О русских беженцах в Европу после октябрьского переворота 1917 г

в продолжение публикации "Судоплатов Александр - Дневник"     http://blog.i.ua/community/5706/1758277/

Дневник очень интересный, желающие могут его почитать в сети, но не менее интересно и Предисловие, написанное дочерью Бориса Павлова, которому А. Судоплатов подарил свой Дневник спустя полвека после гражданской войны. Предлагаю всем внимательно его прочитать, особенно антиевропейцам:

" Ольга Матич Предисловие

   Дневник Александра Судоплатова оказался у моего отца по воле случая. В ранней юности их пути пересеклись в Первом Партизанском генерала Алексеева пехотном полку, после чего они ни разу не встречались. Судоплатову тогда было семнадцать, а отцу тринадцать лет. В 1972 году отец опубликовал воспоминания о своем участии в Добровольческой армии, главу из которых Судоплатов прочел в военно-историческом журнале «Часовой». Она была посвящена десанту алексеевцев в Геническ в апреле 1920 года и напомнила Судоплатову далекое прошлое и самого автора. В первом письме отцу от 7 ноября 1973 года он писал: «Я все время вел дневник, и у меня даже есть рисунок “Борис Павлов”. Хотя сходства, наверное, не было в рисунке, но зато Георгиевский крест вышел удачно. Близко встретился я с Вами во время Генич[еского] десанта». Далее следовали выписки из дневника об отце: «Дорогой рассказали, что наш юный доброволец Б. Павлов, 13 лет поступивший в полк под Курском (командир полка взял его за крестника), ходил накануне в Ростов (переодевшись крестьянским мальчиком), разузнал все тайны, где батареи, штабы, сколько и какие войска, и сегодня ночью пришел в Батайск». Письмо заканчивалось словами: «Очень рад, что встретил хоть одного алексеевца, который помнит Батайск, Кубань, Крым и еще Кубань».

   Не зная адреса Бориса Павлова (1906–1994), Судоплатов (1902 –?) написал в редакцию «Часового» с просьбой переслать его письмо. Я хорошо помню, как мы дома смеялись над описанием папы, воображающего себя индейцем: «Командир полка и адъютант стоят на крыше дома и наблюдают в бинокль. Очевидно, что-то заметили. Борька Павлов, наш 13-летний партизан, который получил в Батайске Георгия за разведку, лазил в парке по деревьям, изображая из себя индейца и бросая в воздух стрелы, которые он взял в музее». Затем выписка из описания похода в Геническ: «Когда я глянул на своего соседа справа, то ахнул. Со мной рядом шел Борис Павлов, он шел, весело подпрыгивая и что-то напевая, в руках он нес стрелу из музея Филиберга. Убьют мальчишку. “Борис, иди в обоз!” – сказал я ему. “Зачем? – пожал плечами он. – Думаете, я боюсь!” – “Слушай, иди в обоз!” – крикнул я на него. Но он взвизгнул и скорчил мне рожу». Судоплатов в дневнике подробно описывает имение француза Филибера на Азовском море, разграбленное красноармейцами незадолго до прихода алексеевцев. В зале усадебного дома оставались рояль, пианино и большие кресла, в кабинете валялись гипсовые статуи с отбитыми головами, носами и руками и приборы для физических опытов, а в музее среди прочих объектов старины были лук и колчан со стрелами, одну из которых подросток взял себе на память.

   Судоплатов пишет об отце как о веселом подростке. В одном месте он описывает его поющим: «Хорошо он поет. Бывало, в Ивановке вечером, после молитвы, мы садились на улице, и Павлов высоким детским чистым альтом начинал: “Пусть свищут пули”. Это была его любимая песня. <…> Звенел его чистый альт, и хор подхватывал припев». Эту песню пели солдаты во время Первой мировой войны, потом добровольцы, а затем она стала песней алексеевцев. В письме отцу в 1970-е годы Судоплатов вспоминал: «Я помню, сколько раз слыхал раньше, как Вы хорошо поете, и специально бежал Вас слушать». Папа действительно хорошо пел. Он меня научил этой песне, и мы вдвоем часто пели ее в долгих поездках. А в 1970-е годы в Москве Василий Аксенов привел меня в гости и рассказал, что я знаю белогвардейские песни – после долгих уговоров я спела им «Пусть свищут пули».

   В ответ на письмо Судоплатова отец послал ему свои воспоминания, которые, как пишет Судоплатов, он прочел залпом и в свою очередь послал отцу дневник: «…у Вас есть внуки (т. е. наследники) – у меня никого нет, и я часто думаю о своем дневнике – его выбросят в сор или сожгут после моей смерти. Если Вы ничего не имеете против, я его дарю Вам; если он не будет Вашим внукам интересен, Вы по прочтении, может быть, отдадите его в какой-нибудь архив музея – эмиграции». (Судоплатов наверняка имел в виду детей, а не внуков; после смерти отца дневник хранился у меня, и я собираюсь передать его в ГАРФ.) Папа опубликовал выдержки из дневника в «Первопоходнике», военно-историческом журнале Объединения первопоходников – участников первого Кубанского (Ледяного) похода, издававшемся в Лос-Анджелесе. Номер, посвященный алексеевцам, в котором главное место занимали фрагменты дневника Судоплатова, вышел под редакцией отца в 1974 году. Публикация вызвала у Судоплатова чувство гордости: «…ведь наша жизнь прошла для будущего <…> сознание того, что там в России кто-то возьмет в библиотеке Вашу Книгу или сборник Первопоходник, прочтет ее, задумается и понесет скромный букетик к памятнику Белому воину или поедет поклониться кургану на Перекопе, – нас утешает». Это знакомые чувства белого эмигранта, надеявшегося в виртуальной форме вернуться на родину. С похожими надеждами на восстановление в России правдивой истории Белого движения жил отец, но, как и его старший однополчанин, он этого не дождался. Правда, подготовка переиздания в России воспоминаний «Первые четырнадцать лет» под моей редакцией началась еще при его жизни. В них я поместила несколько рисунков Судоплатова. Теперь эти воспоминания доступны в Интернете, как и номер «Первопоходника», посвященный алексеевцам. И, наконец, дневник Судоплатова выходит в мемуарной серии издательства «Новое литературное обозрение», подготовленный к печати и откомментированный Ярославом Тинченко.

   История моего знакомства с Ярославом такова. В киевском архиве в 2011 году меня заинтересовал молодой человек, сидевший рядом и читавший газету «Киевлянин», которую основал мой прадед В.Я. Шульгин. Мы разговорились. Оказалось, что Ярослав Тинченко – историк, занимающийся историей именно Алексеевского полка. К моему удивлению, он был хорошо знаком с воспоминаниями моего отца. Совсем неожиданным для меня был его вопрос – знаю ли я, где находится дневник Александра Судоплатова. Узнав, что он хранится у меня, Ярослав пояснил мне, насколько это ценный исторический источник, и предложил опубликовать его. Эта встреча и привела к публикации дневника в России. «Ведь наша жизнь прошла для будущего», – писал Судоплатов в 1975 году. Произошло именно так, как он и мечтал – «что там в России кто-то возьмет [дневник] в библиотеке».

   Судоплатов был сыном сельского священника на Украине и сам учился в духовной семинарии, откуда ушел в Добровольческую армию. В октябре 1919 года под Харьковом он поступил в учебный батальон Первого Партизанского генерала Алексеева пехотного полка, служил в команде связи у поручика Кальтенберга, а в Геническе в офицерской роте как унтер-офицер. Вот что пишет папа о поручике в своих воспоминаниях: «Офицер нашего штаба, пор[учик] Кальтенберг, вернувшись как-то вечером в свою квартиру (в Батайске), нашел стену своей комнаты развороченной, а под кроватью неразорвавшийся шестидюймовый снаряд. Это послужило у нас темой для безобидных шуток о педантичном, любящем порядок поручике с немецкой фамилией. Смеялись не зло, а любя». Судоплатов в отцовских воспоминаниях не упоминается. Он эвакуировался из Севастополя в Галлиполи на корабле «Саратов» вместе с генералом Кутеповым, потом в Болгарию, а затем, как и отец, попал в Королевство сербов, хорватов и словенцев (с 1929 г. – Югославия). В Белграде Судоплатов переписал свой дневник, пометив 1924 годом и разместив в нем свои замечательные рисунки; многие из них делались на месте событий. В какой-то момент – когда именно, мне неизвестно – он уехал во Францию и в 1970-е годы жил в предместье Парижа Масси.

 

  Семья моего отца происходила из Торжка, маленького древнего города в Тверской области, который всегда фигурировал в папиных детских воспоминаниях. Дед в молодости был социал-демократом, приветствовал Февральскую революцию, но не Октябрь – отец же поступил во Второй Московский кадетский корпус буквально за полтора месяца до Октябрьского переворота. Он любил рассказывать, как уже во время Гражданской войны он слышал в Ливнах речь Троцкого, ораторские способности которого произвели на подростка большое впечатление. Троцкий стоял на крыше бронепоезда буквально в нескольких шагах от него.

   В отличие от Судоплатова, который пошел в Первый Партизанский генерала Алексеева пехотный полк сознательно, отец, несмотря на то что избрал военную карьеру, попал в него случайно – в результате сложных передвижений семьи во время войны, когда многие территории быстро переходили от белых к красным и наоборот. Год, проведенный в Добровольческой армии, он называл самым интересным в его жизни: «То, что произошло со мной <…> было мне и интересно и отвечало мечтам тринадцатилетнего мальчика. А мечтал он, этот мальчишка, о героических подвигах и о том, как он вернется к отцу героем с Добровольческой армией, в победу которой он верил. Кто мог предполагать тогда, что события разовьются так стремительно и так бесповоротно, и совсем не так, как мечталось».

   Уже в Крыму папу, как малолетнего, отправили в Константиновское училище в Феодосии, о чем упоминает Судоплатов, а через два месяца, в начале ноября 1920 года, он эвакуировался на крейсере «Корнилов» в Константинополь, затем в Югославию. Там отец окончил Крымский кадетский корпус; ему, как и многим юным добровольцам, оказавшимся за границей без семьи, корпус ее заменил. Кадетские корпуса и женские институты по старому образцу были основаны в Югославии при финансовой поддержке короля Александра.

   Юные добровольцы уезжали из России без средств и семьи. В отличие от большинства других европейских стран, в которых российские беженцы особого сочувствия не вызывали, Королевство сербов, хорватов и словенцев финансировало не только их среднее, но и высшее образование, обеспечивая университетскую молодежь небольшими стипендиями – 400 динаров в месяц. На такую стипендию жил отец, закончивший университет как горный инженер. Воспользовался ли Судоплатов такой стипендией, чтобы получить высшее образование, мне неизвестно, как неизвестна и его дальнейшая биография, кроме того факта, что он был женат.

   В 1920 году король Александр (Карагеоргиевич) учредил Государственную комиссию по приему и устройству беженцев, а она установила месячные материальные пособия для эмигрантов, которые они получали первые годы. Гостеприимство объяснялось хорошими отношениями России и православной Сербии и тем, что у короля Александра были особые связи с Россией и даже с царской семьей, но не только этим. Хотя в Югославии осели в основном казаки и военная эмиграция, ее профессиональная часть сыграла важную роль в развитии и, как это ни парадоксально, в европеизации отсталой страны. Педагоги, врачи и инженеры быстро находили работу. Поэтому молодежь шла в инженеры – многие, кого я знала из югославской эмиграции, учились на инженерных факультетах. Русские профессора заняли хорошие места во всех университетах (правда, их было немного), а в некоторых случаях создавали ранее не существовавшие кафедры. Так, мой дед А.Д. Билимович создал кафедру экономики в Люблянском университете. Конечно, для преподавания требовалось знание сербохорватского или словенского языка, которым они вынуждены были овладеть, вначале читая лекции на немецком или французском.

   Показательным в этом отношении был случай П.Б. Струве, известного общественного деятеля, экономиста и профессора Петербургского университета; в Париже он так и не смог устроиться в университет – для этого ему пришлось переехать в Югославию.

   Белая эмиграция, включая поколение Судоплатова, продолжала жить Россией, сначала в ожидании возвращения с Белой армией, затем воспоминаниями о стране, где они родились, – революция и дальнейшая судьба России остались для многих эмигрантов главной точкой отсчета. В Югославии, особенно в Белграде, были созданы благоприятные условия для такой политической установки и вообще для культурно-общественной жизни русской эмиграции, в которой активно участвовало и молодое поколение. Например, Русский научный институт в Белграде организовывал съезды русских академических организаций. Приезжали эмигрантские знаменитости, устраивались концерты, любительские спектакли, балы, отмечались юбилеи, читали русские газеты, издававшиеся в Белграде и в других европейских странах. В 1928 году там состоялся первый и единственный съезд русских писателей и журналистов в эмиграции. Иными словами, «сидение на чемоданах» совмещалось с восстановлением российской культурной жизни, помогавшей забыть положение беженца, как и в других странах большинство старых эмигрантов всех поколений жили обособленно от общества, в котором оказались.

   Интересы русских студентов в Югославии защищал Союз русских студентов, а в начале 1930-х годов появилась молодежная политическая организация – Национальный союз нового поколения (НСНП), самые большие отделы которого находились во Франции и Югославии. Его целью были передача культурных ценностей тем, кто уехал из России подростками, и борьба с коммунистическим строем, для чего НСНП (переименованный в Национально-трудовой союз в 1943 году) засылал своих агентов в Советский Союз. Во время Второй мировой войны НТС связал свою деятельность с Власовским движением (РОА), которое предоставило ему большие возможности для пересылки своих членов в оккупированную немцами советскую зону. Мой отец состоял в НТС, но к сотрудничеству РОА с немцами относился скорее отрицательно. Идеологической основой НСНП был корпоративизм, переименованный в «солидаризм» во время войны, чтобы не путали с фашизмом.

   Мирная жизнь югославской эмиграции кончилась во время Второй мировой войны. Так как большинство русских в Югославии придерживались правых политических взглядов, многие бывшие белогвардейцы вступили в Русский охранный корпус после оккупации Югославии немцами. Причиной было не столько стремление сотрудничать с нацистами, сколько желание бороться с партизанами Тито, т. е. с коммунистами. Другие, понимая опасность Тито и возможность его прихода к власти, бежали из Югославии. Для них таким образом началась новая эмиграция. А третья, менее консервативная и более ассимилированная часть, не говоря о тех, кто не сумел уехать, оставалась на месте и, как известно, в конечном счете мало пострадала от новой власти. Ведь Тито оказался значительно терпимее Сталина. Когда именно Судоплатов уехал во Францию, мне неизвестно – очень возможно, именно в этот период, так как ранее Югославия предоставляла большие возможности трудоустройства для эмигрантов, чем Франция.

   После войны моя семья эмигрировала в Америку. Отец умер в 1994 году в Калифорнии, в небольшом приморском городе Монтерей, где он похоронен в русской части местного кладбища. Этот город прославился в эмиграции своей Военной школой языков, в которой в самые горячие годы холодной войны насчитывалось больше трехсот преподавателей русского языка из первой, второй и третьей волн русской эмиграции. В преподавательском составе школы 1950–1960-х годов были представители многих социальных слоев старой и в меньшей мере новой эмиграции (последних было просто меньше). Из аристократии – Н.А. Романов, сын сестры Николая II; из дореволюционной интеллигенции – М.Э. Аренсбургер, внучка лейб-медика Л.Б. Бертенсона, известного общественного деятеля и ученого; моя мать Т.Я. Павлова, племянница члена Государственной думы В.В. Шульгина; К.П. Григорович-Барский, потомок известного монаха-путешественника В.Г. Григоровича-Барского; из второй волны эмиграции: поэт Н. Моршен и литературовед В. Марков; из военных кругов: Н.Н. Богаевский-Воробьев, племянник последнего донского атамана, а также участник РОА советский полковник Сергей Голиков (ставший Ю.Н. Марковым). Чтобы получить право въезда в Америку, им, как бывшим коллаборантам, пришлось приобрести фальшивые документы с другими именами.

 

   Участвовал ли Судоплатов в эмигрантских политических организациях или продолжал заниматься историей Белого движения после 1924 года (когда он переписал свой дневник) – мне тоже неизвестно. Многие бывшие участники Добровольческой армии использовали досуг для таких занятий, по крайней мере так было в окружении моих родителей; отец посвятил последние двадцать лет российской истории, и не только написанием воспоминаний.

   Отец выпустил воспоминания под псевдонимом Борис Пылин. Как большинство старых эмигрантов, он боялся своей публикацией повредить семье, оставшейся в Советском Союзе.

   В одном из писем Судоплатов предлагал прислать свои наброски «Галлиполи» и, если они отцу понравятся, напечатать под своим именем. Может быть, по тем же соображениям, что и мой отец, он просил не указывать «подлинного имени» в публикации выдержек из своего дневника. Судоплатов писал отцу и о своих рассказах: «Когда-то я послал в “Русск[ую] мысль” рассказ – они напечатали. Но второй не поместили. Хотя второй был, по-моему, интересней». Ни названия рассказа, ни даты публикации он не указывает. Получается, что его пять писем – единственный источник информации о жизни Судоплатова в эмиграции. В последнем он размышляет о положении Алексеевского полка. Сравнивая его с Корниловским и Дроздовским полками, он пишет: «Правда, они всегда держались “на материке” компактно и внутренняя организация у них была продумана. Дроздовцы в Галлиполи имели несколько сот в полку бывших пленных, их так дрессировали там, что можно было равнять их с полком мирного времени. А ведь вместо пленных (которых сажали на пароходы почти насильно) можно было вывезти людей, для которых не было уже места. Наш полк хозяйственно был плохо организован. Но наш командир был не хуже Туркула, и беда наша была в том, что не успевали мы переформироваться, как нас посылали куда-то “на воды” затыкать дырки. Это была летучая пожарная команда».

   Александр Судоплатов остается загадкой. Размышляя о нем, я задаюсь вопросом: почему человек, который вел столь подробный дневник в тяжелых условиях войны, не продолжил писательскую деятельность в эмиграции? Но теперь уже никого не спросишь. Вполне возможно, он и писал, но, будучи человеком скромным или из-за отказа в «Русской мысли», это занятие скрывал. При этом он по собственной инициативе написал отцу о своем дневнике, может быть с мыслью, что тот предаст его гласности, но это уже моя интерпретация. Ведь Судоплатов расставался со столь важным для него документом. Интерпретация поведения в данном случае имеет отношение к памяти. Толковать – значит помнить.

   Благодаря киевской встрече и заинтересованности в Дневнике И.Д. Прохоровой и А.И. Рейтблата, мы смогли предать гласности этот забытый исторический документ."