Сломанные цветы (почти по Джиму Джармушу)

Я был влюблён в Ольку - естественно, без памяти, и естественно, безнадёжно - сколько себя помнил. Надежды на взаимность в то 13-летнее время у меня испарялись с регулярностью одна надежда в месяц.

Вот - девочка Саша. 12 лет. Вот она смотрит. Взгляд откровенной однозначности. Возьми меня. Прямо здесь. На столе в учительской. Задай жару. Она ещё не понимает, что её взгляд означает именно это, но она смотрит. И я смотрю. Упрямые.

Потом случается урок физкультуры, игра в злосчастный пионербол, и я, такой галантный кавалер, что есть дури запускаю в неё мячом. Попадаю в голову. Она лежит и старается не заплакать воот такими слезами, размером с глаз.

Когда она наконец поднимается, её взгляд тускнеет. Всё кончено, говорят глаза. Мы не подходим друг другу. Забудь об инциденте в учительской. Держись от меня подальше, грубый подонок.

А вот - девочка Оксана. 12 лет. У неё день рождения и среди приглашённых один я могу заняться с ней любовью. За столом - один друг её детства. Они встретились в яслях, когда им было по четыре. И ежу понятно, что встретились они слишком рано. Господу было угодно, чтобы их половые дорожки разошлись.

Ещё за столом - две подружки. Темнеет - и они уходят, захватив друга её детства. Его жалобный взгляд, прищемлённый закрывающейся дверью, долго шкрябает по моей изнанке.

Оксана садится на кухонный стол. Её славные ножки на одном уровне с моим вдохновенным лицом. Она достаёт толстую книжку в мягком переплёте. Это комиксы, о том, как правильно делать детей. Очень наглядное иллюстрированное пособие. Прозрачнее намёка придумать сложно.

Оксана листает комиксы, очаровательно румянясь, тычет пальчиком в слабо прорисованный женский половой орган. Её взгляд пересекается с моим. Хочешь узнать, как прорисован мой половой орган? - будто спрашивает она. Хочешь потрогать меня за десерт?

13-летний я намёков не понимал. Девчонки, очевидно, взрослеют быстрее, чем мы. На следующий день мы снова пересеклись взглядом на уроке математики. "Жалкий импотент" - её зрачки плевались такой яростью, что я две недели хотел покончить жизнь самоубийством. По истечении двух недель на грани жизни и смерти я захотел перейти в другую школу, чтобы не видеть, как распоясался плод моей платонической любови. Оксана слетела с катушек и пока не родила в 19-ть, не успокоилась.

Я очень боялся, что слухи о моём мужском бессилии дошли до Ольки. Но Оксана пожалела меня.  

Надежда заполучить Ольку приказала долго жить одним зимним вечером. Мы играли в квача. Уже тогда её больше интересовал Егорка, но я не тушевался, мастерски выходил на передний план, вворачивал всякие юморины.

С последней юмориной всё пошло наперекосяк. Я схватил большой кусок снега и запихнул его в Олькин портфель. Потом было ещё достаточно беготни и смеха. Портфель был открыт только дома - внутри плавали учебники и пенал. Её мама пришла в школу и внимательно посмотрела в глаза всем подозреваемым.   

Мой допрос с пристрастием продолжался 5 секунд.

- Это я, - тихо сказал я Олькиной маме. Она посмотрела на меня - и я увидел Ольку, повзрослевшую на четверть века. Она склонила голову набок и тут же ею покачала.

- Дурачок, - услышал я приговор, - разве так любят?!

За пять оставшихся школьных лет я так и не научился её любить. По-настоящему. Так, чтобы взаимно. А её маме я понравился. Ей нравились мальчики, безнадёжно влюблённые в её дочь.

Пять университетских лет мы не виделись. А потом я ни с того, ни с сего решил пойти на  её спектакль в молодом театре. Об этом спектакле знали давно, некоторые мои одноклассники ходили на Ольку уже по нескольку раз. Дело было поздней зимой. Я купил розы и представлял её лицо, обрамлённое каштановыми волосами. И веснушки на носу.  

Впечатления и предчувствия наслаивались одно на другое. Так получилось, что на первый план выходила главная любовь моей жизни. И я типа это уже знал. Я стоял на пороге молодого театра, в особенном предвкушении. Зная, что жизнь моя вот-вот изменится...

Спустя пять лет после тех предчувствий я случайно встретил одну актрису, одну одноклассницу, одну девочку, одну женщину, которую никак не мог забыть. Её. Ольку, которая к тому времени, трижды побывала замужем и снялась в дюжине российских сериалов. Но, увидев её, я почему-то подумал не о ней. Я подумал о тех девятнадцати розовых розах. О том, что сделал вместо того, чтобы, перепрыгнув оркестровую яму, стать для неё четвёртым мужем.

Вместо этого я впервые в жизни позвонил девочке. Другой девочке, с другим именем. Я сел на маршрутку, чей номер история не сохранила, и уехал прочь от молодого театра и прочь от оркестровой ямы, которую мне никогда не перепрыгнуть. Другая девочка сбежала по ступенькам мне навстречу - спустя сорок минут. Она взяла чужие цветы и полюбила меня. Потому что я на самом деле был неплохим, слегка добрым, слегка умным пареньком. И цветы не имели никакого значения. 

Моя жизнь изменилась. Вот только...

Встретив Ольку - спустя пять лет после тех предчувствий, которые предназначались не ей -  я поступил так же, как и мой ироничный друг. Олька похорошела, так же грамотно пользовалась косметикой и улыбалась так, что сердце в груди превращалось в дополнительные лёгкие. 

Олька смотрела на меня, а я проходил мимо. Прошёл мимо.

- Она полюбила меня за чужие цветы, - заплакал я, - любовь всей моей жизни...она каким-то образом узнала об этом...и покинула меня. Олька...ненавижу её...она одна во всём виновата...

Мой ироничный друг приобнял меня за плечи и демонстративно расчехлил салфетку перед моим лицом.

- Не плачь, дурашка, - сказал он серьёзно.

Просто мы все преступники, То-то и всего.