, - говаривал о ней муж, когда бывал в благодушном настроении. Ему нравились такие женщины: роскошные, крупные, полногрудые. Что возьмешь с этих невесомых фей - кости одни, больше ничего. Он ласково звал жену "моя Елена Фоурмен".
       - Когда-нибудь, - говорила Мадам знакомым, - я должна все же пойти в Лувр и поглядеть на свой портрет. Кисти Рубенса, знаете ли. Это просто поразительно: всю жизнь прожить в Париже и ни разу не побывать в Лувре. Не так ли?
      Сегодня вечером она была великолепна. Щеки пылали, глаза под длинными ресницами сверкали ярче обычного, короткие рыжевато-каштановые волосы живописно разбросаны по плечам.
      - Завтра, Софи, - трагически произнесла она, - завтра мы едем в Рим. Утром. Говоря это, она сняла с вешалки еще одно платье и швырнула его на постель. От резкого движения халат распахнулся, мелькнуло расшитое белье и пышное, белоснежное тело.
    - Надо немедленно собираться.
    - Надолго ли едем, Мадам?
    - Две недели, три месяца - откуда мне знать? Да и какая разница?
    - Большая, Мадам.
    - Главное - уехать. После того, что мне сейчас было сказано, я вернусь в этот дом, только если меня будут об этом умолять на коленях.
    - Тогда, Мадам, лучше взять самый большой чемодан. Пойду принесу.
      В кладовке было душно, пахло пыльной кожей. Большой чемодан затиснут в дальний угол; чтобы вытащить его, нужно наклониться и тянуть изо всех сил. Червячок и цветные звезды задрожали перед глазами, а стоило выпрямиться, как закружилась голова.
      - Я помогу вам собрать вещи, Софи, - сказала Мадам, увидев горничную, волочившую тяжелый чемодан. Какое страшное, смертельно усталое лицо у этой старухи! Она не выносит рядом с собой людей старых и некрасивых, но Софи такая расторопная, было бы глупо уволить ее.
      - Не беспокойтесь, Мадам. - Софи прекрасно знала: начни только Мадам открывать ящики и расшвыривать повсюду вещи, конца этому вовек не будет.
      - Вам лучше лечь. Уже поздно.
      Нет, нет. Она не сможет уснуть. Она так расстроена. Эти мужчины... Вот изверг! Что она, раба ему? Как он смеет так с ней обращаться!
      Софи укладывала вещи. Целый день в постели, в мягкой постели, в большой постели - в такой, как эта, в спальне у Мадам. Задремать, проснуться ненадолго, опять задремать...
      - Последний его номер, - возмущалась Мадам, - денег, мол, нет. Я не должна, видите ли, покупать столько платьев. Какая нелепость! Что же мне, голой ходить, что ли?! - Она развела руками. - Говорит, не можем себе позволить. Чушь какая. Уж он-то не может! Он просто подлец, подлец, невероятный подлец. Занялся бы для разнообразия чем-нибудь полезным, вместо того чтобы кропать идиотские стишки, да еще и печатать их за собственный счет, нашлись бы и деньги. - Она расхаживала взад и вперед по комнате. - А тут еще этот старикан, его отец. Ему-то что, спрашивается? "Вы должны гордиться, что ваш муж - поэт". -      Последние слова она произнесла дрожащим старческим голосом. - Ну смех, да и только. "Какие прекрасные стихи посвящает вам Эжезипп! Сколько страсти, сколько огня!" - Она передразнивала старика: лицо ее сморщилось, челюсть дрожала, колени подгибались. - А Эжезипп-то, бедняга, - лысый... последние три волосины... и те красит! - Она задыхалась от хохота. Продолжала, чуть переведя дух: - А страсть-то, а огонь - шуму о них много в паршивых его стишонках... а на деле... Но, Софи, милая, что с вами? Зачем вы укладываете это мерзкое старое зеленое платье?
      Софи молча вынула платье. Ну почему именно сегодня ей вздумалось так жутко выглядеть? Больна, наверное. Лицо желтое, и губы совсем посинели. Мадам передернуло: ужас какой. Надо бы отправить ее в постель. Но отъезд важнее. Что тут сделаешь? На душе у нее было как никогда скверно.
     "Ужас. - Вздохнув, она тяжело опустилась на край кровати. Тугие пружины подбросили ее раза два, пока не утихомирились. - Выйти замуж за такого человека. Скоро я стану старой, толстой. И ни разу еще не изменила. А он чем платит?" Она встала и вновь принялась бесцельно бродить по комнате.
      - Я этого не вынесу, - вырвалось у нее. Она застыла возле большого зеркала, восхищенная своим трагическим великолепием. Глядя на нее сейчас, никто бы не сказал, что ей за тридцать. Но позади трагической героини в зеркале видно, как иссохшая старуха с желтым лицом и посиневшими губами копошится у большого продолговатого чемодана. Нет, это уж слишком. Софи сейчас похожа на тех нищенок, которые холодным утром стоят у сточных канав. Пройти мимо, стараясь не глядеть на них? Остановиться, открыть кошелек, дать им медную монетку, или серебряную, а может, и купюру в два франка, если мелочи нет? Как ни крути, а все равно так и тянет извиниться за то, что тебе в мехах тепло и удобно. Вот что значит ходить пешком. Был бы автомобиль - опять подлый Эжезипп! - можно мчаться себе вперед, опустив шторки, и даже не подозревать о том, что есть где-то подобные уродины. Она отвернулась от зеркала.
     - Я этого не вынесу, - произнесла она, стараясь не думать о нищенках, о посиневших губах и пергаментно-желтых лицах, - не вынесу. - Опустилась на стул.
      Только представить себе - такой вот любовник, беззубый, морщинистый, с синими, искривленными в улыбке губами. Она закрыла глаза, содрогаясь от одной этой мысли. С души воротит. Помимо воли взглянула еще раз: глаза у Софи были тусклые, тяжелые, как свинец, почти совсем мертвые. Что же делать? Лицо старухи было укором, обвинением, напоминанием. Ей делалось дурно от одного его вида. Она никогда не чувствовала себя такой разбитой.
      Софи медленно, с трудом разогнулась, лицо ее искривилось от боли. Медленно направилась к комоду, медленно отсчитала шесть пар шелковых чулок. Вернулась к чемодану. Боже мой, да это сама Смерть!
     - Ужасно, - убежденно повторила Мадам, - ужасно. - Нужно отправить Софи в постель. Но без служанки не собраться. А ехать надо во что бы то ни стало. Завтра утром. Ведь она сказала Эжезиппу, что уедет, а он не поверил, посмеялся. Она должна дать ему хороший урок. В Риме Луиджино. Такой очаровательный мальчик, к тому же маркиз. Кто знает... Но перед глазами - только лицо Софи: свинцовые глаза, синеватые губы, желтая, сморщенная кожа.
      - Софи, - внезапно выкрикнула она, с трудом удерживаясь от визга, - подойдите к туалетному столику. Там стоит баночка румян - "Дорин", номер двадцать четыре. Положите немного на щеки. В ящичке справа - губная помада.
      Она твердо решила не открывать глаза. Софи встала, - как жутко хрустнули суставы! - подошла к туалетному столику и простояла там, копаясь целую вечность. Что это за жизнь, Господи, что за жизнь! Наконец поплелась обратно. Мадам открыла глаза. О, так лучше, гораздо лучше!
      - Благодарю вас, Софи. Так вы выглядите куда менее усталой. - Она проворно вскочила. - А теперь нам надо поторапливаться. - Полная сил, подбежала к шкафу. - Боже милосердный, - воскликнула она, воздевая руки, - вы забыли положить мое голубое вечернее платье! Софи, ну как можно быть такой бестолковой?!

У нас с женой была плохая глупая привычка – не закрывать за собой дверь на ключ, возвращаясь домой. Утром уходишь на работу и обнаруживаешь, что проспал всю ночь с незапертой дверью. Начинаются разборки, кто заходил последний и кто в большей степени «тяпа-растяпа». Один раз входная дверь распахнулась ночью от сильного сквозняка и начала хлопать. Мы изрядно перепугались в тот раз, но привычка все равно никуда не делась.

Но потом случилось нечто, что навсегда приучило нас закрывать дверь на все замки. И, черт возьми, я всерьез обдумываю идею настоящего дверного засова...

Мой дом - моя крепость и зачем нужны стены, если ворота распахнуты?

В тот раз мне долго не спалось. Внезапно я решил проверить входную дверь, вставать было лень, но желание было навязчивым и неотступным. Я побрел в коридор, попробовал дверь и …точно, опять не закрыли! Я повернул один ключ на 4 оборота и зачем-то второй, нижний, которым мы вообще никогда не пользовались. Я сделал буквально два шага в сторону комнаты, когда услышал необычные странные звуки за дверью. Было ощущение, что кто-то водит ладонями по двери с той стороны, ощупывает ее, как будто слепой натолкнулся на препятствие и пытается понять, что это.

Хоть и вздрогнув от неожиданности, я развернулся с намерением как минимум посмотреть в глазок. Я подошел к двери вплотную и заметил, что ручка стала поворачиваться вверх-вниз, как будто пробовали открыть дверь. Затем раздался странный неритмичный стук. Мне стало внезапно холодно, заныло сердце, не страх и не ужас, а какая-то черная тоска, мутная непонятная тревога полезли в душу. В глазок я смотреть расхотел. Тихо стал отходить в комнату, жена проснулась и уже что-то собиралась сказать. Я знаком попросил ее молчать, она сразу поняла, что что-то не так. Глаза ее округлились.

Надо сказать, что есть у меня один девайс, которым я почти никогда не пользовался. А именно, видеокамера, смотрящая на площадку и подключенная к компу. Ее притащил в подарок мой братец, работавший в то время в конторе, занимающейся установкой систем видеонаблюдения.
Посмотрели, поигрались пару раз и про камеру забыли. Сейчас я про нее вспомнил. Не знаю, какая черта человеческого характера заставляет нас смотреть в глаза Вия? Вот и я подсел к компьютеру и запустил изображение площадки.

Что это было? Не знаю, но я это видел и жена видела. Нечто, замотанное в какие-то темные лохмотья, неестественно изгибаясь и вихляя, бродило по площадке, скребясь в двери, дергая ручки, припадая и прислушиваясь к звукам в квартирах, заглядывая в глазки. Голова этого нечто также была замотана в тряпье, из тряпок торчали темные руки, длинные, узкие, с неестественно длинными, в два-два с половиной раза длиннее обычных, пальцами. Еще несколько раз это нечто подходило к моей двери и надолго припадало к ней. Казалось, сердце останавливалось, у жены текли слезы, она закусила край простыни, чтобы не издать ни звука.
Потом ЭТО уползло вниз. На улице забрезжил ранний июньский рассвет. Если бы мы жили в деревне, это наверное и были бы первые петухи.

Я жалею, что жена это видела, она все еще приходит в себя, я вижу, как ей все еще очень страшно. Вчера она попросила меня сменить квартиру. Что же - можно, все равно съемная. Да и мне здесь как-то уже не так.

А я вот думаю, что бы было, если бы я не закрыл дверь? Нас бы нашли с распоротыми внутренностями и кровь по стенкам, или как показывают в ужастиках, забившихся в угол с перекошенными от смертного ужаса лицами и остановившимся сердцем? Или это зло заползает в душу и человек с остекленевшими глазами идет на кухню за кухонным ножом…или делает шаг в окно? Не знаю, не хочу знать.