Коэффициент Гольдмана

Физрук Василий Николаевич Стругураш совсем уже было собрался выключить свет в спортзале и рвануть домой, как вдруг увидел шагающую в его сторону маленькую фигурку и даже застонал от тоски. Физрук тепло относился к школе, ценил свою работу, нежно любил вожатую Иру Савочку и ее пионерскую комнату. Правда, глядеть потом, как пионеры подносят использованные ими горны к губам, он не мог — слегка мутило. Но, в общем и целом, работа была великолепной, непыльной, коньячной.

Была бы... если бы не Яша Гольдман. Сей перешедший недавно в девятый класс юноша (а именно он и семенил сейчас через школьный двор навстречу Василию Николаевичу) был чемпионом города по восьми предметам, а в остальных олимпиадах просто не участвовал, не видя соперников. Так что немудрено, что в девятый класс он перешел только с одной «четверкой» — по физкультуре.

Стругураш был не злым человеком и понимал, что Гольдман идет на медаль, но ведь даже «четверку» ему натягивали с большим трудом. Король учебы, знавший всё необходимое и много более того, Яша каждую неделю на два часа превращался в посмешище всего класса. Он потел, пробегая пять метров, портил и без того спертый воздух спортзала, выполняя стандартный кувырок, и висел на канате тряпочкой.
Что физрук мог ему сказать? Что в школе есть, как минимум, пятнадцать кандидатов на золотую медаль, и десять человек ее наверняка получат, имея пробивных родителей и нормальные фамилии?

Что директор школы Корнелиу Ионович мычит от ненависти каждый раз, когда стенгазета восхваляет очередную победу Гольдмана, а не посылать его на эти чертовы олимпиады директор не может, потому что школе для престижа нужны первые места? Но как такое сказать... Стругураш натягивал Яше «четверки», а о большем его никто и не просил.

Гольдман, запыхавшись, пересек школьный двор и поздоровался с учителем. Стругураш неохотно кивнул в ответ и отвел глаза. Смотреть на Яшу было больно: крохотный, щуплый, с клювом, увлекающим лицо слегка вперед. К тому же на лбу Гольдмана ярко, как фонарь, сверкал очередной прыщ, а с носа свисала дежурная капля пота. «Что за уродливый народец!» — промелькнуло в голове физрука, но, как коммунист и интернационалист, он отогнал от себя недостойные мысли.

— Чего тебе, Гольдман? — спросил Стругураш.

— Я хотел поговорить с вами об оценках за нормы ГТО, — заявил Гольдман и протер оправу очков.

Неделю назад физрук раздал пресловутые нормы ученикам и предупредил, что за каждый норматив будет выставляться отдельная отметка. О Гольдмане он в тот момент старался не думать. Углубившись в воспоминания, Стругураш не сразу заметил, что Яша что-то с жаром ему объясняет. Пришлось вслушаться:

— ...и легко заметить, что все адаптированные с помощью моего коэффициента критерии я выполняю на «пятерку».
— Мы говорим о «пятерке» по физкультуре? — тупо переспросил физрук.
— Естественно, — ответил крошка-Яша, снова протер оправу очков и шумно втянул в нос свисавшую каплю.

Стругураш застыл соляным столбом: сочетание слов «Гольдман» и «пятерка» по физкультуре» в одном предложении было для него если не катахрезой, то, как минимум, оксюмороном, хотя о существовании этих слов он даже не подозревал.

— Но как? — выйдя из транса, прохрипел Василий Николаевич. — Гольдман, я понимаю, что тебе нужна «пятерка» для медали, но ты же и на «троечку» не можешь пробежать.

— Эти нормы — не могу, — с готовностью ответил Яша, — а адаптированные могу. Давайте я еще раз вам объясню, а вы, если что непонятно, переспрашивайте.

Яша достал из потертого портфеля нормативы ГТО и листок бумаги, вырванный из тетради.

— Взгляните, Василий Николаевич, это нормы ГТО для девятых классов. Бег на сто метров, на два километра, прыжки в высоту и в длину с места, штанга и так далее. Правильно? Очень хорошо. Но, Василий Николаевич, эти нормы, безусловно, рассчитаны на габитус среднего девятиклассника.

— На что? — изумился Стругураш.

— Габитус — телосложение, ну, рост, вес, — торопливо объяснил Гольдман, не желая сбиваться с основной мысли. — Теперь взгляните: средний рост мальчиков нашего класса приближается к 170 сантиметрам. Мой же рост не превышает 135 сантиметров, что составляет 80 процентов от среднего роста, или, если вам угодно, коэффициент ноль целых восемь десятых.

Физруку было угодно только одно: уйти домой. Он мало, что понимал в бормотании девятиклассника.
— Я ничего не понимаю, Гольдман, — заорал педагог. — Что ты до меня (тут он вспомнил, что он всё-таки учитель, и добавил) привязался? Я же тебя освободил от бега на два километра по причине отсутствия на секундомере часовой стрелки, чего тебе еще от меня надо?

Яша ласково взял физрука за руку и подвел к стареньким стойкам для прыжков в высоту.

— Давайте вместе установим планку на высоту норматива. У нас метр двадцать, правильно?

Физрук тупо кивнул и поставил планку на нужную высоту. Яша подошел к ней.

— Если я правильно помню, планку можно перескакивать, выполняя то, что я называю «ножницеобразное» движение ногами. Так?

— Так.

— Я могу постараться освоить перекидной стиль Брумеля или фосбери-флоп, но ведь вы требуете именно перескок.

— Ну и что?

Вместо ответа Яша подошел вплотную к планке и посмотрел из-за нее на Стругураша. Планка упиралась прямо в мощный нос Гольдмана.
— Я не могу задирать ноги на уровень носа, — слегка гнусаво оттого, что давил клювом на планку, сказал Яша. — А если бы мог, то поступал бы не в институт, а в «Мулен Руж», на отделение канкана. Но если воспользоваться коэффициентом Гольдмана, то, помножив метр двадцать на восемь десятых, мы получим 96 сантиметров.

Гольдман установил планку на высоту 95 сантиметров и легко перемахнул через нее.

— Понимаете? — радостно сказал он. — Нормативы пишутся для усредненных габитусов. А для исключений должны быть коэффициенты.

Яша взглянул на разметку для прыжков в длину с места.

— Таня Каштанова, — сказал он задумчиво. — Полная дура. Но ноги у нее длиной с меня. Как же вы хотите, чтоб я выполнял ее нормативы? А если мы применим коэффициент Гольдмана...

Физрук прервал лекцию, в глубине души с ужасом сознавая, что в словах Гольдмана кроется какая-то хитрая еврейская логика.

— Ни... (тут он опять вспомнил о лексиконе, подобающем учителю) ...чего ты, Гольдман, не понимаешь! Во-первых, эти нормативы, знаешь, откуда спущены? О-го-го! Менять их никто не позволит! А во-вторых, ты не думай, я не дурак, я всё понимаю. Твой коэффициент — это полная ерунда. Если я возьму, к примеру, стометровку, и норматив, который ты и так не выполняешь, умножу на твои дурацкие ноль восемь («Пузырь бы сейчас!» — ассоциативно подумал он и сглотнул слюну), то ты в жизни так не пробежишь!

Яша потрясенно уставился на физрука.

— Вы что, серьезно? — спросил он. — Вы действительно не понимаете, что умножать на коэффициент нужно только нормативы, где есть метры и килограммы, а секундные нормативы на него надо делить?

Теперь обалдел Стругураш.

— Почему? — прошептал он.

Гольдман безнадежно махнул рукой.

— Я боялся, что вы не поймете. Ну, поймите тогда другое: серебряные медали за одну «четверку» в аттестате отменили много лет назад, так что мне нужна золотая. Без медали мне не дадут поступить в ВУЗ, где есть военная кафедра. Процентных норм для евреев в СССР еще никто не отменял. Один вступительный предмет при наличии медали я за год мог бы выучить на уровне выпускника МГУ. Четыре предмета — даже я не смогу.
А теперь взгляните на меня: долго я проживу в армии с такими физической силой и внешностью? А ведь я бы мог стать не последним специалистом, вы так не думаете? Но вместо этого я сдохну в Афгане, а лечить ваших детей будет Таня Каштанова, чей папа сделает ей и медаль, и поступление в медицинский институт. Вам за своих детей не страшно?

Физруку было страшно, противно, жалко Яшу, но более всего ему хотелось закончить беседу и поскорее забыть о ней. Яша, видимо, прочитал всё это в глазах Стругураша и, не прощаясь, ушел.

Но оказалось, что Яшина мама была не готова потерять сына без боя. Она дошла до Рейгана, и Гольдманы смогли уехать. Тихо и быстро.
***

...Физрук уже выключал свет в старом, двадцать лет не ремонтированном спортзале, как вдруг увидел здорового мужчину, который, слегка прихрамывая, пересекал школьный двор. Мужчина подошел к Стругурашу и взирая на него с высоты ста восьмидесяти пяти сантиметров, тихо спросил:

— Василий Николаевич?

Физрук подслеповато всматривался в гостя.

— Гольдман? — не веря себе, прошептал он. — Яша?

— Яша, — захохотал гость и заключил Стругураша в объятия.

Потом они сидели в модном ресторане города, в который физрук никогда не заходил по причине полного безденежья, и вспоминали то, что произошло (страшно подумать!) почти четверть века назад. Обменивались информацией об учителях и Яшиных одноклассниках, пили и ели.

Яша приехал навестить старые могилы, которые он так и не смог найти — на них захоронили свежих покойников. Василий Николаевич грустно говорил о нищенских зарплатах в «свободной от гнета СССР» стране, о холодных батареях зимой и отсутствующей в кранах воде летом. Гольдман всё больше молчал, отвечал только на прямые вопросы: «Расти начал лет в шестнадцать. За три года вымахал. Хромота — осколок снаряда, ерунда — Ливан. Работаю — да, врачом, как и мечтал». К концу вечера сильно захмелевшего физрука Яша отвез на такси домой и на прощание незаметно сунул старому учителю в карман стодолларовую бумажку и прикрепленную к ней визитную карточку. На карточке на русском языке золочеными буквами было написано «Профессор Яков Гольдман. Специалист в области терапии, кардиологии и эндокринологии. Доктор философии. Заведующий кафедрой внутренних болезней больницы «Хадасса».

Утром мечтавший о бутылке холодного пива Стругураш долго переводил взгляд с визитки на купюру, потом скривился и в первый раз за тридцать лет пожалел, что разучился плакать...

Ян Каганов