Бюро я не купила, ведь стоило оно пять тысяч шиллингов, да ещё было монастырским- это обстоятельство тоже остановило меня, к тому же за ним я не стала б писать, ведь нет ни пергамента ,ни чернил, да и фрёйляйн Йеллинек эта идея не воодушевила: она привыкла к моей пишущей машинке. А листкам рукописи о принцессе фон Карган я позволила утонуть в одной папке дабы фрёйляйн Йеллинек не заметила моё сочинение, нам ведь важно "разделаться" с письмами: и вот я на три ступеньки лестницы ближе к библиотеке сажусь за ней, достаю несколько "входящих" и диктую секретарю "исходящее":
"Многоуважаемые господа..."
Заголовок с сегодняшней датой фрёйляйн Йеллинек, конечно, уже написала, она ждёт, мне ничего не приходит на ум- и я говорю: "Милая фрёйляйн Йеллинек, пожалуйста, пишите же, что Вам угодно", однако, растерянная фрёйляйн Йеллинек не желает знать ,что значит "как угодно"- и я измученно выдавливаю из себя: "Пишите, например "по причине нездоровья"... ах, вот как, у нас это уже было? тогда- "по причине занятости" ,и к этой фразе мы прибегали слишком часто? тогда просто "спасибо, всего наилучшего". Иногда мои отговорки озадачивают Фрёйляйн Йеллинек, но она не подаёт виду, не знает она никаких "многоуважаемых господ", ведом ей лишь господин др. Краваня, который спциализируется в неврологии, а в июле женится, в этом она сегодня мне призналась, они поедут в Венецию, а пока её потаённые мысли витают в поликлинике и заняты будущим устройством квартиры, она заполняет для меня формуляр, она роется в архиве, где царит невероятный хаос, она находит письма, килограммами, датированные 1962-м, 1963, 1964, 1965, 1966 годами, она убеждается в тщетности своих стараний привести в порядок мои дела, которые она метит надписями "отложить", "подшить", "рассортировать по назначениям", деловые и личные раздельно, фрёйляйн Йеллинек способна на всё, но я не могу дать ей добро, ведь мне жаль времени на подобную затею: с тех пор, как я узнала Ивана, мне бы себя в порядок привести, а к сортировке писем я безразлична. Я собираюсь с мыслями ещё раз и диктую:
"Многоуважаемые господа,
благодарствую за ваше письмо от 26 января".

Многоуважаемый герр Шёнталь!
особа, к которой вы обращаетесь, которую вы будто знаете, которую даже приглашаете, её нет. Я попытаюсь объясниться, хотя теперь шесть утра- и мне это время кажется подходящим для объяснение, которое я должна дать вам и многим иным людям, ведь там много всего не даёт мне спать. Вы ведь не на детский вечер и не на праздничный пирог пригласили меня: непреклонные рамки мероприятия диктует корпоративность. Вы видите, я всё-же учитываю вашу точку зрения. Знаю, наша встреча расстройлась, и я должна была бы по крайней мене позвонить вам, но мне недостаёт слов ,чтоб описать свою ситуация, и положение мое обязывает обьясниться, оно же заставляет меня умалчивать об известных обстоятельствах. Приветливый фасад ,за которым ,вы видите, я иногда скрываюсь, к сожалению, мне всё чаще не даётся. Не верьте в моё упрямство: мои манеры не "плохи", они -единственное, что осталось мне, а если б их преподавали в школе как предмет, будь они ,специальностью, мне суженною- я бы преуспела именно в ней. Многоуважаемый герр Шёнталь, но я уже много лет не могу, часто неделями, добраться до двери собственной квартиры или позвонить по телефону, даже принять звонок я не способна- и я не знаю, чем помочь себе, верно, ничем уже помочь нельзя.
Я также совершенно не способна мыслить о надлежащих своих обязанностях: о сроке, о работе, о договоре- ничто не пугает меня в шесть утра так, как жуть собственного несчастья, когда бесконечная боль равномерно, беспрепятственно и на пределе терпения струится в каждом нерве, всё время. Я очень устала, смею сказать вам, насколько я устала...

Я поднимаю трубку- и слышу монотонный голос: "Приём телеграмм, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать". На листке я чёркаю: "Др. Вальтер Шёнталь, Виляндштрассе 10, Нюрнберг. Прибытие сожалению невозможно тчк Письмо следует".
"Приём телеграмм, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать". В трубке щёлкает, живой голос молодой женщины сонно вопрошает: "Ваш номер, пожалуйста? Спасибо, я перезвоню".

Сущая  охапка "усталых" предложений у нас с Иваном, ведь мы часто бываем чудовищно усталыми, хотя он настолько моложе меня; Иван долго отсутствовал на выезде, он был в компании на сеновале в Нусдорфе, затем они вернулись в город на гуляш ,должно быть, кушали в то время, как я написала двухсотое письмо Лили, и ещё несколько других, одну телеграмму, по крайней мере, отослала, а Иван позвонил, в полдень в бюро, его голос был неузнаваем.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

На щебёнчатом берегу спешилась она , а воронок стал, она замечала всё больше сору в воде и боялась :то был знак скорого разлива. Принцесса не видела пути прочь с чуждого ей луга сплошных ивняка, ветра и воды, она медленно повела коня, угнетённая царством одиночества, замкнутым и заклятым царством, в котором очутилась она.  Беглянка стала присматривать место для ночлега, ведь солнце клонилось к закату, а опасный этот Поток жил: его шум и гомон, прибывающий волнами плеск-смех прибрежный, нежный шёпот смирной стремнины, его шипящие буруны, его злобный, тверди грозящий злой ропот сообща превозмогали шумы луговые. Белые вороны сбирались в стаи к вечеру, копошились на берегу бакланы, аисты рыбачили в воде, а болотные птахи всех пород кружили ,надрывно крича ,и крики их неслись далёко.

Принцессу прозвали дочерью этого святого приданайского края, хозяйкой зачарованного острова, где одни погибают с голоду, а другие обретают дар перемены обличий снося величайшие ужасы нисхождения в мир дольний. Принцесса заметила, что остров движется в лад с нею, потоки речные внушали ей нестерпимый страх, но и клочок ненадёжной тверди завораживал ,пугал её- и овладел ею небывалый покой, исходящий от ив. Какая-то глубокая угроза таилась в них ,угнетала её сердце. Очутилась она на краю людского мира. Принцесса склонилась над своим воронком, которого засасывала хлябь. Он пытался было вырваться из трясины, ржал, жалобно извиняясь перед хозяйкой: ведь чуял, что уж никогда не вынесет её по воде прочь на сушу. Принцесса прилегла рядом - и страх её крепчал с нарастающим шёпотом, гомоном, смехом ив, которые верещали пронзительно как никогда прежде и вздыхали стеная. Нет, не армия солдат преследовала Принцессу, но- воинство чуждый существ окружало её, трепетали мириады листочков кустистых верхушек ивняка, тут был вход в Царство Мёртвых и ,широко открыв глаза, встретила она стремящиеся напролом прямо на неё громящие колонны живых теней- и, чтобы хоть на миг забыться от воя страшнейшей бури, укрыла голову руками да и запрыгала опасно испытывая шумно затрясшуюся плоть острова. Принцесса не осталось выбора: ни вперёд, ни назад- её обложили вода и чары ив. Но в величайшей тьме явился ей луч- и знала она, что свет тот вовсе не людской, но -духовсвет, и пошла она, насмерть испуганная, навстречу ему, очарованная, прельщённая им.

То не свет был, но цвет, распустившийся в сплошной темени, краснее красного был он, неземной цветок. Принцесса потянулась было к нему, но тут же ладонь её сомкнулась у стебля вместе с иной ладонью. Ветер и хохот ив смолкли- и в присутствии восходяшей Луны, белым светом равнодушно озарившей тихие воды Дуная, узнала принцесса незнакомца в чёрном плаще. Чужак держа её за руку, запечатав двумя перстами другой руки свои уста, дал пленнице знак не расспрашивать его снова, на этот раз улыбаясь одним взглядом своих тёмных, тёплых глаз. Незнакомец был чернее черноты окружавшей его- и Принцесса , прижавшись, упала к нему на руки, они вместе опустились на песок- и чёрный чужак поклал цветок на грудь ей, будто мёртвой, затем же укрыл себя с Принцессой плащом.

Солнце уже высоко поднялось, когда незнакомец разбудил спавшую мёртвым сном Принцессу. Ещё раньше он принудил истинно бессметрных, стихии природные, смолкнуть. Принцесса и незнакомец попеременно заговорили, а слушавший улыбался. Они выговаривали и светлое ,тёмное былое. Высокая вода убыла, а прежде заката солнца услыхала Принцесса топот и всхрапы скачущего по ивняку своего воскресшего своего воронка. Она перепугалась было, дрогнуло её сердце- и спросила она: "Мне надо дальше, мне надо вброд одолеть реку, пойди со мной, не оставь меня как раз было!"
Но незнакомец покачал головой- и Принцесса спросила его: "Ты должен вернуться к своему народу?"
Незнакомец улыбался: "Мой народ старше любого из народов мира, он рассеян по всем ветрам".
"Пойди же со мной!"- вскрикнула Принцесса теряясь от боли нетерпения, и незнакомец ответил ей: "Терпение, терпи ты, ведь ты же знаешь, ты ведь уже знаешь". К ночи Принцесса обрела второй облик и оттого молвила она сквозь слёзы: "Знаю, нам суждено свидеться".
- Где?- спросил, улыбаясь, незнакомец.- И когда? Ведь езда вправду бесконечна.
Принцесса увидала погасший, увядший цветок, который покоился на земле и молвила зажмурившись, засыпая: "Позволь мне видеть!"
Медленно повела она рассказ: "Это станется выше по течению, снова будет великое переселение народов, это произойдёт в ином столетии... позволь мне справиться!... это будет через двадцать с лишком столетий, говорить будут люди: "любимая..."
- Что есть столетие?- спросил незнакомец.
Принцесса зачерпнула пригоршню песку и позволила ему стечь меж пальцев, молвила: "Столько или больше суть двадцать столетий. Тогда настанет время, когда ты придёшь и поцелуешь меня".
- Значит, это станется скоро, - молвил чужак. -Продолжай!
- Станется это в городе, а в городе том будет улица, -продолжила Принцесса.- Мы будем играть в карты, я утрачу взор свой, в зеркале воскресному дню быть.
- Что суть город и улица?- спросил поражённый чужак.
Принцесса несказанно удивилась ,молвила она: "Мы скоро свидимся, я уже знаю слова для нашего свидания, мы увидим это если ты уколешь мне сердце, у окна будем стоять мы, позволь мне высказаться! Это будет окно ,полное цветов, и от каждого минувшего столетия цветам быть собранным в нём, более двудесяти цветов, то будет знак нам обоим: верное для встречи нашей место- и всем тем цветам быть как этот цвет здесь!"
Принцесса оседлала своего воронка, она не снесла облак сна своего, ведь чужак молча означил было её и свою первые смерти. Он не напел ей на прощание, а она поехала верхом к своему краю голубых холмов, который издали высился, в пугающей тишине, ведь незнакомец загнал свою первую колючку в её, Принцессы, сердце ,и упала она с воронка, истекая кровью, среди верных своих на замковом дворе. Она, однако, улыбалась и лепетала в лихорадке: "Я ведь знаю, знаю!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

                                                    Тайна принцессы фон Кагран

Жила когда-то принцесса фон Кагран или фон Шагре из рода, который в более поздние времена прозывался Кагран. Её современник, св. Геогр, который убил Липового Червя и тем избавил местных жителей от опасностей, чем способствовал основанию града Клагенфурта, творил дела свои в Мерхенфельддорфе (равнинном селе на реке Марх) по ту сторону дунайского потока, о чём свидетельствует церковный сказ, здесь же, у раздольного заливного луга.

Принцесса была очень молода и красива, и был у неё воронок, на котором она опережала конных всадников. Свита уговаривала ,умоляла Принцессу не слишком удаляться одной, поскольку край тот придунайский был весьма неспокоен, границу его никто не осмеливался стеречь: позже хлынули через неё реты, маркоманы, норики, тезы, даки, иллирийцы, паннонцы. Тогда ещё не было никоких Цис- и Транслейтании: продолжалось великое переселение народов. Однажды нагрянули в край Принцессы венгерские гусары из пу`сты (степи), из раздольной,  в неизведанное к востоку простирающейся Венгрии. Они вторглись на своих диких азийских лошадках, резвых, как воронок Принцессы, сея повсюду страх.

Принцесса утратила власть и удел, она попадала из плена в неволю, ведь она и не билась за своё, и не желала идти в жены ни к старому королю гуннов, ни к старику-кагану аваров. Её стерегли как добычу стражники- множество красные и голубых всадников. Будучи настоящей принцессой, она скорее наложила б на себя руки, лишь бы не достаться старому королю, и вот как-то поздним вечером терзалась-мучилась она, та, которую захватчики готовились вывести вон из крепости дабы отдать в жёны то ли гуннскому, то ль аварскому хану. О побеге раздумывала Принцесса, надеялась, что стражники задремлют в сгущающихся сумерках, но надежда её всё иссякала. Воронка оставили Принцессе, а она не ведала, как только из табора выбраться да в свой край голубых холмов возвратиться ей. Без сна лежала она в своём шатре.

Тёмной  ночью почудился ей голос, не говор и не напев, баюкающий шёпот, обращённый именно к ней не из стана, звук неведомого Принцессе наречья, которая не смогла разобрать ни единого слова. Заворожённая, встала принцесса, распахнула полог шатра, всмотрелась в бескрайнее тёмное небо Азии- и с первая увиденная ею звезда мигнула пленнице, именно ей. Голос. одолевавший Принцессу, наказал ей загадать себе нечто -и она, зажмурившись, увидела укутанного в долгий чёрный плащ незнакомца не из чиста красных и голубых всадников. Он скрывал в ночи лик свой- и ,хоть Принцесса не смогла разглядеть его, поняла она, что именно этот незнакомец взывает к ней внушая иссякшую было надежду на вызволение.  Под узду воронка взял незнакомец, а Принцесса спросила его: "Кто ты? Как звать тебя, мой спаситель? Чем мне благодарить тебя?" Тот, приложив палец к устам своим, наказал молчать Принцессе, дал знак ей следовать за ним, запахнул её полой чёрного своего плаща- и повёл её, чернее чёрноты ночи, и воронка её, который легко ступал копытами и не всхрапывал, прочь из табора и дальше в степь. Принцессе всё чудился завораживающий её напев, которому силилась вторить она. Только Принцесса собралась было попросить незнакомца сопровождать её весь, как тот молча передал вольной пленнице поводья и дал знак ей пустится на коне вскачь.  Тут и пропало сердце Принцессы, которая так и не рассмотрела лица незнакомца, сокрываемого им лица, но послушалась она наказа, а и не могла ведь ослушаться. Она оседлала коня, онемевшая, глянула сверху на незнакомца, желая молвить ему что-либо на своём, и на его языке на прощание. Она сказала это глазами. А тот же оборотился да и пропал в ночи.

Воронок пустился вскачь, к Большой реке, чуя влажный дух, помчался он. Принесса всплакнула врпервые в жизни- и долго ещё находили народные старатели одинокие речные жемчужины в этой местности , которые подносили они затем первому властителю своему в Корону Св.Стефана, дарили купно с стариннейшими благородными каменьями, которые к нашему веку вышли все.

Обретя волю во степи вольной, ехала Принцесса день за днём, пока не достигла она местности, где Поток терялся в несчётном хаосе застойных рукавов. Очутилась она посреди сплошной ,поросшей сгорбленными карликовыми ивами топи. Вода ещё не пибыла- а деревца уже гнулись да шумели листвой под крепчающим ветром Равнины, от которого и выросли они такими убогими. Кротко шатались они как трава- и Принцесса потерялась, растерявшись: всё тут пошло волнами- ивы и трава. Равнина жила, а никакая живая душа не могла прижиться на ней. Сонные потоки Дуная подмывали будто нерушимые берега, торили себе пути, терялись в лабиринтах рукавов, чей ток резал расшатанные острова, крепчал и раздавался то накатами, то исподволь. Насторожившись меж вскипающими стемнинами, рокотом и хлестом, поняла Принцесса, что вода подмывает песчаные плёсы и  глотает ломти берега со всей порослью ивняка.  Острова то исчезали, то вздымались из хляби, будто в день первый Творения всяк миг меняя свои очертания, и таковою была жизнь Равнины до Большой Воды, когда под восстающими волнами судилось бесследно пропасть ивам и островам. На небе застыло грозовое пятно- и нисколько не виднелись вдали голубые холмы края Принцессы. Не знала она, где очутилась, ничего не ведала она о Тебенских высотах (Татрах), отрогах Карпат, которые тогда пока все пребывали безымянными, не нашла она речки Марх, впадающей теперь здесь в Дунай, а ещё меньше догадывалась она, что когда-то здесь посреди потока протянется граница меж двумя названными странами. Ибо не было тогда ни стран, ни границ к ним впридачу.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Но сегодня, в первый тёплым выдавшийся денёк, мы поедем в "ГУСИНУЮ ГРЯДКУ". У Ивана свободный послеполудень, только у Ивана бывают свободные послеполудни, свободные часы, однажды выпадает даже свободный вечер. Что же касается меня, бывает ли у меня свободное время, несвободное- об этом никакой речи. Ивановы свободные часы мы коротаем лёжа на газоне купального заведения "ГУСИНАЯ ГРЯДКА" под блёклым солнцем, я прихватила карманные шахматы- и битый час заполнный наморщенными лбами, отступлениями, рокировками, выпадами, несколькими предупредительными шахами оканчивается снова патом. Иван желает пригласить меня в итальянское кафе на мороженое, но свободный послеполудень уже весь вышел и мы должны мчаться в город. Мороженое достанется мне в следующий раз. Пока мы скоро подъезжаем к столице, Иван вертит ручку радио до маскимальной громкости, его комментарии к манёврам иных водителей всё равно не слышны , но музыка вкупе с быстрой ездой, шумы, встречные авто пробуждают во мне дух приключений, а за окном мелькают, уносятся прочь знакомые местности и улицы. Крепко держась за пластиковые ручки, я бы вот да и запела в салоне авто ,такая стиснутая- за голосом дело,  или попросила б его быстрее, ещё быстрее, я бесстрашно оставляю ручки и кладу руки себе за голову, я созерцаю набережную Франца-Иосифа и Дунайский канал, и Шоттернское кольцо, поскольку Иван лихо кружит по Центру города, надеюсь, что мы не скоро покинем кольцо, поток машин в который вошли,  мы въезжаем в район складов,  продираемся вперёд, миная его, справа от нас Университет, в который я было хаживала, но он выглядит не так, как прежде, теперь он уже не угнетён, и Городской театр, Ратуша и Парламент подмывает радиомузыка, я не должна её обрывать, столь долго длящуюся, как фильм, который ещё не вышел в прокат, но в котором я уже вижу чудо за чудом, поскольку он называется "С ИВАНОМ ПО ВЕНЕ ЕХАТЬ", поскольку зовётся он "СЧА`СТЛИВО" , "СЧА`СТЛИВО С ИВАНОМ", "СЧА`СТЛИВО В ВЕНЕ" и "ВЕНА СЧА`СТЛИВО", а эти уносящиася прочь череда видов, которая кружит мне голову, тоже не прекращается, даже от резкого торможения, удушливый бензиновый чад ветер несёт в салон сквозь отвор окна, "СЧА`СТЛИВО" ,"СЧ`АСТЛИВО", это должно зваться сча`стливо- ведь вся объезднная подрисована музыкой, я должна смеяться, поскольку мы доехали в один прыжок,  поскольку я вообще ничего не боюсь сегодня и не желаю тормозить у следующего светофора, ибо желаю ехать ещё часами напролёт, легко мурлыча в тон езде, себе под нос, но не Ивану, покольку музыка громче.

Aupre`s de ma blonde*
Я есть
Что ты есть?
Я
Что?
Счастлива я
Qu`il fait bon**
Ты что-то спросил?
Я ничего не сказал
Fait bon, fait bon***
Я скажу это тебе позже
Что желаешь ты позже?
Я тебе этого никогда не скажу
Qu`il fait bon
Да говори уж
Слишком громко, я не могу громче
Что желаешь ты сказать?
Я не могу ещё громче
Qu`il fait bon dormir****
Говори уж ,ты должна сказать это сегодня
Qu`il fait bon, fait bon
Что я распрямилась, поднялась
Ибо я пережила Зиму
Оттого я так счастлива
Оттого что уже вижу Парк
Fait bon, fait bon
Ибо Иван явился
Ибо Иван и я
Qu`il fait bon dormir!

Ночью Иван спрашивает меня: "Почему есть только Стена Плача, почему никогда не была построена Стена Радости?"
Счастлива. Я счастлива.
Поскольку Иван хочет того, построю я Стену Радости вокруг всей Вены, по старым бастионам да по объездному шоссе- быть по моему Стене Радости поверх ужасного кушака пригородов. Что ни день станем мы по этой Стене прохаживаться и бросаться вниз от радости и счастья, ведь это зовётся "сча`стливо", мы сча`стливы.
Иван спрашивает: "Мне выключить свет?"
Нет, оставь гореть, прошу, оставь свет!
- Ну да выключу ради тебя все лампочки, спи ты наконец, будь счастлива.
- Я счастлива.
- Если ты несчастна...
- Что же тогда?
- Тогда не сможешь творить добро.
И я говорю себе: "Счастлива я творить добро".
Иван тихо уходит прочь из комнаты и гасит за собой все ламночки, я слышу его шаги, я тут спокойно лежу, счастлива.

Я вскакиваю и включаю ночник,  стою посреди комнаты, со спутанными волосами, с искусанными губами, я выбегаю из комнаты- и по пути включаю все светильники, ведь Малина, наверное, уже дома, я должна немедленно говорить с Малиной. Почему нет ни одной Стены Счастья и ни одной Стены Радости? Как зовутся стены ,в которые я снова утыкаюсь ночью?! Удивлённый Малина выходит из своей комнаты, он смотрит на меня качая головой. -Воздалось же мне, да?- спрашиваю Малину, а он не отвечает, ведёт меня в ванную, берёт губку, окунает её в тёплую воду, отирает мне лицо, после чего дружелюбно говорит: "Как же ты выглядишь?! что это снова с тобой?" Малина мажет мне по лицу тушью с ресниц, я отстраняюсь, ищу салфетку для макияжа, становлюсь перед зеркалом, пятна исчезают, чёрные следы, буро-красные следы крема. Малина присматривается ко мне, задумчиво, он молвит: "Ты спрашиваешь меня слишком о многом и слишком рано. Тебе ещё не воздалось, да пожалуй и никогда не воздастся".

В Старом Городе, у собора Св.Петра присмотрела было я бюро для письма, у одного антиквара, он не уступал цены, а я всё же хотела его купить чтоб после что-нибудь написать на старом, прочном пергаменте, которого уже не сыскать, настоящим пером, которого уже не сыскать, чернилами, которых не сыщешь. Хотела я стоя написать инкунабулу, ведь уже минул год и три месяца и тридцать один день с того 31-го числа месяца имярек, когда я его узнала, да я вычертала опасную латинскую дату, ANNO DOMINI MDXXLII, которая способна сбить с толку любого. Заставки распишу я красными чернилами из сока букета георгин, а буквицами- легенду о Даме, которой не было.

________Примечания переводчика:__________________
* -после моей блондинки (фр.);
** что хорошо (фр.);
*** хорошо, хорошо (фр.);
**** что хорошо спать (фр.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В моей голове закипают слова, а затем -светятся, некоторые склейки помигивают из варева, а из всех коробочек-предложений летят пёстрые запятые, которые прежде как-то чёрнели, взлетают надутыми пузырями под крышку-черепушку, ведь в великолепной книге, к которой я приступаю, всё должно быть как " EXSULTATE ,JUBILATE". Ведь эта книга выйдет, она непременно однажды выйдет из печати- и тогда все ,едва осилив первую страницу, упадут от смеха, запрыгают как мячики и ,с помощью посторонних снова усевшись, примутся за вторую- и станут кусать себе руки ,едва сдерживая радостные вопли, а сидящие у окон станут бросать вниз горсти конфетти, а прохожие  притормозят- они подумают, что очутились на карнавале, и полетят вниз орехи, финики и фиги как в день Св.Николая, из окон выглянут читатели ,головы их ничуть не закружатся, закричат: "Постушайте-ка, послушайте! Посмотрите-ка, посмотрите! Я прочёл нечто чудесное, смею ли процитировать вам? сходитесь все ближе, это слишком чудесно!"
И люди остановятся ,задумаются, начнут прибывать в числе, а герр Брайтнер поздоровается с кем-то, не один тут калека, он перестанет стесняться своих костылей, он прокряхтит "слава Богу" и "гутен таг", а толстая камерная певица, которая только ночами на такси выбирается из своих четырёх стен, несколько похудеет, она в миг единый сбросит пятнадцать кило, она покажется на прифасадной лестнице дома, взберётся без одышки до самого мезонина, где затянет помолодевшим на двадцать лет голосом колоратуру, обратится к публике: "cari amici, teneri compagni!" ("дорогие друзья,.... -ит.) - и никто не скажет снисходительно, что уже слышали в намного лучшем исполнении это у Шварцкопфа и Каллас, и в доме забудут кличку "жирная перепёлка", а жильцы со второго этажа исправятся- интриги обратятся в ничто. Так подействует радость, ибо наконец есть на земле превосходная книга- и я , собравшись, придумываю пролог для Ивана, я делаю тайнственое лицо -ведь готовлю сюрприз. Но Ивану невдомёк моя таинственность, он её неправильно толкует, просто говорит: "У тебя веснушки покраснели. Что с тобой, почему глупо хихикаешь? Я ведь только попросил немного льда для виски".

Когда мы с Иваном молчим, поскольку сказать нам нечего, то есть, мы не говорим, и тогда тишина не наступает, а я для разнообразия  думаю, сколько всякого живья окружает нас, заметного, но ненавязчивого- весь город дышит и циркулирует, а мы с Иваном в опасности, поскольку неавтономны, не заключены в монадах, не можем обойтись без контактов и ничему болестному не чужды. И мы суть достижимый край мира, двое людей, которые нехотя или торопясь шагают тротуаром, ступают по "зебре", а и когда мы не говорим, вполне не видим друг друга, всё же Иван вовремя ухватит покрепче меня за рукав чтоб я ни под какой автомобиль, ни под трамвай не попала. Я всегда тороплюсь немного сзади за ним, поскольку он настолько велик, что где его шаг- там моих два, но я должна стараться вопреки собственной зависимости от мира идти вровень с Иваном- и так достигаем мы Белларии или улицы Марианхильфер, или Шоттенского кольца- и там мы должны  немного перевести дух. В последнюю перед расставанием минуту, уже замечено, мы как никакая иная пара способны провоцировать друг дружку, ободрять, упрямиться поодиночке, толкаться и сходиться. Думаем до шести успеть к "бюро путешествий", что ещё надо пересечь парковый массив, то есть добежать к припаркованному авто, а затем вернуться домой на Унгаргассе, где любая мыслимая опасность в отношении двух людей исключена. Только у ворот девятого дома я должна  оставить Ивана, которому не надо добираться к дому номер 6, и я напоследок обещаю позвонить через час, разбудить Ивана, пусть даже он станет стыдить меня в трубку, стонать и ругаться, поскольку не может поздно прийти к ужину. Недавно ко мне, он уже было звонил, дозвонился Лайош, спросил об Иване, а я секретарским голосом, холодным, доброжелательным, ответила ,что к сожалению ничем не могу помочь, будьте добры позвонить ему -и крепко задумалась: значит, есть такой мужчина по имени Лайош, некто из прошлой жизни Ивана, а доселе мне известны были лишь имена Бела, Андраш, я знала о даме, которую он называл своею матерью- когда он говорил о них троих, то вскользь замечал, не называя улицы, что немедленно должен отлучиться к ним, такое часто бывает, только о женщине я ничего не слыхала, ничего о матери этих детей, чью бабушку Иван упоминал, да, Иванову матушку, но мать Белы и Андраша, я представляю, осталась в Будапеште, Второй округ, улица Бимбо, дом 65 или в Гёдёльфё, на старой даче. Иногда я думаю, что она умерла, убита, подорвалась на мине или скончалась от какой-угодно болезни в будапештском госпитале или же по-прежнему живёт у себя, работает, счастлива с неким мужчиной, которого звать не Иваном.
Задолго до того, как я услышала его клич "gyerekek!" или "kuss ,gyerekek!"*, Иван сказал мне: "Ты уж должна была понять. Я никого не люблю. Детей, само собой разумеется- да, но никого кроме них". Я кивнула,  хотя не знала этого прежде, а Иван нашёл это само собой разумеющимся, поскольку и я- тем же.  JUBILATE. Мне, пусть висящёй над пропастью, представилось начало: EXSULTATE.

_________Примечание переводчика:
* дети! тихо, дети! (венг.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Я пришиваю пуговицу к демисезонному пальто и посматриваю на кучу бумаг перед собой, а фрёйляйн Йеллинек склонила голову над пишущёй машинкой с закладкой из двух листов бумаги с копиркой. Меж тем я молча откусываю нитку, а фрёйляйн Йеллинек радостно смотрит на зазвонивший телефон, а я говорю :"Скажите просто "что вам угодно? что меня здесь нет, что вы тут просто присматриваете (за чем? за платяными шкафами и смежным кабинетом, где я редко работаю?)... скажите, что я больна, в отъезде, мертва". Фрёйляйн Йеллинек, выглядя нарочито учтивой, прикрывает ладонью нижнюю половину трубки и шепчет мне: "Это ведь международный, Гамбург".
- Пожалуйста, скажите просто, что Вам нравится.
Фрёйляйн Йеллинек рещается ответить, что меня нет дома, нет, ей жаль, не знает, она с облегчением кладёт трубку. Всё да отбоярилась.
- А издательские дома в Лондоне, в Праге-  им не желаете ответить сегодня?- напоминает мне фрёйляйн Йеллинек- и я проворно диктую:
- Многоувадаемые господа,
   большое спасибо за ваше письмо от, дата, и т.д.
И вдруг вспоминаю, что меховой воротник пальто, которое весной называю весенним ,а осенью- осенним, прохудился- и я бегу к стенным шкафам потому, что наконец должна поладить этот мех, роюсь в поисках синих ниток, бодро вопрошаю:
- Где мы остановились, что я сказала? Ах, вот как. Ах, просто отпишите им, что Вам по душе, что я задерживаюсь или в отъезде, или больна. Фрёйляйн Йеллинек, хохотнув, конечно, напишет, что я "задерживаюсь", ведь она за взвешенные отказы, которые звучат одновременно любезно и нейтрально. Не до`лжно подавать руки, находит фрёйляйн Йёллинек, тем, кто просит позволения удалиться в ванную. Она возвращается надушенная, симпатичная, высокая, стройная, и столь взаимно влюблённая в ассистента врача поликлиники, и она отщёлкивает долгими точёными пальцами лучшие пожелания, туда-сюда дружеские или сердечные приветы.
Фрёйляйн Йеллинек ждёт-пождёт. Воротник в порядке- и мы прихлёбываем чай из блюдец.
Чтоб не забыть... издательство "Урания"- это тоже срочно.
Фрёйляйн Йеллинек знает, что стоит посмеяться: ведь мы с издательством находимся в Вене, которая не внушает ей почтительного страха как Лондон и Санта-Барбара с Москвой, она настукивает отписку совершенно самостоятельно, хотя оно напоминает, я бы сказала, дословно, письма в государственные вузы и  творческие союзы.
Затем наступает чёред проблемы с Англией, а я отжёвыываю синий хвостик: "Знаете что, мы на сегодня закончим- и отпишем им на следующей неделе. Мне теперь ничего нейдёт на ум.
Фрёйляйн Йеллинек уверяет, что подобное нынче слышит от меня слишком часто и что откладывать до следующей недели не годится, она желает безотлагательно начать сама, она сама попробует:
Dear Miss Freeman,
thank you very much for your letter of august 14th.*
Ну вот, мне следует рассказать фрёйляйн Йеллинек эту довольно запутанную историю - и я с мольбой молвлю: "Труднейшее оставим на потом. Напишете пару строчек -и отошлёте все четыре письма доктору Рихтеку", и я нервно, поскольку Иван должен вот-вот позвонить, продолжаю: "Но нет же,  повторяю Вам в десятый раз: звать его Вульфом, не Вольфом ,не сказочным Волком. Вы могли бы справиться, нет, номер 45, я почти уверена, так справьтесь же- и после убирайте весь хлам, а мы подождём его ответа, а мисс Фримен не глядя раздаёт авансы".
Того же мнения и фпёйляйн Йеллинек- и она убирает с письменного стола, а я уношу подальше телефон. В следующий миг и вправду звонит, я жду третьего звонка, это Иван.

- Йеллинек ушла?
- Фрёйляйн Йеллинек, прошу!
- По-моему, фрёйляйн
- Через четверть часа?
- Да, так можно
- Нет, мы уже готовы
- Только виски, чаю, нет, больше ничего

Пока фрёйляйн Йеллинек поправляет причёску, надевает пальто, роется в своей сумочке ища авоську, я припоминаю, что должна ещё самостоятельно написать три важных послания, а у нас вышли почтовые марки, фрёйляйн Йеллинек купит киновестник- и я напоминаю ей, чтоб выписала на листочки фамилии этих людей, вы же знаете, нужных людей, их надо запоминать, вносить их координаты в адресную книгу или в деловой дневник, столько их -всех просто не упомнишь.
Мы с фрёйляйн Йеллинек взаимно желаем хорошего воскресного дня, а я надеюсь, она не станет ещё раз кутать шарфик, ведь Иван должен прийти с минуты на минуту- и вот я с облегчением слышу прощальный хлопок двери, цокот новеньких шпилек удаляющийся вниз по лестнице.
Тогда приходит Иван, а я едва успеваю приготовиться: только копии писем лежат вокруг- и один-единственный раз Иван спрашивает, чем я тут так занята, а я молвлю: "Ничем"- и выгляжу стоь растерянно, что Иван вот да засмеётся. Не письма его не интересуют, но неприбранный лист, на котором значится "Трое убийц"- Иван  откладывает его прочь. Иван прежде избегал этого, а теперь спрашивает: "Что значат эти листки", ведь я оставила пару черновиков на кресле. Он поднимает ещё один, смачно читает: "ЛИКИ СМЕРТИ" с одного, а с другого :"Тьма египетская". "Не твой ли почерк, ты это написала?" Поскольку я не отвечаю ,Иван продолжает: "Это мне не нравится ,я уже было предчувствовал нечто похожее, эти  батареи книг в твоей пещере, которые ведь никтому не годятся, почему они только такие, ведь могут же быть иными, такими, как "EXULTATE ,JUBILATE"- чтоб от радости лезть из кожи вон, ты ведь часто радуешься до беспамятства, почему же не пишешь об этом?"
- Да, но...- молвлю я, оробевшая.
- Никаких но,- отзывается Иван.- И всегда-то вы страдаете всем ,без разбору человечеством, его вознёй, и вспоминаете минувшую войну, представляете себе новые, а где же та война, где голодающее, страдающее человечество, и правда ли тебе жаль всего? или жаль проигранной партии в шахматы? или жаль меня, страшно проголодавшегося? а почему ты смеёшься- или человечеству смешно именно в этот миг?"
- Но я всё же не смеюсь, - отвечаю Ивану, хотя вынуждена рассмеяться- и оставить несчастье где-то далеко: не бывать ему здесь, где мы с Иваном вот да сядем вместе за стол. Могу думать только о соли, которой пока нет на столе, которую я забыла на кухне, но вслух я этого не произношу, зато решаю сочинить красивую книгу для Ивана, ведь Иван надеется, что я не стану писать о трёх убийцах и умножать скорби, ни в какой книге- и я больше не прислушиваюсь к Ивану.

________Примечания переводчика:_______________
* "Дорогая мисс Фримен,
премного благодарна вам за ваше письмо от 14-го августа". (англ.);
** Название хорала В.А.Моцарта, здесь- мажорное славословие белому свету.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

За пат Иван получает свой заслуженный глоток виски, он умиротворённо озирает шахматную доску, он выдумывает какой-то фокус надо мной, ведь мы не торопимся. Он ничего не говорит, пока ничего о том, что обдумывает, он только намекает мне ,что нескорая задумка окажется непростой, он слишком охотно подозревает во мне некий талант, правда, не знает в чём он состоит, но "товар" в любом случае следует "пустить в оборот".
- Тебе непременно повезёт.
- Но только не мне! Почему же мне?
Тогда Иван на три четверти приспускает веки,  в щёлочки по-прежнему хорошо видя меня своими тёмными, большими, тёплыми глазами, и говорит, что хорошо бы мне пригласить  уборщика в "талантохранилище".
- Что убирать? Какое добро? Моё добро?
Грозным жестом руки Иван останавливает меня, ведь я, сболтнув лишку, пренебрегла чем-то достойным поклонения. Но с Иваном я не смею заговорить  о "добре" , а также о том, почему сникаю от всякого бесцеремонного жеста, я что-то всё отмалчиваюсь, но только не боюсь Ивана, хоть он и сцепил руки за моёй спиной, обездвижив меня. Пусть дышу прерывисто, но он-то спрашивает меня ещё проворнее: "Кто тебя испортил, кто завёл подобную глупость в твоей голове, что в ней кроме этих нелепых страхов? Я не пугаю, не смею пугать тебя. Что ты воображаешь среди салата, бобов и горошка в твоём лукошке, глупая ты принцесса на горошине? хотел бы я знать, нет, не хочу знать того, кто так устроил, когда ты ёжишься, втягиваешь голову, трясёшь ею, прячешь её".

Заглавных предложений у нас вдосталь, кучно, как то телефонные, шахматные, вечно-жизненные заглавия. Наш классификатор небогат: о чувствах нет у нас ни одного предложения, поскольку Иван о них молчок, поскольку я не осмеливаюсь застолбить рубрику ,только и думаю о ней, вопреки всем разученным нами хорошим предложениями, безнадёжно отсутствующей. Ибо когда мы смолкаем и переходим к жестам, которые нам всегда удаются, для меня чувства подменяет ритуал -и никакой разрядки, никаких холостых оборотов, ритуал как новонаполненная торжестванная формула, на что я действительно способна.
А Иван, что Ивану дела до того? Но, вопреки себе, сегодня молвит он: "Итак ,вот твоя религия, вижу". Его голос, с оттенком удивления, теперь звучит иначе. Он до конца разгадает мою тайну, ведь у нас ещё вся жизнь впереди. Может, не вся, может, только сегодня, но у нас вся жизнь, в этом никакого сомнения.

Прежде чем Иван уйдёт, мы вместе сидим на кровати и курим, ему надо на три дня уехать в Париж, мне нипочём, говорю себе легонько :"Ах, вот как", посколку между нашими экономными лексиконами и тем, что я ему действительно хочу сказать- вакуум, я хотела бы сказать Ивану всё, а сижу вот, точно и болестно давлю сигарету о пепельницу, которую затем подаю ему, как будто важно, чтоб он не просыпал пепел на мой пол.
Это невозможно, Ивану рассказать что-нибудь о себе. А продолжать, без себя самой вовлечься в игру?.. почему я говорю "в игру"? почему, наконец, нет ни слова обо мне, есть слово об Иване... тоже невозможно. Куда я прибыла, Малина знает, а только сегодня мы снова склоняемся над ландкартами, планами городов, над словарями, дабы выработать слова, мы выискиваем слова и места, "орте унд ворте", и позволяем взойти ореолу, который нужен мне чтоб жить, тогда жизнь минус пафос.

Сколь печальна я, и почему Иван не перечит мне, почему он бросает сигарету в стену, просыпает пепел на пол, почему должен он говорить о Париже вместо того, чтоб остаться тут или взять меня с собой, не потому, что хочу в Париж, который  не потеснит мой Унгарнгассенлянд ,ведь я крепко держусь за него, мой единственный, мой надо всем простёршийся край. Мало я высказала и о многом смолчала, но всё же говорю многовато. Чересчур много. Мой чудесный край, не королевско-императорский, без венца Стефанова и без короны Священной Римской империи, мой край в своём новом Союзе, который не требует никаких державных и правовых гарантий, но я всего лишь устало двигаю не по правилам пешку, которую должна бы убрать после Иванова хода, я сдаюсь на милость победителя, моя партия проиграна, но я хотела бы с ним поехать в Венецию или этим летом на Вольфгангзее, если у него вправду мало времени, один день побыть в Дюрнштайне на Дунае, ведь я там знаю старую гостиницу, и я принесу вина к игре, ведь Ивану так нравится дюрнштайнское вино, но не суждено нам туда поехать, ведь у него всегда так много дел, ведь ему надо в Париж, ведь завтра ему надо встать в семь.
- Желаешь пойти в кино?- спрашиваю я, ведь с киноманией я отвлеку Ивана от возвращения домой, я раскрываю полосу с кинопрограммой. "ТРИ СУПЕРМЕНА НА ВЫХОД" ,"ТЕХАССКИЙ ДЖИМ", "ГОРЯЧИЕ НОЧИ В РИО". Сегодня, однако, Иван не может позволить себе выбраться в город, он оставляет фигуры на доске, он особенно быстро уходит к дверям, как всегда не прощаясь, возможно, потому, что у нас ещё вся жизнь впереди.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Итак, Ивану некогда, а трубка будто ледяная, даром что из пластика и металла, и всползает она к моему виску, ибо я слышу, как он кладёт свою, и я б желала, чтоб этот щёлчок оказался выстрелом, коротким, быстрым, чтоб со всем покончить, я не хочу такого Ивана сегодня и всегда такого не желаю, мне хочется конца. Вешаю трубку, по-прежнему стою на коленях, затем волочусь к креслу-качалке, беру со стола книгу "ПОЕХАТЬ- КУДА?" Лихорадочно читаю, что за глупость? он же позвонил, он ведь тоже хотел другого-  я  довольствовуюсь тем, что он ничего не прибавил к сказанному, а я  не договорила в трубку, конец главы, прилунение, убираю письма со стола чтоб не осерчал Малина, кладу их в папки поверх вчерашних, защёлкиваю скоросшиватели, ОЧЕНЬ СРОЧНО, СРОЧНО, ПРИГЛАШЕНИЯ, ОТКАЗЫ, ЗАМЕЧАНИЯ, СПРАВКИ, НЕОПЛАЧЕННЫЕ СЧЕТА, ОПЛАЧЕННЫЕ СЧЕТА, КВАРТИРА, однако, не могу отыскать непроименованную папку, которая мне больше всего нужна, вот  аукнулся телефон, что-то больно громко, это заграничный звонок, а я недолго выкрикиваю слова,  лихорадочно и гостеприимно, не зная ,что и с кем мне говорить :"Девушка, девушка, центральный, пожалуйста, нас прервали ,фрёйляйн!" Но теперь из Мюнхена или из Франкфута? Во всяком случае, нас прервали, кладу трубку, телефонный провод снова спутан , отговоримши и забымши меня - как позвонил Иван, так всё путаюсь сама в проводе. Уж не стану ради Мюнхена, или что там ещё, десятижды вертеть шнур. Пусть будет таким.
Мне остаётся посмотреть на чёрный телефон читая на сон грядущий, если только поставлю у кровати аппарат. Я бы ,пожалуй, выбрала новый, голубой ,красный или белый телефон, но в моей комнате менять ничего нельзя, кроме Ивана, единственного "новичка", который уводит меня от "ничего", и ничего из ожидания когда телефон не суетится.
Вена молчит.

Я думаю об Иване.
Я думаю о любви.
Об инъекциях действительности.
Об её укорах, недолгих.
О сдледующих, покрепче, инъекциях.
Я думаю о тишине.
Думаю, что поздно.
Это неисцелимо. И поздно.
И, думаю, это приходящее-  не Иван.
Что всегда приходит, оно, должно быть, другое.
Я живу в Иване.
Я не переживу Ивана.

В общем, надо признать, что мы с Иваном бывает, час, бывает,  даже вечер проводим вместе иначе. Наши жизни разные, но этим не всё сказано, чувство малой родины не оставляет нас, также Ивана, который, конечно, не расстаётся с ним, хоть лично не осмысленным. Сегодня он у меня, в следующий раз я буду у него, а когда у него нет никакого желания вместе со мной строить предложения, Иван раскладывает шахматную доску и заставляет меня играть. Иван сердится, эти венгерские словечки, которые он выкрикивает между ходами, пожалуй,- крепкие или зазорные, а пока мне понятны только "jaj" и "je`"*- и  , бывает, кричу " elje`n!"** Выкрик, который, верно, неуместен, но это единственное, что я выучила за годы.
Небо, да что же ты делаешь с моей пешкой? обороти её вспять на ход! Ты ли не замечаешь, как я играю? Когда Иван в довесок роняет "Istenfa`ja`t!" или "Istenkinja`t!"***, я подозреваю, что это- из группы непереводимых Ивановых ругательств, ими, столь мужественными, он сбивает меня с толку. Иван молвит: "Ты всегда играешь без плана, не испоьзуешь фигуры: твоя королева снова неподвижна".
Мне приходится рассмеяться. Затем я снова усаживаюсь квочкой на проблему личной неподвижности, а Иван мне моргает: "Сообразила? Нет ,ничего не поняла. Что у тебя снова в голове? Травы, приправы, салат, всякие овощи? Ах ,да и хочет же отвлечь меня безголовая, пустоголовая фрёйляйн, но я это уж знаю: платье сползает с плечей- а я того не замечаю, думай о своей пешке, твои ноги выше коленей уже полчаса напоказ, что совсем не к месту и не ко времени- и это ты зовёшь шахматной игрой, моя барышня? но со мной так не играют, ах , теперь состроим забавное лицо, его я ждал, мы потеряли нашу пешку, милая фрёйляйн, ещё вот советую тебе: заверти отсюда ,ходи e5-d3, но на этом моя галантность исчерпана".
Я подставляю ему свою пешку и не перестаю смеяться: он-то играет намного лучше меня. Главное в том, что я могу вытянуть ничью.
Иван некстати спрашивает :"Кто такой Малина?"
Мне нечего сказать, молча морща лбы, мы доигрываем. Я снова ошибаюсь. Иван, отставив правило "toucher et jouer"****, возвращает мою фигуру на место, затем я играю без ошибок- и наша партия оканчивается вничью.

___________Примечания переводчика:
* "ой" и "ну"(венг.);
** "ходи!" (венг.);
*** "Божья (курительная) трубка!", "Божий пёс!" (венг.)
Словарь пока лень листать: после надо будет сверить...............;
**** "бей и ходи" (франц.).

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Иван способен, в отличие от иных мужчин, вскипеть когда я при нём жду звонка, трачу предназначенное для него время, сужу-ряжу его свободными часами , хоть этим я занимаюсь тайком, тогда я смиряюсь и припоминаю его учебные фразы, которые, как многие "вступительные", переняла от него. Всё же, сегодня поздно, мне бы встретить Ивана у почты пятнадцать лет назад. Учиться не поздно, но сколь коротка жизнь, в которой я ещё успею использовать выученное. Ещё вот, прежде чем сегодня усну, вспомню, что тогда я оказалась неспособной воспринять лекцию в полном объёме.

Здесь воркует, жужжит- хватаюсь за аппарат, вот брошу своё "алло", ведь это может быть Иван- но затем медленно кладу трубку, поскольку нечего ждать сегодня последнего звонка. Снова звенит, теперь слышно сразу- но это какой-то "слепой" звонок, а ,может, был Иван, это лишь он мог быть, а я не хочу быть умершей, пока нет, если это действительно бы Иван, он должен быть доволен мною: подумает, что я давно сплю.

Но сегодня  курю я и жду, а курю у аппарата до полуночи- и подымаю трубку, а Иван спрашивает, а я отвечаю.

- Мне бы ещё вот пепельницу
- Мигом, да ,и мне
- И ты закурила
- Ну. Да. Нет, не вышло
- У тебя нет спичек?
- Посоледняя, нет, придётся от свечки
- Тебе хорошо слышно? У Вас были неполадки
- У телефона вечно свои козни*
- Как? Кто-то постоянно говорит. Комары будто
- Я сказал "козни", ничего особенного, на твёрдое "Т"**
- Я не понимаю этого ,с комарами
- Прости, пагубное слово сорвалось
- Почему пагубное, ты о чём?
- Ничего, только когда так часто переспрашивают

Но когда вправду говорят наперебой квартетом, я слышу Иванов голос и покуда слышу его, а Иван- меня, я живу***. Покуда в наши отсутствия телефон снова и снова звонит, верещит, бесится, то на одной ноте слишком громко, то на нескольких слишком тихо, под хлопок дверцы холодильника, включённый граммофон или открытый кран в ванной, но когда всё-таки "зовёт", кому знать, что с телефоном деется и как прикажете назвать его приступы? пока ко мне идёт его голос, то ли поймём друг дружку. вовсе или отчасти поймём, пока Венская сеть на минуты отключается, мне всё равно, и даже то, что он скажет мне- столь полно Ожидание, в Над-Жизни, в Под-Жизни- я начинаю снова с "алло?" Только Иван не знает этого, он "зовёт" или "не зовёт", он всё же звонит.

- Как мило, что ты мне
- Мило, почему мило?
- Просто так. Мило с твоей стороны

Но я преклоняю колени на пол перед телефоном- и надеюсь, что Малина не поразится мною в таком положении- как мусульманин на свой коврик, лбом впечатываясь в паркет.

- Не мог бы ты несколько отчётливее
- Я должен трубку, так идёт?
- А ты, что у тебя ещё?
- Я? Ах, у меня ничего особенного

Моя Мекка ,мой Иерусалим! А я избрана средь прочих абонентов- и потому сама набираю, мой- 74 31 44, ведь Иван знает меня наизусть, чтоб на любом диске, и он увереннее ,чем мой рот, мои волосы, мою руку знает мой номер.

- Я сегодня вечером?
- Нет, когда сможешь
- Но ты ведь
- Это уже, а потом -нет
- У меня назначено, извини
- Всё же скажу тебе, это лишнее
- Лучше иди к себе, я ведь запамятовал
- Итак, у тебя. Итак, ты
- Тогда до завтра, спи спокойно!

_____________Примечания переводчика:
* "Tuecken"- козни, "Muecken"- комары;
** на самом деле "Т" перед умляутом не твёрдое, здесь- о "ducken"= нагибаться, "Duckmaeuser"=тихоня;
*** буквально "на Жизни".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Пусть Иван создан и для меня, а всё же не могу одна притязать на него. Ведь он пришёл чтоб укрепить и придать объём согласным, заново отворить гласные, чтоб те зазвучали сполна, чтоб снова хлынули слова из уст моих, чтоб восстановить все порушенные взаимосвязи и разделаться с нуждами- ни йоты такого его не убавить мне; идентичные яснозвучные заглавные буквы наших имён, которыми заканчиваем свои записочки я буду подчёркивать, рисовать столбцом чтоб перекликались те, аукались, а когда сольём воедино наши фамилии, сможем предусмотрительно осторожно воздать хвалу Белому Свету, скромно воздать должное первым словам этого Мира, поскольку те непременно ждут этого- так ищем мы воскресения(восстановления), а не разрухи, ибо Иван своими взглядами должен смыть образы(картины) в очах моих, которые перед Ивановым явлением попали в сеть-вершу- и после многих смывов проявится тёмная, страшная, почти нестираемая картина, а Иван тогда резко бросит светлую поверх её, чтоб всякий сглаз от меня не шёл, чтоб избавилась я от него, отвратного: знаю, когда прилип, но запамятовала, больше не припомню...
(Ты ещё не способна, пока: многое мешает тебе...)
Но поскольку Иван принялся меня целить, не всё так худо на Земле.

Поскольку это однажды знали все, а теперь все забыли, почему так это тайно вышло, почему я затворяю дверь, задёргиваю шторы, почему я одна предстаю Ивану, мне следует подыскать объяснение причинам случившегося.  Я желаю это сделать не выгораживаясь, но напротив- чтоб снова выпятить табу, а Малина понял это без моих пояснений, ведь даже если поя спальня открыта, а я отдыхаю или лежу в постели, он проходит мимо в собственный покой будто нет вовсе моей двери, нет моей комнаты, дабы не профанировать былого и оставить шанс первым дерзаниям с последними нежными обьятиями. И Лина больше не убирает здесь, никто не переступает этот порог, ведь ничто не является, ни добавляется к подлежащему диагнозу, вскрытию, лечению- ведь мы с Иваном не таскаем, не колесуем, не истязаем друг дружку, мы совместно, спиной к спине обороняем своё, что никому не дозволено хватать. Потому, что Иван меня не расспрашивает, он доверчив, не мнителен,то и я становлюсь доверчивее. Хоть он не замечает два упрямых волоска на подбородке, и две первые морщинки под глазами не комментирует, хоть ему мой кашель после первой сигареты не досаждает, он даже прикрывает мне рот, когда я вот-вот сболтну лишнего, скажу-ка ему на некоем другом языке всё, о чём смолчала, с кожей и влосами, ведь чает-то знать он, чем я занята изо дня в день, чем занималась раньше, отчего лишь в три утра пришла домой, почему мой телефон вчера был занят час, и кому я отвечала по телефону- и с тем я , приготовив подходяшую фразу, молвлю: "Должна обьясниться...", а Иван прерывает меня: "Почему, что ты должна обьяснять мне? Ничего, вовсе ничего- кому-то, не мне же обьясняй- ничего не говори, ведь тут нет посторонних".
- Но я должна.
- Ты мне совсем не способна лгать, знаю это, я же это знаю.
- Но всё же, ведь я не способна лгать!
- Зачем смеёшься? Если ничего постыдного, можешь прямо.   Не пытайся лгать, ведь ты не можешь.
- А ты?
- Я? Ты должен это спросить?
- Не должен.
- Попробовать могу, но иногда смолчу тебе о чём-то. Что скажешь: ты против?
- Я понимаю. Я ведь должен понимать. Ты вовсе ничего не должен, ты можешь, Иван.

Пока мы столь мучительно наводим мосты, эта кровавая бойня в городе продолжается, эти невыносимые замечания, комментарии и ошмётки сплетен циркулируют в ресторанах, на вечерах, в квартирах, у Йорданов, у Альтенвилей, у Вантшура, или же она достигает беднейших посредством иллюстрированных журналов, газет, в кино и через книги, в которых так говорится о вещах, словно взаимо- и к нам стремятся и отталкиваются- и должно каждому заголиться, других до кожи раздеть, пропасть должна всякая тайна, разбиться всем затворённым ларцам, но где нет никакой тайны, нечего найти- и подступает беспомощность вослед за разбитиями, раздеваниями, перлюстрациями и визитациями, не горит Купина, ни лучика вниз, нет ничего в злопыхательстве и во всяком фанатичном рвении, а  нерушимый свод Закона Мира так и довлеет, непонятый, надо всеми.

Поскольку с Иваном мы говорим только о добром, а иногда (не над кем-то) смеёмся, покольку это заходит столь далеко, что мы улабаемся ещё ничего не сказав, то обретаем состояние , а котором становимся самими собой и, надеюсь, сможем передать его другим. Постепенно, одного за другим, мы инфицируем наших соседей вирусом, название которому я успела придумать, а коль грянет пандемия, то всем людям станет легче. Но я также знаю, сколь тяжко вызвать её, сколь долго ждать, пока люди созреют для заразы и как безнадёжно долго тянуться моему ожиданию!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы