"Мудрость и благодать." Александр Васильевич Колчак ч.1

   Софья Омирова

Не может быть, Соня! Да как она здесь? Три года назад они расстались в Петербурге женихом и невестой. Их, не без умысла, познакомили родители Колчака. Софья Омирова — выпускница Смольненского института благородных девиц, круглая сирота, поражала самостоятельностью и не по-женски железной волей. Она ничуть не стеснялась своего очень скромного, темненького учительского платья, да что там! даже гордилась, что сама зарабатывает себе на кусок хлеба, преподавая сразу пять иностранных языков — от итальянского до польского. Они могли бы пожениться сразу, да перед Сашей, истосковавшимся на военных судах в мирное время (с утра до вечера — муштра нижних чинов, с вечера до утра — покер в кают компании, единственная отдушина — самообразование: гидрология, магнитология, история морских сражений и рискованных путешествий, и даже китайский язык), только-только замаячила перспектива настоящего приключения — на его запрос в Географическое Общество пришел ответ: барон Толль, собиравшийся на поиски земли Санникова, согласился взять Сашу с собой. Свадьбу решено было отложить до окончания экспедиции.

Три года назад он, двадцатишестилетний лейтенант, еще в глаза не видавший Арктики, в новеньком черном с золотом мундире, при кортике и при усах, рассказывал невесте о доселе непокоренной земле, которую еще в 1809 году с самой северной точки Евразии — мыса Челюскина — увидел за морем, на самом горизонте, купец Яков Санников. Соня слушала, и от жгучего интереса у нее расширялись зрачки. Какими-то глазами она станет смотреть на него теперь? Половины зубов не хватает, суставы уродливо распухли, кожа задубела и потрескалась, глаза слезятся, душит тяжелый кашель… Дорого дались участникам экспедиции поиски земли Санникова, которой, может, и не было никогда!

Колчак вспомнил, как почти двумя годами ранее смотрел в спины уходящим в буран товарищам — начальнику экспедиции барону Толлю, магнитологу Зебергу и еще двум каюрам, умевшим безошибочно находить безопасный путь по годовалому льду. После бесцельных и бесконечных одиннадцати месяцев на затертой льдами шхуне “Заря” решено было разделить экспедицию. Барон Толль со спутниками пешком отправился к острову Беннета — считалось, что оттуда до земли Санникова рукой подать! Остальным предписывалось спасать шхуну. Колчак должен был попасть в первую группу, да заболел. И ведь целый год ничего с ним не случалось, хотя, бывало, и спал в сыром мешке на снегу, и сорок дней подряд в лютый холод тянул лямку нарт, заглушая голод курением трубки — вдвоем с Толлем они прошли 500 верст по Таймыру к фиорду Гафнера… А тут вдруг, залатывая очередную течь в трюме (глыбы льда то и хорошо пропарывали шхуну насквозь), в который уж раз вымочил ноги, и на тебе: воспаление надкостницы челюсти, страшный жар. Пришлось остаться на “Заре”. Вот уж, воистину, неисповедимы пути Господни! Эта болезнь, от которой Колчак чуть не умер, на самом деле спасла его — ведь из тех, кто ушел с Толлем со шхуны, живым не вернулся ни один! И спасательная экспедиция, спешно организованная Колчаком сразу по возвращении на Большую землю, ничего не дала, кроме спасения дневников и гидрологических коллекций Толля.

Эта, вторая экспедиция, оказалась еще потяжелее первой! Чтобы снова не застрять во льдах, в Ледовитый океан вышли на легкой шлюпке. Ее перетаскивали на нартах по льду от полыньи до полыньи. От сияния солнца, тысячекратно усиленного ледяным отражением, глаза болели нестерпимо. Якутские собаки — и те падали замертво с высунутыми языками! А люди дошли до самого острова Беннета, и живыми вернулись обратно. Однажды Колчак провалился в полынью и с головой ушел под ледяную воду. Его спасла лишь раздувшаяся одежда, за которую спутники сумели его в последний момент ухватить. “Не хотелось бы сгинуть подо льдом, не дослужившись хотя бы до старшего лейтенанта”, — шутил Колчак. Шутки шутками, а это купание превратило двадцатидевятилетнего Колчака в пожизненно больного человека…

Что же он, нынешний, сможет дать своей невесте? Ведь, если честно, за все эти три года Саша за неимением времени о ней почти не вспоминал — разве что, когда нужно было дать назвать остров в архипелаге Литке, или мыс на острове Беннета (оба носят имя Софьи). А она, вот, видно, не забыла… Пока Колчак думал обо всем этом, прибежала Соня, смешная и неповоротливая, как медвежонок, в своих двух шубах и валенках. И все сразу стало просто, понятно и весело. Через несколько недель, 5 марта 1904 года, он поженились в Иркутске, в Михайло-Архангельской церкви. А еще через несколько дней молодая жена отправилась на запад, в Петербург, а муж — на восток, в Порт-Артур, на русско-японскую войну.

Эта война, крайне неудачная ля России, зажгла персональную звезду морского офицера Колчака. Теперь к его славе полярника добавилась и еще более громкая — военная. Шесть месяцев Александр Васильевич участвовал в морских боях — потопил один японский крейсер и четыре транспорта с грузом и войсками. Затем, когда из Петербурга пришел приказ свернуть войну на море и отойти в крепость командовал батареей морских орудий в Порт-Артуре. Был ранен, но в итоге свалился от суставного ревматизма пополам с обострением хронического воспаления легких — что поделать, наследие Арктики… Госпиталь, где в горячечном бреду лежал Колчак, захватили в плен японцы. Раненых русских подлечили и … отправили через Америку домой, в Россию.

Это был какой-то рок! С тех пор, как хорват Булюбаш Колчак, губернатор турецкой крепости Хотина, отвоевав с русскими более двадцати лет, попал к ним в плен в 1739 году и осел в Петербурге, чуть не все мужчины рода становились профессиональными военными, и рано или поздно переживали плен. Василий Иванович Колчак, отец Саши, даже написал книгу “О войне и плене” — после того, как сам был взят тяжело раненным на Малаховом кургане. И даже сын Александра Колчака, Ростислав, мобилизованный во французскую армию на вторую мировую войну, попал к немцам в 1940 году — к счастью, сумел вернуться.

Собственных  детей Колчак почти не знал — он и дома-то почти не бывал. Когда Софья родила первую девочку (та не прожила и месяца) — воевал с японцами. Когда на свет вот-вот должен был появился Ростислав — ушел в очередную полярную экспедицию. Еще одна, последняя дочь — Маргарита — родилась на дивизионной базе в Либаве — Колчак в те дни дневал и ночевал на корабле, подготовка к войне с Германией отнимала все силы и время. Когда в 1914 году к Либаве подошли немцы, семьи офицеров вынуждены были бежать. Софье Федоровне удалось захватить только два-три чемодана, остальное имущество Колчаков так и кануло в водовороте войны. Двухлетняя Маргарита, простудившись во время бегства, сгорела с считанные недели. Словом, Колчак получал кресты за героизм, а его жена ставила кресты на кладбище.

Это был классический брак по переписке. Все письма жены, неизменно начинающиеся со слов: “Дорогой мой, Сашенька” и заканчивающиеся словами: “любящая тебя Соня”, Александр Васильевич всюду возил с собой. В конце концов пачки эти оказались в секретных папках у чекистов — милые пустяки вроде: “У нас тут все по старому. У Славушки прорезались 2 коренных зуба. Я купила ему щеточку, и он усердно чистит зубы себе”… И все же своей настоящей семьей Колчак считал именно Соню и детей, а не ту женщину, которую по-настоящему любил и с которой прожил целый год под одной крышей — такое счастье и не снилось бедной Соне…

 

 

 

АННА

В январе 1915 года в Петербурге, на вокзале, молодая, очень красивая женина — Анна Васильевна Тимирева — провожала мужа на фронт. Мимо них стремительно прошел морской офицер. Небольшого роста, не юн и не слишком красив. Но его энергичные движения, уверенная осанка, дерзкие и умные глаза на лице сухом и резком выдавали совершенно незаурядную личность. И Анна Васильевна невольно смотрела незнакомцу вслед, пока муж не отвлек ее, обняв сзади и прошептав на ухо: “Видела? Это Колчак-Полярный, знаменитость! Между прочим, давний мой знакомец. В Морском кадетском корпусе шел старше меня одним выпуском, после довелось свидеться в Порт-Артуре”.

 

      

 Анна Тимирева

 

 

 

Вскоре Анна вслед за мужем, перебралась в Гельсингфорс, где размещался штаб Балтийского флота, и где снимали дачи все офицерские жены. “В Петербурге в каждом знакомом доме траур, а тут радостные веселые люди!”, — делилась Анна со своей новой подругой — Софьей Федоровной, супругой того самого Колчака-Полярного. Из всех офицерских жен Софья Федоровна выделялась образованностью, ироничным умом и железным характером, и все это очень нравилось Анне Тимиревой. А вскоре Анна познакомилась и с самим Александром Васильевичем.

Ему было 42 года. ей -- 23...

Любовь вспыхнула почти сразу, и, как водится, из совершенных пустяков. Как-то раз Анна шла по городу и встретила Колчака, они немного поболтали и разошлись, а вечером снова увиделись у общих знакомых, и он пел романс: “Гори, гори, моя звезда” (это был любимый романс Колчака, поговаривали даже, что он сам его написал), и такими глазами глядел на Анну Васильевну, что у нее голова шла кругом… С тех пор, где бы эти двое не встречались, они смотрели только друг на друга, а, если была возможность, уединялсь где-нибудь в уголочке и разговаривали, разговаривали…

Однажды на костюмированный бал пригласили фотографа, и Анна снялась в “русском костюме”. Портрет вышел удачным, и она раздаривала карточки своим знакомым. И вот один офицер сказал ей, что видел ее фото в каюте Колчака. “Что ж такого, — ответила Анна, — этот портрет не только у него”. “Да, но в каюте Колчака — только ваш портрет, и никакого другого”.

Первой правду угадала Софья Федоровна. Однажды они с Анной катались вместе по заливу. Тимирева замерзла, и Софья накинула ей на плечи собственную чернобурку. Анна задумчиво произнесла: “Я не знала, что мех такой теплый и мягкий!”. Подруга посмотрела на нее с пренебрежением: “Вы еще многое не знаете, прелестное молодое существо”… В этот день Софья Федоровна написала письмо в Москву, близкой подруге: “Вот увидите, Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне”. В обществе Колчака с Тимиревой давно считали любовниками, а они … переписывались, разве что изредка позволяя себе полупризнания, вроде: “Когда я подхожу к Гельсингфорсу, зная, что увижу Вас — он казался мне лучшим городом в мире”.

 

 

Когда Александр Васильевич получил назначение в Севастополь, Анна не выдержала: “Я всегда хочу видеть Вас, всегда о Вас думать, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я Вас люблю. Говорю, потому что знаю: эта наша встреча — последняя”.

 Колчак ответил с мукой: “Я вас больше, чем люблю. Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования”. И уехал, обещав писать. И, действительно, слал из Севастополя через три дня на четвертый по два письма: тоненькое, в две странички жене, и толстенное — Анне Тимиревой. Например, такое: “Прошло 2 месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе. Столько бессонных ночей провел я у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько дум, горьких, безотрадных. Я не знаю, что случилось, но всем своим существом чувствую, что Вы ушли из моей жизни, ушли так, что не знаю, есть ли у меня столько сил и умения чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет того смысла, ни той цели, ни той радости. Я писал Вам, что думаю сократить переписку, но понял, что не писать Вам, не делиться своими думами, выше моих сил. Буду снова писать — к чему бы это ни привело”.

Их история любви, состоявшая из мимолетных свиданий наедине, чуть более частых встреч у всех на глазах и долгих-долгих разлук, вызывала сочувственный интерес и у современников, и у потомков. И даже, пожалуй, многим чуть-чуть досадно: отчего Колчак штурмом не отвоевал у Тимирева жену, не решился воссоединиться с той, которая одна могла составить его истинное счастье? Много позже Ростислав Александрович Колчак, устав выслушивать чужие восторги по поводу изумительно красивой любви его отца к Анне Тимиревой, раздраженно бросил: “Их роман красив для романистов. Но когда двое людей, обвенчанные с другими в церкви, считающие себя православными, на глазах у всех предаются своим порывам, это выглядело странно!”. Похоже, сам Александр Васильевич думал примерно так же. Во всяком случае ни намеком, ни пословом не обмолвился, что считает возможным что-то изменить. Он так же добросовестно старался не нарушить супружескую клятву, как и присягу Родине. Но обстоятельства складывались против него…

 

 

  ПРОДОЛЖЕНИЕ....