И жить хорошо, и умирать

Она бежит мне навстречу (она всегда бежит мне навстречу) и ее белокурые кудри развиваются на ветру. Это длится целую вечность до тех пор, пока она не закончится. Когда она заканчивается, я подхватываю Ирочку на руки и заключаю в свои объятия.
- Папа, папа, а где ты был?
- Работал, доченька.
- А где ты работал? Ты далеко работал?
- Далеко, Ирочка, далеко…
- А мама говорила, что ты больше не придешь…
- Да ладно тебе. Что ты такое говоришь? Как я мог к тебе не придти? Ты же у меня самая-самая: самая красивая, самая умная, самая лучшая, самая-самая…
- Папа! - она недоуменно округляет глаза точь-в-точь, как ее мать, только глаза мои – карие, - так это, получается, мама мне солгала, да?
- Нет, ну что ты такое говоришь? Нет, конечно же, - мама просто пошутила. Это была шутка, умница ты моя, шутка - не более.
Я крепче прижимаю ее к груди, глажу так быстро отросшие волосы, точь-в-точь, как у ее матери. Она даже пахнет так же, как и ее мать... Ветер усиливается и слезятся глаза.
- Ирочка, золотце, а что это у тебя на носике?
- Где папа?
- Да вот же - на носике, - я касаюсь пальцем неглубокой царапины на переносице. Не болит?
- Уже не болит…
- Ну, а дальше? - даже этим она напоминает мне её: скрытничает, недоговаривает, время от времени слова приходится вытягивать буквально по одному. -  Откуда ранка?
- В садике, папа… Андрюша…
- Андрюша? Ты ходишь с ним вместе в садик?
- Да…
Я целую царапину на переносице.
- Вот так - теперь еще быстрее заживет. А Андрюша больше так не сделает.
- Сделает... Мама говорит, что Андрюша плохой мальчик и мне с ним играть не надо.
Многозначительная пауза и сложенные бантиком губы… Точь-в-точь… Поразительно, как точно природа воссоздает…
- Нет, Андрюша хороший мальчик. Он еще маленький, как и ты. Может, он так хочет с тобой подружиться…
- Я взрослая!
Снова губы бантиком и многозначительная пауза. Вечность не закончилась. Вечность длится прямо здесь и сейчас. Усиливается ветер, мимо проходят люди. Вот подъехал автобус с N-ым количеством людей и они все идут и идут нескончаемым потоком мимо нас. Их лица суровы, по крайней мере, мне так кажется, потому что ни одного лица я не вижу – все размыто, все смазано. Вот уже среди них в грязных истертых кителях показываются военные. Я не знаю, что они здесь делают, им здесь не место, но они здесь. Приезжие. Как и я.
- Ну, хорошо, хорошо - взрослая. А Андрюша маленький. И хороший. Все люди хорошие - плохих не бывает.
- А мама говорит…
- Мама не говорит, Ирочка, - мама шутит. Ведь мама же хорошая? И бабушка с дедушкой хорошие. И тётя Аня хорошая. И Лиза хорошая. Детки в садике хорошие. Все люди хорошие! И красивые! Как ты!
- И дядя Саша красивый и хороший?
Я с трудом проглатываю ставшую поперек горла слюну:
- И дядя Саша красивый и хороший!
Шквальный ветер сносит все на своем пути. На землю падают первые капли дождя. Люди бегут в поисках укрытия, слышатся крики и душераздирающие вопли, громыхает, как будто, плашмя на землю бросают громадные листы железа. Я обнимаю Ирочку сильнее, закрываю ее крохотную головку с золотистыми кудрями руками и…
- Макаренко, твою мать! Ты что сдохнуть тут решил, придурок? Подъем, бл*дь.
Я лежу на голом бетоне в изодранном бушлате, натянув на лицо новёхонькую вязаную шапочку (спасибо водителю волонтерской миссии киевлянину Илье), закрывши уши руками.
От острой (по крайней мере, так принято писать для красного словца) боли в щиколотке я стягиваю шапочку с лица и принимаю сидячее положение. Соловьев все еще возвышается надо мной и пинает меня ногой. Где-то вдалеке лупят из «градов», и спустя несколько секунд снаряды начинают ложиться один в один метрах в двухстах слева от нас, с каждым последующим приближаясь все ближе и ближе. Земля под задницей скачет, как сиденье старенького отцовского «москвича», когда я впервые выехал на издолбленную проселочную грунтовку и дал ему газу.
- Да *б же ж твою мать! - кричит Соловьев и бросается в укрытие за бетонные блоки. Хочешь тут сдохнуть - подыхай себе на здоровье.
Подыхать на здоровье, это он, конечно, загнул. Хоть отчасти и прав. Четвертый месяц в этой всей херне я решаю лично для себя - сдохнуть мне или выжить. И никак не решу. С одной стороны, мне есть для кого жить - Ирочка. Мне еще многому хочется ее научить, многого хочется рассказать. О хороших и красивых людях, о добре и зле, о правде и лжи. Даже о шутках, и то хочется рассказать. Я хочу знать, что она знает, что она уверенна, что я есть, что я приеду, обязательно приеду. А с другой… После каждого свидания с Ирочкой… После последней встречи, когда мне дали аж три дня «отпуска», мне хочется сдохнуть. Уйти из ее жизни, и той, на которую она похожа точь-в-точь… Раз и навсегда. Сколько можно бороться, переубеждать, добиваться? Хороший отец - мертвый отец. А героически мертвый отец - еще лучше. Каждая мать ребенка, связавшая свою жизнь с другим мужчиной, втайне только о таком и мечтает. Так неужто же я не преподнесу ей свадебный подарок? Той, на которую Ирочка похожа точь-в-точь?
Снаряды ложатся все ближе. И жить хорошо, и умирать.