en l'honneur
du triomphe de la raison.
1. Поезд
Нужно ли стремиться к смерти, быть готовым утонуть в водах страсти, ради любви? Или нужно любить смерти ради? Что побуждает к тому, чтобы нырнуть в глубину, понимая, что там, вероятно, никого нет? Чувство, или это погружение и есть чувство, на которое мы способны, чтобы ощутить перерождение, готовность устремиться к умиранию, в жажде ожить, почувствовать радость открытия снова? Увы, на этот вопрос я не могу дать ответа.
Я ехал в поезде, и вопросы обрушивались на меня. Обрушивались тяжелыми кирпичами, отпадающими от ветхих домов старого города. Будто исполины стряхивали с себя отмершую чешую, и она сваливалась на мою голову.
Многотонная железная машина уносила меня прочь, под глухое стаккато колес. В такт их ритмическому рисунку позвякивала ложка в полупустом стакане с чаем, кроме которого на столе находились лишь мой блокнот, куда я все это сейчас записываю, полупустая бутылка, бокал с красным от вина дном и короткополая шляпа моего бессменного попутчика.
Никогда раньше я не пытался отличить любовь от любви, и понять смысл этого слова как такового. Всегда я лишь верил в нее, слепо, глухо, глупо. Но сейчас я будто тщился препарировать это чувство, с хирургическим интересом запустить в него лезвие скальпеля, раскрыть оболочку и тщательно изучить все содержимое. Содержимое того, чему так беззаветно я отдавался всю свою жизнь, но что приносило не только мгновения слепой радости, но и мучительные часы увы зрячей боли. И все эти шрамы, рубцы, оставленные на душе, не преподают никаких уроков, и лишь уродуют ее. И я снова и снова бросался в самые темные омуты чувств, не задумываясь о мудрости прошлых опытов и о плачевности будущих последствий. Снова кидался в бездонные воды любовного забытья, зная, что утонуть в них легче, чем вынырнуть и распластаться на воде, отдаваясь ее воле, но подчиняя ее.
2. Убийство
Для убийства выдался отличный день – ветра практически не было в сухом жарком воздухе. Пуля пойдет ровно.
Я шел не спеша, прогуливаясь, рассматривая местную архитектуру. Ах, насколько богаче была мысль архитектора 19 века, скупого расчета современного его приемника. Город А манил. Он окутывал меня, и я как губка впитывал его пары, его летние курортные настроения, его гостеприимство, теплый, приветливый дух. То был редкий для нашего времени дух – общной, всеобъемлющей лучезарности, открытости, и невыносимой легкости. И рождали этот дух не только дома – каменные свидетели эпох – здесь все, казалось, живет в большом, никогда не остывающем котле любви. Коты лениво дремали на тротуарах, собираясь маленькими сонными компаниями. Лишь некоторые из них неохотно приоткрывали глаз, щурясь на переступающих хвосты прохожих. Прохожие приветливо улыбались друг другу, слегка приподнимая шляпы, и перекидывались парой фраз со старушками. Старушки поливали асфальт возле парадных, под открытыми окнами, из которых и выползали поливочные шланги. Неужели все они живут в любви друг к другу? Неужели в этом городе любовь была жизнью?
И я тоже шел и приподнимал шляпу в знак приветствия нечаянным прохожим. И настроение мое было прекрасным, бодрым, свежим. И я будто тоже был частью этого города, и тоже варился в этом большом котле. И это было особенно хорошо, ведь я шел убивать, и город спасал меня от хандры. Вот так проникает в человека этот город.
Да, наверное, не правильно убийце говорить, что он хандрит от своей работы. Ведь это было бы совершенно не профессионально. И как можно назвать человека знающим толк в своем деле, если он от дела своего чувствует вину? Обычно я и не испытывал каких-либо угрызений совести, но все дело в том, что до этого заказа я решил уйти, так сказать, «на покой». Мой счет вполне позволял мне эту прихоть. Я уже подыскивал укромное местечко на каком-нибудь отдаленном острове, где собирался построить свое маленькое трех-четырехэтажное «бунгало», соорудить небольшую площадочку для совсем крохотного вертолета, и купить очень скромную яхту. Я и сейчас планировал это, когда шел по узеньким, камнем вымощенным улочкам города А, с черным кейсом в руке. Мне совершенно не хотелось убивать сегодня, ведь я, получается, не выполнил данное себе обещание завязать. Но надо признаться, предложение оказалось очень заманчивым: сумма, которую мне обещали, увеличила бы мои сбережения вдвое! И я согласился, не смотря даже на то, что заказ оказался очень… экстравагантным. Я не знал ни имени жертвы, ни лица, и меня уверяли, что этого не понадобится, что я найду этого человека очень легко. Добавив лишь сведений о его росте, одежде, цвете волос, и возрасте. Над такими условиями работы стоило лишь рассмеяться, и пожелать заказчику наилучшего дня. Но по некоторым причинам я этого сделать не смог. Об одной из них позже, другая – сумма, которой тяжело сказать «нет». Выходит, у моей жертвы было очень много шансов не нарваться на мою пулю, и только пара не значительных по сравнению с жизнью обстоятельств погубили ее. Признаюсь, от того ее было жаль.
Я дошел до нужного здания, дверь в парадную, как и оговаривалось, была на пароле. И данный мне пароль, как и оговаривалось, подошел: надев перчатки, я набрал 1408, замок глухо щелкнул, и дверь легко поддалась. Я поднялся на последний этаж, открыл люк ключом (который мне тоже любезно предоставили), и поднялся на крышу. Она была не очень удобной – пирамидальной. Но толстые, рельефные перила – великолепное укрытие, предоставленное мне архитектором конца 19 века.
Я собрал винтовку, сложенную в кейсе, и навел фокус прицела на нужную мне точку. Место было оживленное, переполненное народом. В линзе оружейной оптики сновали люди, носили в ней сумки, курили, разговаривали друг с другом, выпивали из бутылок, что-то выкрикивали. Казалось, что линза – это окошко в мир, и в мире уже нет места без людей. Они набивались в нее, как мушки, случайно попадающие в пространство между двумя оконными стеклами. И вот, в оптику втиснулась моя жертва. Я сразу его узнал, да и стоит заметить, что в нем действительно было что-то очень знакомое. Он стоял спиной, но она будто зазывала меня, давала понять, что это именно та спина, которая меня интересует. Будто я уже видел эту спину ранее.
Он стоял у стены здания, переминаясь с ноги на ногу, нервно курил, и поглядывал на часы. Его голова, пожалуй, была чуть больше пропорциональных норм, он старался держать осанку, но его явно беспокоил сколиоз.
Я взвел винтовку, мягко положил указательный палец правой руки на курок. Он был очень молод. Интересно, кому нужно его убивать? На преступника он не похож, на воротилу грязными деньгами тоже. Обычный мальчишка, может быть студент, а может совсем недавно окончил учебу. Что же ты натворил, друг мой?
Ветра все еще не было – природа ко мне благосклонна. Я остановил дыхание, чтобы рука совсем не колебалась, слегка нажал на курок, выстрел произойдет через долю секунды, но вдруг молодой человек обернулся в мою сторону. В прицеле я увидел самого себя.
3. Встреча с месье Шарлем
Месье Шарль подошел ко мне, когда я сидел на открытой террасе одного кафе в городе А. Он мягко положил руку мне на плечо. Я оторвался от увлекательного чтения и был крайне удивлен, увидев его. Каков сюрприз!
- Каков сюрприз! – воскликнул я. - После стольких лет, мой дорогой месье Шарль!
- Когда же вы, наконец, опустите формальности и станете просто называть меня по имени? И, может быть, вы предложите мне сесть? Начинает казаться, что вы мне совершенно не рады! – Его губы скривились в капризной гримасе – любимой гримасе этого вечно моложавого лица, хотя ему уже шел пятый десяток. Но видимо месье Шарль по-прежнему тщательно следит за собой – единственные морщинки на его мордашке – в уголках губ и век, что говорит лишь о том, что у него всегда великолепное настроение.
Что ж, хоть наши с месье Шарлем отношения и были несколько не обычный, как для близких друзей, мы таковыми являлись, и спустя многие годы я безумно обрадовался встрече. И действительно, забывшись от удивления, я не предложил ему сесть – какое упущение, и какова невежливость!
- Что вы, дорогой мой друг, присаживайтесь не медля! И простите меня за мою нерасторопность. Своим визитом вы застали меня врасплох! Садитесь, садитесь, и закажите себе что-нибудь, я намерен просто изнасиловать вашу память. Ведь мимо меня наверняка прошли колонны увлекательнейших историй!
Месье Шарль сел, и заказал себе бутылку вина. Он действительно выглядел великолепно. Своей подтянутостью, элегантностью, свежестью и красотой дал бы фору любому молодому ловеласу. На этот раз он был в приталенном сером клетчатом пиджаке, подчеркивающем его прекрасную фигуру, серых брюках, как я успел заметить, явно зауженных снизу, на ногах его были туфли со слегка удлиненными носками. С головы он снял короткополую шляпу и положил ее на столик, рядом с собой.
Дул легкий южный ветер, воздух наполнялся морем. Месье Шарль достал сигару, обрезал ее кончик гильотинкой, и долго раскуривая ее, рассматривал аудиторию кафе. Особенно долго его взгляд задерживался на молоденьких посетительницах. Оценивая каждую из них, он слегка щурился, как утренний кот, и от его глаз расползались молнии глубоких морщинок – единственное видимое доказательство его возраста.
Он знал, как он хорош, и он мало кому признавался в главном, на его взгляд, своем грехе – возрасте. Вот из-за чего он всегда просил называть его просто по имени, не добавляя формальное «месье», но, не смотря на его внешний вид и легкость его поведения, я прекрасно знал, сколько опыта хранит в себе этот человек, и мне было легче, может даже комфортнее называть его именно «месье Шарль». Тем более что он полностью соответствовал этому титулу.
И вот он сидел напротив меня, щурился. В одной руке он держал сигару, в другой слегка пошатывал бокал с красным вином, наблюдая, как напиток маслянисто стекает по стенкам сосуда. Потом он пригубил вино, поставил бокал, и перевел свой взгляд на меня. И стал рассказывать. Он знал, что я благодарный слушатель, поэтому деталей месье Шарль не упускал, обильно обогащал речь тонкой иронией, в его манере, зная, что я это очень люблю. Я бы с превеликим удовольствием рассказал о приключениях месье Шарля (все они были эротичного характера, так как любовь в плотском ее понимании – его хобби. Да что уж там – цель жизни!), но боюсь, что мне потребуется на это слишком много бумаги и времени. Вкратце лишь замечу, что все эти годы, что мы не виделись, любовь гнала месье Шарля по всей Европе и Азии, от Англии и Германии, до России, Индии, Шанхая. В погоне за открытиями побывал он и в Африке (где подхватил пренеприятнейшую болезнь, избавлялся от которой в Швейцарии, хоть и долго, но зато поставив еще один флажок на своей карте любви), и даже в Иране! (Там, правда, его восемь раз чуть не убили, пять из которых сначала хотели лишить абсолютно всех мужских достоинств). Побывал он в Америке и Канаде (на том континенте ему не понравилось особо, так как «черт с ним, что женщины там не хороши собой… с их чертовой mancipation они совершенно не умеют быть женщинами!», - как выразился сам месье Шарль). Конечно же, не упустил месье Шарль Италию и Испанию. О последней он сказал: «Их постели напоминают корриду, и один раз мне даже пришлось побывать быком!». О Кубе: «revolution arme tous les soirs!». Говоря об Индии, он пальцами показывал непонятные сплетения, а лишь при мимолетном воспоминании о Норвегии - с ужасом вздрогнул, и выпил бокал залпом.
- Весь мир открылся мне в любви, а деньги, которые, как вы знаете, остались мне в наследство, все не кончаются! И когда я думаю об этом, jurer, я впадаю в уныние! Если бы я промотал все, может быть мне было бы не так обидно от того, что я не смогу более открыть для себя что-то новое. Средства для воплощения возможностей есть, желание просто переполняет, но нет главного – самой возможности.
Лицо месье Шарля и в правду резко помрачнело. А вернее сказать, стало напоминать лицо капризного балованного ребенка, который узнал, что у его друга два пони, когда как у него всего один.
- Дорогой мой, не кажется ли вам, что ваше понимание любви, как и ее познание (а в данном случае это две абсолютно разные вещи), отнюдь не планетарны? Простите за мою откровенность, но открыв для себя тысячи женских органов любви, и даже в тысячах разнообразных поз, вы так и не открыли для себя истинного чувства. Вы получили докторскую степень по женской анатомии и, наверняка, стали чародеем страсти, и знатоком пастельного белья, но вы не стали знатоком любви. Ведь можно нырнуть в мириады постелей, так и не погрузившись в море чувств. С тем же успехом можно перепить множество вин и стать лишь алкоголиком, но не тонким ценителем и дегустатором напитков.
- О, mon cheri, неужели мы снова возвращаемся к нашему бесконечному спору? Вы сноб любви, вы остолоп страсти, солевой столб наслаждения! Что вы носитесь со своим «морем любви»? Раз уж вы в миллионный раз обратились к этой своей пошлой метафоре, замечу, что я, как раз, всегда купаюсь в горячих водах чувств, в то же время как вы говорите не о море, а о любовном болоте! Да, да! А во что еще, по-вашему, мой l'ennui professeur, превращаются изысканные отношения, держащиеся на легчайших шелковых нитках открытия, покрытые вуалью чарующей таинственности и свежести, когда они становятся бытом? В настоящее marais, болото!
- Если та любовь, какой ее вижу я – болото, то ваша похожа не на море, а скорее, на грязевую пену, накапливающуюся на поверхности воды. Открывая женщин, вы не углубляетесь в них дальше их тел, довольствуясь лишь малым, лишь поверхностным. Но ведь даже вам должно быть известно, что наиболее интересно то, что скрыто от посторонних глаз. И лишь погрузившись глубже можно наслаждаться тем, что видно лишь вам, и более никому. Одна женщина хранит в себе больше тайн, чем все женщины, которых вы знали!
- Ф.. Одна женщина, если ее, pardon, растянуть во времени, хранит в себе взросление, обыденность, кухонные запахи, растяжки на животе от родов, мешки под глазами от бессонных ночей, проведенных над колыбелью, обвисшую, высосанную грудь и, в конце концов, старость. Вот вам ваши тайны одной женщины. Но я, как гурман, беру у них лишь самое лучшее. Лишь то, чем они гордятся, что их действительно делает существами, созданными для созерцания, любви и восхищения! Тем самым делая им, дорогой мой друг, наитончайший комплимент! Ведь в моем сердце все мои дамы останутся прекрасными на века! Бессмертие молодости, свежести, сочности, наилучших, тщательно отобранных черт – не самый ли удачный реверанс? Тем более что я для них, надеюсь, тоже останусь навсегда лестным любовником. (За исключением, конечно, индийских искусниц…).
- Вы даже не знаете, на что способны все те женщины, которых вы знали! Вы, как маленький ребенок (замечу, что это сравнение ему польстило), снимаете пальцем крем с торта, даже не подозревая, что под ним – кулинарный шедевр!
- География моей любви позволяет мне верить, что меня тяжело удивить.
- А как же радость удивлять? Удивиться – это половина наслаждения. Но удивлять – вот где скрыт смысл. Ведь ничто не приносит такого удовлетворения, как желание удовлетворять, удивлять больше и больше, а это возможно лишь когда испытываешь к человеку нечто большее, чем просто похоть!
- Друг мой, лучше удивить единожды, и оставить о себе тонкий след жарких воспоминаний, будоражащий кровь, сводящий мышцы, чем толстый слой пыльной навязчивости.
- Но как вы можете утверждать, что познали женщин, если знаете лишь их тела, но не знаете ни одной души? Тело – лишь оболочка, когда сам человек бьется в своей душе. Вы погребены под тоннами мертвых тел. Ведь без душ тела мертвы!
- Души моих женщин открываются в наслаждении, которое я им приношу, и которое они доставляют мне. Согласитесь, пустое тело не может так пылать, его глаза не способны так гореть, как горят они, смотря в мои глаза. Овладевая телом, я неминуемо овладеваю душой. Тем более, mon cul preferes, для души у меня есть вы!
Месье Шарль звонко, заливисто, совсем по-детски засмеялся, посчитав, видимо, свою шутку очень удачной. Хотя улыбки не смог сдержать и я, как ни старался. В этом его па было ясно видно то, что я, в сущности, понимал всегда: он сам находился в не прекращающемся споре с самим собой. Он знал, что есть и другая любовь, неизвестная ему, прорастающая лишь на одной почве, требующая времени, тщательности, постоянства. Он верил в любовь к одной женщине, ведь не был невеждой, и понимал: говорить, что человека можно прочитать за одну ночь (даже за один десяток лет!) – значит утвердиться в собственной глупости. Месье Шарль верил в «другу» любовь. Но в любом споре, даже столь продолжительном, кто-то постоянно держит верх. И месье Шарль всегда держал верх над самим собой. Да, в ту, другую любовь он верил, но не доверял ей. И сейчас он так хохотал не столько надо мной, сколько над самим собой, и смех этот, на самом деле, был отнюдь не веселым. Скорее иронично печальным. То был смех умудренного опытом, но отвергающего старение человека. Своим поведением месье Шарль как бы согласительно кивал мне, но, при этом, разводил руками: «c'est ma vie», такова моя жизнь.
Но скоро месье Шарль оправился, его глаза наполнились печалью, он затянулся сигарным дымом, выпустил сквозь губы густое кольцо, и повторил:
- Для души у меня есть вы, мой друг, но и вы скоро сгинете в своем чертовом глубоком море любви. А вернее, как я сказал, в болоте. Вы погрузитесь, попретесь ко дну, в надежде увидеть там те самые глубинные тайны, и уже не всплывете. И кто тогда будет осаждать меня своими глупостями? Подумайте обо мне, мой дорогой. Я заскучаю, зная, что вас нет. Не лезьте в эти пучины. Ради меня! Поверьте, в одну ночь женщина раскроет вам настоящий клад! И в нем будет все золото, которое у нее есть! А дальше вам придется довольствоваться лишь сгнившими сундуками, заржавелыми украшениями, да остовами потонувших кораблей. И ваш корабль тоже потонет.
- Вы любовный убийца, месье Шарль…
- Еxcuser? Мне показалось, или новая глупая идея фикс только что слетела с ваших губ? Какой к чертям убийца? Или вы уже, не в силах защищать свои очевидно слабые идеи, готовы обвинить меня во всех грехах?
- Пока вы уподобались лобковой вше, прыгая из постели в постель, я предавался размышлениям о любви. И вот мысли, которые никак не могут покинуть мою голову:
4. Забвение
Любовь подобна смерти.
Я бы сказал, что любовь и есть – смерть.
Я говорю, конечно же, о той, первичной любви, которую еще называют влюбленностью. О первой стадии сближения людей, ярым поклонником которой является мой старый заклятый друг месье Шарль. Ведь именно эту, первоначальную любовь можно назвать настоящим взрывом чувств! О, как горячи, безрассудны мы бываем в этой любви! Но при этом, порой, и чрезвычайно жестоки.
В пылу страсти мы готовы отдаться полностью пламени чувства, выпотрошить себя, и положить на алтарь, принеся себя в жертву человеку, который сейчас подобен в наших глазах божеству. В этом случае мы желаем лишь отдавать, не задумываясь о цене всего того, что мы отрываем от себя, о плате. Можно увидеть, как человек, в мгновения такой любви, подобно фениксу, исчезает из нашего мира, сгорает в собственных чувствах, перерождаясь, но уже не в понятном для нас мире, а в том, что создан им, его фантазиями и надеждами. В мире, где есть только он, и объект его любви. Он, вроде бы, и смотрит на нас, но взгляд его уходит дальше, огибает земной шар, и возвращается обратно, внутрь, в совершенно другое измерение. Туда, где его мысли, и его желания, и стремления, и планы. И мир этот – объект его любви. Человек видит себя лишь в своем избраннике, он готов погрузиться в него и раствориться в нем без остатка.
Такие люди – самоубийцы. Они жаждут проявлять любовь.
Эти безумцы готовы жертвовать собой не только ради любви, но ради любимого, жертвуя, если нужно, даже любовью. Если они создают собой дискомфорт объектам обожания, они готовы замкнуть свои чувства в себе, которые будут разъедать их изнутри болезненнее щелочи. О, какие это муки - безмолвная любовь!
Но есть и те, чья любовь – чувство эгоистичное. В своем обожании они требовательны и бескомпромиссны. И раз уж они протягивают руку, то ожидают в ответ пылких объятий. Если они говорят, что любят, тем самым они требуют доказательство ответного чувства.
Их я назову убийцами, жаждущими проявлений любви к ним.
Порой они не замечают, что отдают намного меньше, чем получают, и уж тем более чем хотят получить. Как коллекторы, они требуют чувств, их доказательств, поступков. Но свои чувства они также лелеют, ставя их даже выше, чем сами объекты чувств! Эгоистичные убийцы готовы создавать своим избранникам (или вернее сказать – жертвам?) любой дискомфорт. Их острый меч надежный щит именуются «любовь». «Я же люблю тебя!», - вот воинственный клич, с которым они бросаются на несчастных избранников, готовые раскромсать их своей страстью, уничтожить, погубить. Их собственное чувство – вот их религия! Они ее даруют силой и требуют за нее плату с торицей.
Таким образом, как я уже заметил, я разделяю любовь на убийство и самоубийство. А нас, соответственно, на убийц и самоубийц.
Почему же говоря о любви, я, как верно подметил месье Шарль, постоянно прибегаю к образу воды – моря, океана? Не потому, что любовь бескрайняя как океан. Вода, это стихия, которая стоит у истоков всего живого. Она, как отметка «ноль» в потоке жизни. «Нулевой километр». Она питает жизнью. Питает все, давая возможность прорастать, существовать, проходить по пути времени и, достигая логического конца, возвращаться к началу – нулю. К забвению. И стремясь к любви с самоубийственной страстью, не желаем ли мы переродиться в ней вновь, не скидываем ли балласт бытности, окружающей нас, пытаясь сделать следующий вдох уже в новом мире – созданном из «меня» и «тебя». Не чувствуем ли мы себя в такие моменты помолодевшими? Стряхнувшими с себя пыль времени? Преданная любовь подобна умиранию ради возрождения. И самоубийца готов войти в эти бездонные воды, погрузиться в них, не смотря на риск, что в этом море, кроме него, может никого не оказаться, и никто не поддержит его, не поможет сделать следующий вдох. Если самоубийца погрузится в воды убийцы, он уже не всплывет…
Убийца так же хочет перерождения в любви, но для этого он готов погубить свою жертву, потопить ее в себе, питаясь ее чувством.
Отношения двух убийц – это дикие любовные игры, до изнеможения, до крови, но не до смерти, так как ни один и них не хочет умирать. Такая близость очень не долговечна, но обещает быть острой, страстной.
Истинной любви могут достигнуть лишь два самоубийцы, которые полностью готовы отдаться и своим чувствам, и друг другу. В желании положить себя на жертвенный алтарь, они сами толкают себя друг к другу, вжимая, вливая себя в доверенного избранника их любви. И погружаясь в воды друг друга они поддержат друг друга, помогут дышать.
Любовь – вот истинная смерть души, забвение! Мы отрешаемся от всего ради нее, мы уходим из этого мира. Либо мы готовы убивать ради нее, сметать всех с лица земли, предавать забвению.
5. Зов сердца
Я раскрыл конверт, в нем было два аккуратно сложенных пополам плотных листа. Один побольше, другой поменьше. Первый я открыл тут же. В нем было все то, о чем я говорил выше: рост жертвы, возраст, и другие ее черты, которые позволяли мне ее узнать. Письмо-инструкция было написано от руки, чернилами. Аккуратный рукописный шрифт радовал глаз, как и указанная сумма – гонорар за работу, которую мне следовало выполнить.
На тыльной стороне второго листа было написано: «Открыть строго после завершения работы!». Мне стоит повториться – все это казалось безумно смешным, и при любых других обстоятельствах я бы ни за что не согласился на этот заказ, который больше походил на дешевую клоунаду! Но человек, который вручил мне этот конверт, вызывал у меня доверие, и я знал, что сделав все как следует, я гарантировано получу все обещанные деньги и в срок.
Впоследствии, выполнив заказ и раскрыв тот маленький листок, я увидел там такую надпись: «Ты не всплыл».
И подпись: «Сердце».
6. Прощание месье Шарля
- Вы типичный убийца, мой дорогой месье Шарль! Все ваши желания сводятся лишь к одному – получать! Вы заряжаете себя другими, не желая изнашиваться для других. Я лишь надеюсь, что те дамы, с которыми вы имели сношения, такие же убийцы как вы, и вы никому не причинили боли. Не оставили их в мучительном забвении одинокой любви.
- Vous ennui absolu, mon chere! Это вы тонете в собственных же разглагольствованиях о любви, пока сама любовь проходит мимо вас! Убийцы, самоубийцы… Любовь это жар, это сердечное пламя, которое не испепеляет, но пробуждает от ленного сна рутины! Это микстура от смерти, а не смерть. Это выход из забвения ума и души, а не погружение в нее! О, какие ужасные ошибки совершает ваша больная голова, мне действительно страшно за вас! Вы погубите себя, потоните в вами же придуманных водах любви. Только это будет не любовь, а лишь ваши нездоровые фантазии! И никто в них не подаст вам руки. Вы пойдете ко дну, как камень, как якорь самого себя!
- По крайней мере, погибая на дне, я буду знать, что захлебываюсь чувством, а не грязной пеной похоти, которую вы так бережно собираете на поверхности.
- Ох… Вы осел, душа моя, и боюсь, с пути пагубного, на котором вы уперто стоите, мне вас не сдвинуть. В любом случае, для вас это может показаться странным, но встреча наша не случайно.
- Что же вы сразу не предупредили, что имеете ко мне дело?
- О, вы знаете, как тяжело мне отказаться от наслаждения слушать ваши глупые рассуждения и незрелые доводы. Все-таки молодость – прекраснейший из пороков!
- Так какова же цель вашего визита?
- Друг мой, мне нужно, чтобы вы исполнили один заказ.
- Вы же знаете, месье Шарль, что я отошел от дел. На моих руках слишком много крови. Верите ли, иногда оглядываюсь, как параноик, боясь увидеть за собой красный шлейф.
- Mon cheri, я прекрасно вас понимаю, но будьте уверены, цена, которую вам предлагают за работу, стоит того, чтобы лишь единожды отступиться от своей принципиальности, - месье Шарль достал из внутреннего кармана пиджака перьевую ручку, написал что-то на салфетке, и отдал ее мне. – Как видите, это может стать венцом и великолепным финалом вашей профессиональной деятельности. Любовник, как я вижу, вы никудышный, но убийца великолепный. Соглашайтесь, друг мой! Вы же знаете, что я вас не подведу.
- Замечу лишь, что уступаю вам не только из-за суммы, которая действительно меня приятно удивила, но из-за глубочайшей любви к вам, месье Шарль.
Из пепельницы взлетел подхваченный ветром «прах» сожженной мною салфетки, на которой месье Шарль написал цену работы.
- О, как вы великодушны, mon ame! Единственное, замечу, что… заказ слегка экстравагантен. Вы это поймете, когда ознакомитесь с инструкциями.
- Что ж, повторюсь – из любви к вам…
- Вы чудо! Что же, а теперь я должен откланяться. Простите меня, но есть еще незавершенные дела. Да и у вас тоже…
Месье Шарль приятно улыбнулся, и протянул мне руку, в которой держал конверт. Я взял конверт, крепко пожал руку моему другу. Он надел шляпу, и перед уходом слегка поклонился.
- До свидания, месье Шарль! – крикнул я ему вслед.
- Нет, мой дорогой, прощайте, - ответил он, не оборачиваясь.
Уже через пару минут я шел по маленькой улочке города А в противоположную сторону от направления месье Шарля. Заказ был действительно очень необычный. Но как я уже упоминал ранее, своему давнему другу я доверялся всегда. Он, и прекрасный город, город любви, не давали мне впасть в уныние, и я блуждал по коридорам улиц и мостовых в прекрасном расположении духа.
- Глупый, глупый месье Шарль, - думал я, улыбался нечаянным встречным, и даже не подозревал, что иду убивать самого себя.
7. Самоубийство
Я нажал на курок.
Не сразу. Я не мог удержаться, чтобы не понаблюдать за ним. Он постоянно курил, нервно, прохаживаясь взад и вперед, переминаясь с ноги на ногу. В левой руке он что-то мял, и постоянно поглядывал на автобус, который стоял неподалеку. Автобус вез из города А в город Б. В его дверь заходили люди неприятные, несвежие, с грязными сумками, пакетами, лицами. И он все поглядывал на этот автобус, и видимо в руке он мял билетик. Зачем ему туда? Почему ему по пути с этими ужасными, засаленными, поношенными людьми? Что у них общего? Что ему нужно в городе Б? А вернее, что мне там нужно? Почему я нервно переминаюсь тут с ноги на ногу, курю одну за другой, мну билетик?
Наконец он выкинул окурок в мусорное ведро, подошел к автобусу, отдал билетик стоящему рядом глашатаю, и сделал шаг в дверь.
Я нажал на курок.
8. Прощание с месье Шарлем
Прощайте, месье Шарль.
9. Море
Перед самым погружением я посмотрел на пляж. У самой воды сидела знакомая фигура в костюме и шляпе. Несмотря на наряд, человек уселся прямо на песке. В руках у него что-то отсвечивало солнце – бокал с вином, видимо.
Я задержал дыхание, закрыл глаза и стал погружаться под воду, глубоко, пока не почувствовал руками дно. Вода была слегка прохладной.
Я понемногу выпускал из себя воздух.
Я боялся открыть глаза – вдруг ее здесь нет! Я прислушивался: может, услышу ее дыхание, или движения в воде, стал интенсивнее водить руками, чтобы найти ее наощупь, от того тяжелее стало удерживать дыхание, но совсем маленький запас воздуха еще был. Вдруг кончики пальцев почувствовали что-то гладкое. Это коленка – подумал я! Я ее нашел! – с блаженной улыбкой я выпустил весь оставшийся воздух и открыл глаза. Пальцами я нащупал выглаженный морем камень. В груди разгорался пожар. Из последних сил я взял себя в руки и огляделся, но вокруг не было никого кроме рыб. Ни души, ни коленки, ни воздуха.
Я глубоко вдохнул.
Я не всплыл.
0. человек без надежды
В окне проносились мимо деревья, как будто помещенные в аквариумы из столбов – столб, деревья, столб. Они спешили в город А, а мой поезд уносил меня из него.
Я думал над тем, как всадил себе пулю в лоб.
Я вспоминал ее – маленькая, совсем крохотная, хрупкая. Будто может уместиться в ладони. Она была прекрасна, свежа, она пахла жизнью, светилась ею. Хотелось взять ее руку, но еще больше хотелось перестать быть собой, заполнить ее, раствориться в ней, чтобы чувствовать ее дыхание, ее тепло, токи каждой клеткой.
Она будто состояла из маленьких нюансов, подробностей. О, как люблю я нюансы! Великое всегда состоит из миллионов мелочей. И только если эти мелочи красивы, великое будет ослеплять красотой. Она говорила, а я следил за ней, всматривался в ее профиль. Наблюдал, как раскрываются ее губы, как слегка шевелится кончик носа, когда она произносит что-то. В этот момент я по плечи погрузился в воду, а она была напротив меня. Вода была теплее, чем воздух, по шее у меня бежали мурашки, и мне хотелось нырнуть, погрузится в тепло. В ее тепло.
Я сильно нервничал. Говорил о том, что нервничал. Говорил о глупостях, тем самым совершая глупости одну за другой. Как я нервничал… и говорил, что нервничал чуть-чуть. Я шутил и сам смеялся над своими шутками, я все думал: куда же деть свои руки?! Я слушал ее, отвечал ей, и думал – куда деть эти чертовы руки. Но она взяла мою руку, и рука оказалась именно на том месте, где должна была быть. Именно для этого придумана моя рука, чтобы быть в ее руке.
Я говорил о глупостях, и о том, что хотел бы совершить большую, настоящую глупость, но волнение останавливало меня, и я будто не дожимал с глупостями, размениваясь на мелочные, банальные. Я болтал, болтал как глупая взволнованная девица, и вдруг почувствовал на губах тепло. Я почувствовал тепло ее губ!
И вот я, держа ее за руки, погрузился под воду, я чувствовал ее кожу, ее тело, я чувствовал, что не утону. Она прильнула к моему рту губами, и вдохнула в меня живительный воздух. Как упоительно это – погрузиться в воду и дышать. В ее воду. В ее море.
Но вдруг ее рука вытянула меня наружу, на холод, кожа тут же покрылась мурашками, стали стучать зубы. Указав на ряд объективных причин, она заметила, что мы просто не можем быть вместе. И я дал трещину. В города А и Б я ехал умным человеком, но уезжал из них я полным дураком. То есть, я всегда был глупцом верящим в свой разум, пока мой разум не столкнулся с этим прекрасным ребенком. И я дал трещину. Всегда, когда меня звало сердце, я шел до конца, каким нелепым не казался бы мой путь. Я всегда плевал на проблемы, которые появлялись на этом пути, кому бы они не досаждали – мне или человеку, которого я любил. Даже не столько плевал, сколько вообще о них не задумывался. И делал, тем самым, только хуже.
- Расстояние, - сказала она. Никогда я не задумывался и о расстояниях!
И сейчас я оказался совершенно нагим, я оказался наедине со своей глупость. Или жестокостью? Как я уже сказал, всегда я шел до конца, никогда не задумываясь о том, что создаю любимому мне человеку трудности, проблемы. Я был хорошим убийцей. Наверное, я всегда был готов жертвовать людьми ради своего чувства. И жертвовал. И никогда об этом я не задумывался, и лишь теперь это мое качество будто вышло из меня, и село напротив, готовое к дискуссии.
И в воде уже был лишь только я, замерзший, нагой, одинокий. И с берега на меня пристально смотрел месье Шарль, ожидая, когда же я покончу с собой. Когда пойду ко дну.
И я пошел. Еще до нашей встречи. Я стоял на автоплатформе, в мой автобус из города А в город Б садились грязные, несвежие, засаленные люди с вонючей поклажей. Что же мне нужно было там, куда едут они? Почему я еду с ними? Почему нам по пути? А нам и не было по пути. Они всего-лишь скучно передвигались по осям своих маленьких, копеечных жизней. Таких же вонючих и засаленных, как они сами и их поклажа. Я ехал к ней. Может быть, я даже думал, что еду за ней. Или представлял. Я страшно нервничал, курил одну за другой. Вспотевшей рукой я мял билетик. Кто-то крикнул за моей спиной: «Такси, едем?». Я обернулся, оказалось, окликнули меня. Я бросил бычок в урну, подошел к своему автобусу, отдал глашатаю билет, сделал шаг в двери, и получил пулю в лоб.
Все, что происходило далее, было лишь процессом умирания, к которому я двигался, погружаясь все глубже, приближаясь ко дну, теряя воздух. Я поздно понял, что убиваю себя. И даже когда понял, продолжал убивать. Я не хотел доставлять неудобства человеку, об которого сломался. Не хотел причинять боль.
Я купил билет, и сел в поезд, в вагон №0. До отправки было еще несколько минут. В дверь купе постучали, я открыл. Передо мной стоял месье Шарль. Я пригласил его присесть. Он снял шляпу, положил ее на стол. Он сидел напротив меня, закинув ногу на ногу, смотрел в окно, пил красное вино.
- Мне будет вас не хватать, мой дорогой дурачок, - сказал он, и лицо его было серьезным. Лишь на мгновение на нем появилась тень улыбки. Печальной улыбки человека, который смиряется с потерей.
- Мне вас тоже, месье Шарль. Как все-таки глупо все вышло… Но согласитесь, самоубийство - прекрасное, очень поэтичное окончание деятельности убийцы.
- Я бы снова поспорил на счет ваших сомнительных аллегорий, но о покойниках, как вы знаете, либо хорошо, либо… С каким удовольствием вспоминаю я все наши с вами приключения! Как же резко вы изменились. Ведь были времена, когда вы давали мне немалую фору! Это послужило хорошим стимулом для меня быть тем, кто я есть. И видеть любовь такой, какой я ее вижу – цепной волной нескончаемых взрывов, а не тоскливым морским пейзажем. Какими изобретательными мы с вами были, какими находчивыми, дерзкими, и полными энергии! А теперь вы убиваете себя, и с глупой улыбкой на лице идете ко дну, теряетесь в глубинах своих идиотских вод. Мне жаль, дорогой мой. Я буду очень скучать, и позвольте мне запомнить вас таким, каким вы были когда-то, а не трупом, каким я вижу вас теперь.
- Что ж, мне будет приятно, если для вас я всегда буду полным энергии и любви человеком. Хотя бы такой любви, каковой ее считаете вы. Куда я дальше?
- Вы? В никуда. Вас везет вагон номер «ноль», вас нет, как нет и поезда, и этого прекрасного вида из окна. Теперь это все ваше. Вы добились своего. Добились своего забвения. А мне пора покинуть вас, поезд скоро тронется, и здесь нет места провожающим. Прощайте, мой дорогой друг. Мой глупый, глупый…
- Прощайте, мой милый Шарль.
Он встал, поклонился, и вышел. На столе осталась его короткополая шляпа. Еще полупустая бутылка вина, и бокал. А поезд тронулся. И под стук колес в моей голове возникали вопросы, на которые я не мог найти ответа.
Железные колеса отстукивали по рельсам свое бесконечное стаккато: «Це-на люб-ви. Це-на люб-ви. Це-на люб-ви…». И если это был вопрос, лишь один ответ приходил в голову: смерть.
