Возвращение Франкенштейна
Он не погиб в стремнине близ мельницы,
куда упал,
будучи загнан поселянами.
Монстр сумел уцепитьться за выступ утёса
и дождался ухода толпы.
Выбравшись, он навсегда изменился:
его мягкое сердце огрубело —
и он стал настоящим монстром.
Он вернулся, чтобы отплатить им:
швырнуть ложь братской любви
в их белые христианские зубы.
Разве плоть его — не людская,
пусть она собрана из тел
наихудших преступников, найденных Бароном?
Ведь любовь не обязательно свойственна плоти людей,
чья ненависть теперь стала его;
так он начинает новое дело —
старое было делом жертвы,
доброго страдальца.
Отныне не дичь, а охотник,
он — повелитель своей судьбы,
и знает как быть холодным и сметливым,
не тая даже искры воспоминания
о старом, слепом музыканте,
однажды принявшим его и предложившим братство.
Его мысль — если его новое дело обдумано —
убить их всех,
любым способом держать их в страхе,
внушить им "мы жертвы".
Ведь они так мало
жалеют и любят других.
Лишь страдальцам присуща хоть какая-то добродетель.
Эдвард Филд
перевод с английского Терджимана Кырымлы
The Return of Frankenstein
He didn't die in the whirlpool by the mill
where he had fallen in after a wild chase
by all the people of the town.
Somehow he clung to an overhanging rock
until the villagers went away.
And when he came out, he was changed forever,
that soft heart of his had hardened
and he really was a monster now.
He was out to pay them back,
to throw the lie of brotherly love
in their white Christian teeth.
Wasn't his flesh human flesh
even made from the bodies of criminals,
the worst the Baron could find?
But love is not necessarily implicit in human flesh:
Their hatred was now his hatred,
so he set out on his new career
his previous one being the victim,
the good man who suffers.
Now no longer the hunted but the hunter
he was in charge of his destiny
and knew how to be cold and clever,
preserving barely a spark of memory
for the old blind musician
who once took him in and offered brotherhood.
His idea — if his career now had an idea —
was to kill them all,
keep them in terror anyway,
let them feel hunted.
Then perhaps they would look at others
with a little pity and love.
Only a suffering people have any virtue.
Edward Field
Франкенштейн
Монстр сбежал из темницы Барона,
с двумя грубыми швами на шее у головы,
заметными также прочих сочленениях тела.
Его, внешне злого и опасного урода-немтыря,
гонят грубые поселяне с пламенниками,
машут ему вслед дубьём и граблями,
а он бежит и видит хижину под соломой,
где старый слепой игрет на скрипке
"Весеннюю песню" Мендельсона.
Чуя гостя, слепой кивает ему:
"Войди, друг мой". И берёт его за руку:
"Ты верно устал"— и садит его.
Ведь слепой давно мечтал с иметь друга-
-напарника в своей одинокой жизни.
У жестокого Барона Монстр не знал доброты,
но он почему-то смягчился именно здесь,
в самом деле не тая зла на старика —
внешне ужасный Монстр был мягкосерд:
кто знает, чьё сердце ему досталось.
Старик садит его за стол, даёт ему хлеб
и говорит: "Ешь, друг мой". Отпрянув,
монстр в ужасе ревёт.
"Нет, друг мой, это добро. Есть — добро-о-о-о," —
старик показывает ему, как едят —
и утишенный монст ест
и тянет "есть — добро-о-о-о-о"
и смакует слова, тоже добрые.
Старик подаёт ему стакан вина:
"Пей, друг мой. Пить — добро-о-о-о-о".
Монстр ужасно шумно
хлебает питьё и гнусаво басит
"пить— добро-о-о-о-о", может быть,
впервые в жизни улыбаясь.
Затем слепой суёт ему в рот сигару
и чиркает большой деревянной спичкой, осветив ему лицо.
Помня факелы селян,
монстр отшатывается, хрюкая в ужасе.
"Нет, друг мой, курить — добро-о-о-о-о,"—
старик затягивается своей сигарой.
Монстр пробует то же
и во весь рот улыбается, вторит "курить — добро-о-о-о-о"
и разваливается как банкир, хрюкая и пуская дым.
И вот старик заиграл прежнюю сонату —
и слезы застят глаза монстра,
думающего о камнях толпы, об усладах обеда
и о нескольких усвоенных им волшебных словах,
а пуще всего — о друге, им найденном.
В то же время ему, простаку
не помышляющему о будущем, невдомёк,
что толпа найдет его и загонит
в конец его краткой неестественной жизни,
где его настигнут у водяной мельницы
и он утонет в глубокой стремнине.
Эдвард Филд
перевод с английского Терджимана Кырымлы
Frankenstein
The monster has escaped from the dungeon
where he was kept by the Baron,
who made him with knobs sticking out from each side of his neck
where the head was attached to the body
and stitching all over
where parts of cadavers were sewed together.
He is pursued by the ignorant villagers,
who think he is evil and dangerous because he is ugly
and makes ugly noises.
They wave firebrands at him and cudgels and rakes,
but he escapes and comes to the thatched cottage
of an old blind man playing on the violin Mendelssohn's "Spring Song."
Hearing him approach, the blind man welcomes him:
"Come in, my friend," and takes him by the arm.
"You must be weary," and sits him down inside the house.
For the blind man has long dreamed of having a friend
to share his lonely life.
The monster has never known kindness ‹ the Baron was cruel —
but somehow he is able to accept it now,
and he really has no instincts to harm the old man,
for in spite of his awful looks he has a tender heart:
Who knows what cadaver that part of him came from?
The old man seats him at table, offers him bread,
and says, "Eat, my friend." The monster
rears back roaring in terror.
"No, my friend, it is good. Eat— gooood"
and the old man shows him how to eat,
and reassured, the monster eats
and says, "Eat— gooood,"
trying out the words and finding them good too.
The old man offers him a glass of wine,
"Drink, my friend. Drink— gooood."
The monster drinks, slurping horribly, and says,
"Drink —gooood," in his deep nutty voice
and smiles maybe for the first time in his life.
Then the blind man puts a cigar in the monster's mouth
and lights a large wooden match that flares up in his face.
The monster, remembering the torches of the villagers,
recoils, grunting in terror.
"No, my friend, smoke —gooood,"
and the old man demonstrates with his own cigar.
The monster takes a tentative puff
and smiles hugely, saying, "Smoke — gooood,"
and sits back like a banker, grunting and puffing.
Now the old man plays Mendelssohn's "Spring Song" on the violin
while tears come into our dear monster s eyes
as he thinks of the stones of the mob the pleasures of meal-time,
the magic new words he has learned
and above all of the friend he has found.
It is just as well that he is unaware —
being simple enough to believe only in the present —
that the mob will find him and pursue him
for the rest of his short unnatural life,
until trapped at the whirlpool's edge
he plunges to his death.
Edward Field
Невеста Франкенштейна
Барон решил спарить монстра,
в общем, женить его
ради чистого научного интереса,
своего единственного бога.
Вот он поднимается в лабораторию,
устроеную им в башне замка
поближе к межпланетным силам,
где собирает нежнейшую
— ты таких не видел — монстриху
с девичьим телом фотомодели,
и малозаметными швами
пристёгивает к нему голову изнасилованной
и убитой королевы красоты.
Он кипятит жидкости; реторты булькают,
и кольца над ними мигают и гудят;
Барон ждёт, когда электрическая буря
пронзит технику, родив животворную искру.
Та является — и оборудование
беснуется вовсю:
это похоже на кухню, полную современных приборов,
где сок молнии сдабривает тот хорошенький труп.
Барон идёт за монстром,
которого она, открыв глаза, должна тотчас увидеть
и влюбится в него с первого вгляда, как утёнок.
Монстр тужит цепи и чавкает,
будучи готов к делу:
его неделями готовил к случке
хозяин-угнетатель, бросавшие косые взгляды
и говоривший ему:
"вот будет тебе дрочилочка, малыш",
или "детка, хочешь какую-никакую пизду?"
Вся злоба монстра сосредоточилась на этом —
он весь стремится к цели.
Она медленно пробуждается,
она трёт глаза,
она встаёт с верстака,
и наконец стоит во всей своей шитой славе —
принцесса-монстриха во взбитом парике,
а на заднем плане полыхает молния,
подобная ореолу и свадебной фате,
подобная фотографу со вспышкой в знаменательный день.
Монстриха пучит электрические глаза,
постепенно понимая, что и в этой жизни
она — всего лишь новое тело для насилия.
Монстр наготове: видя её,
он восторженно ревёт.
Барон спускает его с цепи —
и тот сразу берётся за её причиндалы.
Та верещит так, что сердце твоё рвётся —
и ты понимаешь, что монстриха — новорождённая:
даже с этакими сисищами она просто дитя.
Но её инстинкты в порядке —
лучше смерть, чем розовые слюни,
и она прыгает с парапета.
И сексуальный пир монстра не знает удержу.
Их случка слишком насильственна, сублимация груба;
Монстр крушит лабу*, все эти гремучие реторты и жужжащие кольца,
он переворачивает пульт управления так, что
оборудование взрывается подобно бомбе —
и каменный замок трещит и рушится в буре,
ничтожащей всё и вся... возможно.
Может быть, Барон преодолел фиаско своих надежд
и с прежней злобой, с недобрыми намерениями
беснуясь пуще прежнего, продолжил своё страшное дело.
Возможно, и монстр выжил,
чтобы шататься по белу свету с прежним своим недовольством;
и влюблённые, гуляя в тенистых и безлюдных местах,
ещё заметят его нависший силуэт, свою судьбу;
и сонные дети в кроватках
с криком проснутся в тёмной ночи,
когда мерзкий живой труп сграбастает их.
Эдвард Филд
перевод с английского Терджимана Кырымлы
* лаборатория (простореч.)
The Bride of Frankenstein
The Baron has decided to mate the monster,
to breed him perhaps,
in the interests of pure science, his only god.
So he goes up into his laboratory
which he has built in the tower of the castle
to be as near the interplanetary forces as possible,
and puts together the prettiest monster-woman you ever saw
with a body like a pin-up girl
and hardly any stitching at all
where he sewed on the head of a raped and murdered beauty queen.
He sets his liquids burping, and coils blinking and buzzing,
and waits for an electric storm to send through the equipment
the spark vital for life.
The storm breaks over the castle
and the equipment really goes crazy
like a kitchen full of modern appliances
as the lightning juice starts oozing right into that pretty corpse.
He goes to get the monster
so he will be right there when she opens her eyes,
for she might fall in love with the first thing she sees as ducklings do.
That monster is already straining at his chains and slurping,
ready to go right to it:
He has been well prepared for coupling
by his pinching leering keeper who's been saying for weeks,
"Ya gonna get a little nookie, kid,"
or "How do you go for some poontang, baby?"
All the evil in him is focused on this one thing now
as he is led into her very presence.
She awakens slowly,
she bats her eyes,
she gets up out of the equipment,
and finally she stands in all her seamed glory,
a monster princess with a hairdo like a fright wig,
lightning flashing in the background
like a halo and a wedding veil,
like a photographer snapping pictures of great moments.
She stands and stares with her electric eyes,
beginning to understand that in this life too
she was just another body to be raped.
The monster is ready to go:
He roars with joy at the sight of her,
so they let him loose and he goes right for those knockers.
And she starts screaming to break your heart
and you realize that she was just born:
In spite of her big tits she was just a baby.
But her instincts are right —
rather death than that green slobber:
She jumps off the parapet.
And then the monster's sex drive goes wild.
Thwarted, it turns to violence, demonstrating sublimation crudely;
and he wrecks the lab, those burping acids and buzzing coils,
overturning the control panel so the equipment goes off like a bomb,
and the stone castle crumbles and crashes in the storm
destroying them all... perhaps.
Perhaps somehow the Baron got out of that wreckage of his dreams
with his evil intact, if not his good looks,
and more wicked than ever went on with his thrilling career.
And perhaps even the monster lived
to roam the earth, his desire still ungratified;
and lovers out walking in shadowy and deserted places
will see his shape loom up over them, their doom —
and children sleeping in their beds
will wake up in the dark night screaming
as his hideous body grabs them.
Edward Field
Проклятье женщины-кошки
Бывает, ты встретишься
с женщиной, влюбишься в неё, а она
окажется той трансильванской породы,
причём кошачьей.
Ты сводишь её в ресторан, или на шоу,
или на вечеринку, будучи ведом
блеском миндалевидных глаз и кошачьей походкой,
и затем, конечно, заключишь её в обьятья,
и она превратится в чёрную пантеру
и загрызёт тебя насмерть.
Уцелев, ты остаёшься с зарубкой на носу,
а ей приходится мучиться своей подноготной,
не позволяющей тискать мужчину
без кровопускания.
Это обременяет вас,
загнанных влюблённых недотрог
в клетках темперамента —
тебе остаются жар битв да злословие,
иначе тепло страсти доводит до доброты.
Раз ночью на тёмной улице
услышав цокот лап пантеры,
ты оглядываешься и видишь тени,
нет, некий странный силуэт.
Ты к ней с окликом "кто там?",
а она прыгает на тебя.
К счастью, ты при мече —
и рубишь её насмерть.
И прежде глаза твои различат
пронзённую грудь любимой женщины,
полный крови её рот пробулькает: "Я любила тебя,
но не совладала с собой".
Так смерть избавила от дьявльского прокляться
твою женщину, чья ангельская улыбка
мёртвой головы
свидетельствует тебе победу любви
и небесное прощение грешной души.
Эдвард Филд
перевод с английского Терджимана КырымлыCurse of the Cat Woman
It sometimes happens
that the woman you meet and fall in love with
is of that strange Transylvanian people
with an affinity for cats.
You take her to a restuarant, say, or a show,
on an ordinary date, being attracted
by the glitter in her slitty eyes and her catlike walk,
and afterwards of course you take her in your arms
and she turns into a black panther
and bites you to death.
Or perhaps you are saved in the nick of time
and she is tormented by the knowledge of her tendency:
That she daren't hug a man
unless she wants to risk clawing him up.
This puts you both in a difficult position--
panting lovers who are prevented from touching
not by bars but by circumstance:
You have terrible fights and say cruel things
for having the hots does not give you a sweet temper.
One night you are walking down a dark street
And hear the pad-pad of a panther following you,
but when you turn around there are only shadows,
or perhaps one shadow too many.
You approach, calling, "Who's there?"
and it leaps on you.
Luckily you have brought along your sword
and you stab it to death.
And before your eyes it turns into the woman you love,
her breast impaled on your sword,
her mouth dribbling blood saying she loved you
but couldn't help her tendency.
So death released her from the curse at last,
and you knew from the angelic smile on her dead face
that in spite of a life the devil owned,
love had won, and heaven pardoned her.
Edward Field
