Не стоит выеденного яйца
всё это. Только ничего другого
нет, кроме марта, с рожей подлеца
плюющего дождём на этот город.
Вот ночь. Её промокший балахон
подолом чёрным обметает крыши.
А мысли о хорошем и плохом
всё в поисках открытой двери рыщут.
Темно. В пределах этой темноты
чужих квартир оконные квадраты
пытаются со мною быть "на ты",
заманивая светом безвозвратно.

Воет ветер, но только, вот, не в лесу,
а в оконных затерявшись щелях.
Пара звёзд мерцает во тьме навесу.
Зрение, слух... Но слова, за челюсть
зацепившись на выходе изо рта,
безупречный вид в тот же час меняют
на вторые, третьи и т. д. сорта,
на бесформенно-размытое мяу.
Так всегда, когда желанья прыщ,
спеть о чём-то не даёт покоя,
сотни слов, а  может и десятки тыщ
не звучат, как надо, распадаясь под рукою.

Сползаю мимо этих, мимо тех
идей, метафор, образов предметов
к своей одушевлённой немоте,
на дно колодца, в яму метр за метром.

 

Вечер замер, улёгся. Над
крышей облако жёлтой рыбой
в свете заката на променад
всплыло, словно в морях Карибов.

Стихло всё, и ветер стих,
расцарапан о ветви. Деревья
шепчут ему в утешенье "прости".
Слушает их с недоверьем.

Вечер город взял под колпак.
Март. На дате число пятнадцать.
Слов вереница, точнее, толпа
за взглядом не всилах угнаться.

 

Ночь уже за окном. Дымлю
ей в прищуренный глаз фонарный.
Циферблаты часов к нулю.
Вот, ещё один день бездарно

улетучился, словно дым
в тишину полумглы холодной.
На балконе курю один.
Одиночество нынче модно.

Холодное небо молча меркнет
в безлюдной выси, сводя к итогу
воскресный день. И ему посмертно
фонарь горит на краю дороги.

Секундной стрелки шаги по кругу -
издёргалась, спотыкаясь нервно.
Сказать ей вслед захотелось грубость
за ход её безудержно-мерный.

В небе звезда одна
мёрзнет, сутулясь, и
сквозь пустоту окна
смотрит на психа. Псих
курит и видит в том
взгляде немой упрёк,
будто холодный стон
шёпотом между строк.

Тяга за тягой. Дым
и обнажённость форм
в небе одной звезды
начали разговор.
Только полярность их
сути свела на нет
тот разговор, и псих
замер в пустом окне.

Он бы хотел помочь.
Он бы сумел согреть
точку на небе, ночь,
весь этот зимний бред.
Если бы не деталь
в две толщины стекла,
ставшая, как метал
там, на пути тепла.

Привычка скрывать разговор телефонный,
от всех удалившысь, уходит корнями
в то мутное время по сути и форме
пробитое иглами, стёртое нами.

Еловыми ветками траурный путь
по белому снегу отмечен.
Кого-то уже никогда не вернуть.
И крыть посему больше нечем.

От старой парадной туда, до угла,
зелёные кисти на белом.
Закончился чей-то привычный уклад,
отрадовалось, отболело.

Здесь солнце лучами острее ножа
врезается в небо, а где-то
останется лишь под ногами лежать
десяток разбросанных веток.

Он вышел из дому, мела метель,
колючий снег в лицо ему летел.
Мела метель и снег мешал дышать,
и сделан был уже беспечный шаг
за дверь, закрывшуюся на засов.
В пространстве раздавался бой часов.

По улице в холодной пустоте
на белом проплывали тени тех
фигур, что всеми принято считать
людьми. И не знакомые места
цепляли ветками деревьев взгляд.
Дома вокруг выстраивались в ряд.

Был день. Холодный ветер дул в лицо.
Не помня дат, названий, адресов.
Имён не зная и куда идёт,
он шёл, глазами ощущая лёд.
Фигуры чёрными штрихами, снег.
Всё было будто бы в каком-то сне.

Чужим был город. Неба пелена
усугубляла ощущенье сна.
В карманах руки мяли темноту.
Белела не подкуренной во рту
из пачки сигарета. Снег белел
и сыпался на головы, как мел.

Как символ очищенья, белизна
и он, Tabula Rasa, что не знал
обратного пути, пути назад.
Колючий снег летел ему в глаза.
Он вдруг остановился прикурить,
сквозь ветра шум был слышен чей-то крик.

Но всё глотала мутная метель:
крик, искры, дым и очертанья тел
и тем для размышлений, город, день,
дорогу вдоль фасадов, серых стен
не внятных силуэты, в вышине
глотала небо, будто бы во сне.