«О, яд несбыточных мечтаний…» Бальмонт-- Лохвицкая

В представлении современной читающей публики имя Мирры Лохвицкой неразрывно связано с другим, не менее известным именем в истории «серебряного века» русской поэзии — с именем Константина Бальмонта (1867–1942).

Был ли это только поэтический роман или же реальная любовь двух поэтов, доподлинно неизвестно. В мемуарах их современников, собратьев по перу, об этом ни слова, никаких писем не сохранилось, и неизвестно, существовала ли вообще переписка между ними.

Теперь пишут, что общество отказывалось понимать, что разгорелся скандал… А где упоминания? Их нет. Всё, что мне удалось разыскать, представляется просто досужим вымыслом — ведь документально версия реального романа ничем не подтверждается.

Да, безусловно, существовал долгий поэтический диалог, с прямыми посвящениями, с узнаваемыми поэтическими образами в их стихотворениях. Многие стихотворения сопоставимы по времени. Более того, из содержания стихотворений видно, что людей действительно связывали глубокие чувства, — уж слишком велика эмоциональная насыщенность текстов. Неизвестна даже точная дата их знакомства — то ли 1897 год, то ли 1898-й. Необходимо также помнить, что Константин Бальмонт подолгу отсутствовал в России в это время, поэтому о частых реальных встречах не могло быть и речи. Но всё же, всё же…

Все знали, что Бальмонт — человек увлекающийся, что вокруг него всегда были женщины, много женщин. И он знал — ещё в 1897-м году.

Я знал
М. А. Лохвицкой

Я знал, что, однажды тебя увидав,
Я буду любить тебя вечно.
Из женственных женщин богиню избрав,
Я жду -- я люблю -- бесконечно.

И если обманна, как всюду, любовь,
Любовью и мы усладимся,
И если с тобою мы встретимся вновь,
Мы снова чужими простимся.

А в час преступленья, улыбок, и сна
Я буду -- ты будешь -- далеко,
В стране, что для нас навсегда создана,
Где нет ни любви, ни порока.

Какая женщина, пусть даже она красавица и сама признанная талантливая поэтесса, останется равнодушной к таким стихам, прямо ей посвящённым?!

Надо сказать, что стихотворений, над которыми стоит имя Мирры Лохвицкой, или же таких, где это имя угадывается без особых затруднений, у Бальмонта было довольно много. В краткой биографии поэта, предваряющей подборку его стихотворений в сборнике «Три века русской поэзии», говорится, что «в десятилетие 1895–1905 гг. Бальмонт был едва ли не самым известным среди русских поэтов; позднее его популярность падает». Мне кажется, что не в последнюю очередь — именно благодаря нашумевшему «роману» с Лохвицкой. Его обвиняли в манерности и самолюбовании, а ведь это могло быть бессознательным или осознанным желанием слить две поэтические реки в одну, максимально приблизившись в стиле и образности к поэтической манере избранной им «богини». Позже эти две реки станут расходиться, сходиться, обрушиваться водопадами неприязни, даже вражды, но безразличия не будет никогда. Не будут видеться люди, написавшие те или иные стихотворения, но вот сами эти стихотворения будут «видеть» друг друга не только до трагической смерти Мирры, но и после, когда в текстах Константина Бальмонта нет-нет, да и промелькнут знакомые мотивы, образы, настроения.

Ну а пока судьба свела «ветреника» Бальмонта, чьи романы и увлечения давали много пищи современникам, и мать троих детей, рождённых один за другим, примерную жену, чья бунтарская натура находила выход исключительно в поэзии. Вот такая житейская ситуация, к которой стоит и подходить с житейскими мерками, невзирая на громкие имена, разве что с учётом публичности героев поэтического «романа», тем не менее, имевшего трагические последствия как для них самих, так и для их потомков, о чём позже. Примем во внимание также то обстоятельство, что Мирра Лохвицкая была правнучкой деда-мистика, жила в то время, когда мистицизмом, интересом к потустороннему миру увлекались многие её современники.

Роман с Бальмонтом нарушил её внутренний мир, лишил покоя — и это видно хотя бы из текстов нижеприведённых стихотворений.

* * *
Эти рифмы — твои иль ничьи,
Я узнала их говор певучий,
С ними песни звенят, как ручьи
Перезвоном хрустальных созвучий,

Я узнала прозрачный твой стих,
Полный образов сладко-туманных,
Сочетаний нежданных и странных,
Арабесок твоих кружевных.

И внимая напевам невнятным
Я желаньем томлюсь непонятным:
Я б хотела быть рифмой твоей,
Быть, как рифма, — твоей иль ничьей.

***

Но не тебе

В любви, как в ревности, не ведая предела, —
Ты прав, — безжалостной бываю я порой,
Но не с тобой, мой друг! С тобою я б хотела
Быть ласковой и нежною сестрой.

Сестрою ли?.. О, яд несбыточных мечтаний,
Ты в кровь мою вошёл и отравил её!
Из мрака и лучей, из странных сочетаний —
Сплелося чувство странное моё.

Не упрекай меня, за счастие мгновенья
Другим, быть может, я страданья принесу,
Но не тебе, мой друг! — тебе восторг забвенья
И сладких слёз небесную росу.


А ведь Мирра Лохвицкая была просто провидицей… Стихотворение Константина Бальмонта 1905 года — в нём и забвение, и слёзы.

На смерть М. А. Лохвицкой
О, какая тоска, что в предсмертной тиши
Я не слышал дыханья певучей души,
Что я не был с тобой, что я не был с тобой,
Что одна ты ушла в океан голубой…

«Я желаньем томлюсь непонятным: я б хотела быть рифмой твоей…», «О, яд несбыточных мечтаний…» — вот такая коллизия, вот такой внутренний конфликт.

«Смесь вакханки и Матрёны, чуть цыганки и матроны», — так написал Евгений Евтушенко в стихотворении, посвящённом Лохвицкой, я бы сказала, грешащем излишней хлёсткостью.

Да, знаменитая красавица была не совсем светской женщиной, как ни странно. Литературные салоны, по свидетельству их завсегдатаев, посещала не так уж и часто, а когда болели дети, то все мероприятия приносились в жертву материнскому чувству.

Стоит привести несколько отрывков из воспоминаний людей, близко знавших Мирру Лохвицкую в разные периоды её жизни, начиная с первого появления в качестве юной 15-летней поэтессы. Именно в это время с ней познакомился Василий Иванович Немирович-Данченко (1844/45–1936), известный писатель и журналист, старший брат основателя МХАТа.

Родилась и выросла в тусклом, точащем нездоровые соки из бесчисленных пролежней Петербурге — а вся казалась чудесным тропическим цветком, наполнявшим мой уголок странным ароматом иного, более благословенного небесами края…

Как будто ко мне залетала радостная, вся в жару белым ключом бьющейся жизни, птичка. Из-за гор и морей, из-за пустынь, вся ещё овеянная дыханием солнечных пышных рощ. Чудилась душа, совсем не родственная скучному и скудному, размеренному укладу нашей жизни. И мне казалось: молодая поэтесса и сама отогревается в неудержимых порывах вдохновения, опьяняется настоящею музыкою свободно льющегося стиха…

— Я, может быть, скоро выйду замуж.

— Вы любите?

— Нет… А впрочем, не знаю. Он хороший… Да. Разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь…

Мы виделись еще несколько раз. Но она уже была «вся чужая».

Те невидимые нити, которые связывали нас, — всё человечество опутано ими — оборвались и отмерли. Говоря друг с другом, мы уже не испытывали сладкого трепета в душе. Нас не тянуло — остаться у камина вдвоём и, глядя в огонь, точно читать в нём непередаваемые заревые строки… Только встречая в журналах того времени её новые стихи, я в их нежной ласке и горячих призывах, в звучном мастерском ритме, в этом свободном языке страстной неудержимой фантазии, узнавал Мирру, Мирру моих воспоминаний…

Прошло ещё несколько времени, я уже не видел её. Мало жил в Петербурге. То и дело судьба кидала меня из одного знойного края в другой, в паузах приходилось работать, не складывая рук. В жизни каждой женщины два периода: до замужества и после. Обещания первого никогда не исполняются вторым. Как много способных и талантливых девушек — и непонятно, почему так мало даровитых жён. Неужели все свои способности они разматывают в супружеских постелях? И стоят ли в самом деле тюфяки и перины таких жертв? Может быть семья (не очень-то дорого это удобрение человечества) и выигрывает, но высшие интересы культуры и искусства страшно теряют…

Иван Бунин:

Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали её себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она мать пятерых детей, большая домоседка, никогда не говорит с поэтической томностью, а, напротив, болтает с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью.

Критик Аким Волынский:

В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная хозяйством. Она принимала гостей на еврейский лад: показывала своих детей, заботливо угощала вареньем и всяческими сластями. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливающимися лишь в стихах.

Посмотрим теперь на «героя романа», дав слово ему самому.

Мирра Лохвицкая с сыном Измаилом.

Уже в Париже, куда Бальмонт с семьёй эмигрировал в 1921 году, к ним в дом пришёл Измаил Жибер-Лохвицкий, молодой офицер, четвёртый сын Мирры Лохвицкой, названный так в память о Бальмонте, в связи с одним из его стихотворений. Измаил влюбился в юную Мирру Бальмонт (во всяком случае, так считал её знаменитый отец), а позже застрелился. Никто не знает причины самоубийства. В предсмертном письме он просил передать Мирре пакет, в котором были его стихи, записки и портрет его матери.

Рассказ о Мирре Лохвицкой мне бы хотелось закончить цитатой Ф. М. Достоевского («Идиот», часть первая). И эта цитата так трагически опровергается всей её короткой жизнью…

— Такая красота — сила, — горячо сказала Аделаида, — с этакою красотой можно мир перевернуть!

источники ::  http://www.vilavi.ru/sud/241206/241206.shtml

Спустя двадцать лет после смерти Мирры, будучи в
Париже, Константин Дмитриевич признался: «Светлые следы моего чувства к ней (Мирре) и её чувства ко мне ярко отразились в моём творчестве и в её». До конца жизни Бальмонт признавал только трёх поэтесс: Сафо, Ахматову и Лохвицкую.

Вдали от родины поэт много путешествовал, посетил Южную Америку, Австралию, Новую Зеландию, Цейлон, Индонезию. Его психическое заболевание, которое началось ещё в юности (Бальмонт пытался покончить жизнь самоубийством, после чего долго лечился в психиатрической лечебнице), к старости стало прогрессировать, доставив много хлопот родным. Константин Дмитриевич умер 23 декабря 1942 года в Париже в возрасте семидесяти пяти лет от воспаления лёгких.

(С)