Один мой знакомый, играющий на гитаре, частенько на полном серьёзе мне говорил: что радость — она окрыляет, тревоги старят, а музыка — то, что живёт глубоко внутри. С начала рождений, с курсора и с абсолюта, на дне, в облаках и на звёздной горе костей, из музыки выросли боги, цветы и люди. И не было в мире прекраснее тех людей, таких настоящих, весёлых и непокорных. И взгляды их были остры, как подводный риф. Так мне говорил человек, в чьей душе — аккорды, канаты нейлоновых струн, деревянный гриф.
А как его звали? Наверное, как-то звали. Я помню, что он обожал очень крепкий чай без сахара, чёрный. Смеялся, что инфернальный, боялся обидеть кого-нибудь сгоряча. С такими надёжно остылым тревожным утром, с такими нестрашно запрыгнуть в пустой вагон. Есть люди, которые блюз, и они уютны. Есть люди, которые джаз, и они огонь. Есть люди-симфонии, оперы, люди-кантри. Так он говорил, примеряя себя к ладам. А кем же он был? Да, по-моему, музыкантом, хотя разве это профессия? Это дар, учение, исповедь, что-то ещё такое, чего я не зная, не ведая, берегу. Деревья под снегом поют, фонари и кони, но их иногда заглушает машинный гул.
Один мой знакомый уехал к морям и пальмам — есть сладкие финики, темный инжир и нут. Лежу, закрывая глаза, тишиной слепая, хватаюсь за небо и верую в тишину, плывучая, простоволосая как дриада. Храни же меня, сохрани же в любых мирах. Один мой приятель — косуха и медиатор — сквозь все расстояния велит мне не умирать.
А где он теперь?
Он при храме ли, при ашраме, в портовой таверне, в блескучем цветном бистро? От времени, он говорил, заживают шрамы — и снежная птица роняет в ладонь перо.
Живи — я живу и учусь быть светлей и проще, из слов безуспешно ваяю доспех и щит. Но слышу, как он пересёк городскую площадь, и каждый вмурованный камень в меня звучит.
