Мед и вино. Запретные фрески Помпеи и Геркуланума.

Приходи. Мы пойдем с тобой в сад. Приходи! Есть лазейки в решетках оград. Приходи! Я - терновник. Ты - спелый гранат. Приходи. Приходи - я усну у тебя на груди. Шираз.робаи. XII век от Р.Х.

Говорит девушка: "-Больна я, но что за болезнь, не знаю, страдаю я, но нет на мне раны, тоскую я, но ни одна из овец моих не пропала. Вся горю, даже когда сижу в тени. ... Сердце мое меня ужалило. Дафнис красив, но красивы и цветы, прекрасна его свирель, а ведь я о них вовсе и не думаю. О, если бы я сама стала его свирелью, чтобы дыхание его в меня входило, или ягницей бы стала, чтобы он нес меня на плечах..." Говорит юноша: - Что же сделал со мной Хлои поцелуй? Губы ее нежнее первого вина, но поцелуй ее поразил меня, как зубы змеиные. Тает душа моя, кузнечик в складках платья ее поет, руки я ей на грудь положил и кузнечика вынул, он даже в руке моей петь продолжал. Говорила она, что волосы мои похожи на ягоды мирта, такие же темные, похищал я сосновый венок с ее головы, учил ее играть на свирели, а когда она начинала играть, отбирал свирель у нее и сам своими губами скользил по всем тростинкам. Любуюсь на нее, когда она спит, и целовать боюсь. Безумен я, безумен, я заснул в тени кипариса и никогда не проснусь, если Хлоя не окликнет меня". Говорит старик: "- Сегодня в полдень я вышел в сад и вижу: под гранатовыми и миртовыми деревьями, стоит с полными ладонями краденых ягод мальчик, белый, как молоко, златовласый, как огонь, блестящий, будто только что омылся, нагой и совсем один. Шалил он, обрывая плоды, как будто этот сад - его. Кинулся я к нему, чтобы схватить, но он проворно и легко ускользал от меня: прятался в маках, словно птенчик куропатки. Устал я, ведь я уже старик, оперся на посох и спросил, чей он и зачем мой сад обирает. Он ничего не ответил мне, но, встав, неподалеку, засмеялся нежно так и стал бросать в меня миртовыми ягодами, и, сам не знаю, как, заворожил он меня, так что сердиться я уже не мог. Стал просить я его, чтобы он перестал меня бояться, клялся я ему, что отпущу его, дав ему в дорогу гранат и яблок, что позволю ему всегда рвать и плоды и цветы, если только хоть раз он меня поцелует. Тогда звонко он рассмеялся и голос у него был такой, какого не бывает у ласточек и соловьев, но смех его был жесток, и ответил: Не трудно мне, старик, тебя поцеловать. Целоваться я хочу больше, чем ты - стать снова юным, но не по возрасту будет тебе мой поцелуй. И не мальчик я, на самом деле я - Кроноса старше. Радуйся, что из смертных один ты на старости лет увидел такое дитя. Забудь обо мне. Я сторонюсь стариков и смеюсь над покинутыми любовниками. Пусть вечно смотрят они из увядшего сада на счастливые объятия своих погубителей и соперниц, которым нет дела до чужой боли и немощи. И пусть не будет покинутым ни утоления, ни меня, пока плодоносят виноградники и потоки срываются в пропасти..." "Город на Лесбосе есть - Митилена, большой и красивый. Прорезан каналами он, в них тихо вливается море, - и мостами украшен он из белого гладкого камня. Можно подумать, что видишь не город, а остров..." Так начинается роман Лонга "Дафнис и Хлоя". Были два города - Помпеи и Геркуланум. Неподалеку находился вулкан Везувий - и горожане были благодарны вулкану, у подножия горы земля всегда была теплой и плодородной, крестьяне снимали в год по два, а то и по три урожая, горожане купались в горячих источниках, которые исцеляли недуги тела и души. Потом все кончилось.

Многие годы это фрески были "занавешенными картинками", непозволительными для взгляда любопытных туристов. Для того, чтобы осмотреть их, нужно было принести смотрителю разрешение от местного епископа, а епископ этот очень неохотно подписывал пропускные бумаги. Сам он фресок никогда не видел, но на слово верил, что зрелище это не для порядочного человка. "Нельзя" - было последним и любимым словом епископа. Лет сто тому назад один молодой человек, не достигший пятнадцати лет, путешествовал по Южной Италии, и побывав в освобожденных от пепла городах, сказал смотрителю: Я хочу увидеть запретные фрески." Смотритель отказал, не помог ни щедрый подкуп, ни угрозы, ни мольбы. Тогда юноша отправился к епископу. Тот, узнав, о сути вопроса, даже разговаривать с подростком не пожелал. Но молодой человек настоял на десятиминутной аудиенции. Секретари посмеивались: известнейшие археологи годами добивались разрешения, а тут желторотый иностранец хочет, чтобы его каприз исполнили тотчас. Юноша открыл дверь епископских покоев. Ключ в замке щелкнул дважды. Спустя десять минут юноша вышел, помахивая заверенным разрешением и с торжеством глядя на оторопевших секретарей улыбнулся так, словно его рот был разрезан, как гранатовое яблоко, он, дразня, провел языком по губам, и съехал по мраморным перилам. Смешное мальчишество, но молодой человек очень торопился. В условленном месте смотритель зажег факел и хотел сопровождать, но юноша оттолкнул его, забрал огонь и шагнул один в темноту. Отсветы червонного огня позволили ему увидеть все, что он желал. В лисьей пляске ластились к стенам фрески. Юноша запрокидывал голову, на горло его, виски, скулы, краешки губ, в окоемы глазниц и в синие оттени под ними проливалось мед и вино совокупленных невесомых невест. Когда факел зачадил и погас, юноша поднялся по ступеням и вышел, жмурясь, на солнце. Он был спокоен. Смотритель топтался поодаль, вздыхал и наконец спросил:"Как вам удалось добиться разрешения? Ведь епископ сказал "нельзя". Юноша бросил через плечо: А я сказал: можно. Вот и все".

Мальчик, обнявший собаку. Сплетшаяся в объятии пара. Женщина, в последнем усилии успевшая начертить на стене осколком катакомбный крест-колесо в круге. Она то ли была христианкой, то ли стала ею прежде чем сгореть. Все они теперь сделаны из серой пемзы, любовно расчищены скребками и кисточками, выставлены на обзор публики - каждый в момент гибели. Внутри пепельной окалины, облепившей контуры тела - хрупкие каркасы скелета, нет ни кожи, которая была шелковиста наощупь, нет влажных глазных яблок и радужки в них, чтобы видеть, нет узора на подушечках пальцев, нет и самих пальцев - только фаланга застыла на краешке тела, подняв к солнцу ядовитые челюсти. Сизые оливы странствуют по склонам и голоса горлиц - расстояние от голоса до колоса - от бессмертника до ссадины стеклянно и бесследно. Скорость света. Весна. Когда не осталось ничего, кроме пепла, нужно просто потерпеть - там, на донышке еще сохранилось нечто ощутимое: мед и вино, янтарь и лен, камедь и киннамон, базальт и базилик, медь и лимон, цикада в померанцевом саду, колечко гиацинтовой пряди на виске и тень ласточки - хлест нахлест - по лицу. Больше ничего.

Сатир, отшатнувшийся от Гермафродита, не прикасайся к моему покрывалу, потому что я не то, что ты желаешь увидеть. Я стал не человеком - колесом. И росный ладан выморосил на ресницах моих. Взошла звезда Сохейль, убрали в корзины айву и белый инжир. Только не отпускай меня.

За одно только это сочетание рук - темное и светлое - можно отдать тебе сад. Исподволь совершается благосклонная игра солнца и теней, вливание ладони в ладонь, проливное легкоплавкое слово "возлюбленная". Медовое дыхание рот в рот, пружина сближения, чревом к чреву. Все, что проросло ночью, никогда не будет расторгнуто.

Есть горечь меда, есть усталость крыла, есть предел выносливости металла и плоти, все, кто ловят, будут пойманы. И все будет исполнено на земле. За любовь платят молоком и хлебом, но молоко скисло, а хлеб сгорел на поду. Мне нечем заплатить ей кроме вулканического пепла. Пересыпать легкое серое крошево из ладони в ладонь и сдуть, как цикаду - пфффф - далеко, налегке, наугад. Козленок лакает материнскую влагу, коса возлюбенной оплетает шею мою, в расселинах тектонических плит дремлет багровое вино и мед магмы - лейтмотив нашей опаленной плоти на полынном плато в полдень. Звери крадутся в виноградники и завтра я наступлю босой ступней на скорпиона и даже не вскрикну тебя, радость моя, в первый раз после жизни. Так падает осенняя капля с острия листа, так горстью отхлынула от лица кровь, я стал гипсом и золой, если ты не услышишь меня - значит, ты слеп. Оглянись. "...После трех попыток самоубийства император Адриан умер в муках от неизвестной и неизлечимой болезни("Больна я, но что за болезнь, не знаю"). Это произошло в Байя, близ Неаполя. Перед смертью он написал свою эпитафию. Animula, blandula,vagula Hospes comesque corporis Quae nunc abibis in loca Pallidula, rigida, nudula Nec ut soles dabis iocos. очень приблизительный перевод звучит так: "Душенька, нежная, странствующая, Гость и друг в человеческом теле Где ты сейчас скитаешься? Бледная, слабая, беззащитная, Неспособная продолжать игру."

Animula... - если внимательно и медленно проговорить "a - ni - mu - la" и проследить движение губ - выйдет подобие продленного лепестком поцелуя на языке глухонемых. Безвоздушный поцелуй в складке губ - словно схватил пчелу вместе с куском истомленного сота. Укус. Уксус. Мускус. Стикс. Эли Эли Лама Савахфани... Губы пересохли, как полынь в сентябре на овечьих склонах, как косая тень кипариса, которая сводит с ума, как змеиный выползок на выбеленной досуха трещине надгробного камня, как статуя, занесенная песком - только левая грудь, как яблоко видна над заносом. Оставленный матерью волчонок подползет и будет грызть деснами, скуля, ее сухой мраморный сосок. Не оставляй меня остывать. Смотри, вот россыпь гранатовых зерен, вот пятнистая шкура лани на бедрах, пастушья котомка через плечо, рисунок морской соли на сходящем загаре, клинопись сильного пульса в синих сосудах на тыльной стороне ладони. Заклинание известью изъязвило воспаленную перемычку под языком. Пустынно перед восходом солнца. Весло в тростниках. Плёс. У тебя есть все, а у меня остался только сад. Смотри, у меня есть запретный неподсудный сад, у меня в ладонях мед и вино. Приходи. Я усну у тебя на груди. На десять минут навсегда. Я сказал - Можно.

отсюда   и отсюда