Отпусти облака на свободу –
прорастёт бирюза.
Вы не знали, мой друг? Нынче в моду
входят просто глаза.

Просто щёки, улыбка – любая,
переменчивый лоб.
Непосредственность: добрая, злая –
без закадровых проб.

Серебристый огарок слезинки
и живые слова.
Чтоб не с той и не с этой картинки,
не цукат, не халва,

а солёное море из яблок!
Сделай шаг по воде!
Пришвартован бумажный кораблик
на тончайшей слюде

многоцветного, хрупкого утра,
затопившего высь.
Ангел мой, дорогой, златокудрый,
забирайся, садись!

Поплывём до излучины полдня,
где заветренный мир
в нас прицелится дюжиной молний,
захлыстает эфир

проливными дождями, ветвями
многомудрых дерев.
«Я лечу послезавтра в Маями», –
протяну нараспев.

Ты не спросишь: «Надолго ль, родная?»
Верно, знаешь ответ.
Улыбнёшься: «В окрестностях мая
будет в моде твой свет».

Хохмит, а в глазах – заунывная нотка:
«Не даст ведь, чертовка, всё зря!»
И пил бы весь срок корабельную водку,
да так, что синела б ноздря,

но вышло иначе: в преддверии года
большой ненасытной волны
два тела, нарушив нейтральные воды,
сомкнули ущелья-холмы.

И всё бы на счастье, но злая удача
вспылила: «Совет да любовь?!»
Качнулась советская рухлядь на даче,
«Копейка», набор «РыболовЪ»,

закашлял хронометр, стрелка вильнула 
и время обрушилось вспять.
Отверзлась война, как запой без отгула,
как тёщей загубленный зять.

Без права на «Горько!» мы, горькие люди
солёных, тревожных морей,
разъяли свои загорелые груди
под вывеской порта Пирей.

Вернулись к пожиткам, историям, семьям,
собакам (те – тоже родня!)
...Мы были с тобой непреложным мгновеньем
последнего мирного дня.

Ель в январе – громоздкий атавизм.
Игрушки испустили дух веселья,
допиты горячительные зелья,
восстановилась резкость наших призм.

Как «Град» с небес, обрушилась весна
на мусорные кучи вдоль тропинок.
В грязи увяз начищенный ботинок,
навозный жук проснулся ото сна.

Полсотни стран объездила, но там,
где ты сейчас, пожалуй, не бывала.
Аэропорт – тебе, мне – жуть подвала.
Приветы шлёшь? Шахедам передам.

Эк угораздило! Далёкий Сан-Хуан
от войн отгородился океаном.
Глоток текилы с лаймом и бананом –
и позабыт родимый картофан.

Омыт карибским потом, на потОм
ты оставляешь мысли о грядущем.
А лес проблем становится всё гуще,
и отдаляется – как в сказке – милый дом...

Он выдержал все мои слёзы, страдания,
желание жить с отрицательным вектором.
Тиха, весела, а присмотришься – да не я,
а смесь мертвяка, прачки и фининспектора.

Готовлю – не пробую, сводки – не слушаю,
порезалась – кровь не идёт: стыло капает.
У ног разлеглась доходящею тушею
способность горЯ говорить. Вот те на, поэт!

Он дал темноту, привнеся столько ясности –
солёной, свечной – в панораму текущего,
в задворки себя, где, избегнув опасности,
зову изнутри. Да услышат зовущего!

Лиечка, мать твою!
Называй меня только так!
Если близость исчезла,
а химию время истёрло,
не пиши мне вообще,
размозжи телефоном кулак!
За холодное Л.
перережу трухлявое горло.

Истязание чувств
этот твой мировой договор:
«Распростимся, а там –
будь что будет!» Как больно, как странно
долетать криком птицы
до кромки синеющих гор,
понимать, что за ними –
завеса густого тумана.

Возвращая Рождественский
дар – оплеухой – Творцу,
ты нарушил движение
рун – шестерёнок вселенной.
И тоскуешь теперь
по двоим: дерзкой Л. и отцу.
Алкоголь принесёт облегченье,
игра – перемены?

Но – валяй! Продвигайся
наезженным рельсом судьбы
в глубину тупиков,
где пороки твои плодоносят.
По дорогам Любви,
не минуя засад и стрельбы,
ходят храбрые: 

Из темноты торчат кусты
и тяжелеют ноги.
К девятилетию мосты
истоптаны в тревоге.

Лишь год назад любой амбал
шарахался от гриппа,
теперь – ракеты правят бал
и зеленеют RIP'ы.

Детишки счастливы: «Бомбят!
Ура, урок отменят!»
Отменят вас, невежд-зверят.
Для масс осталась тень от

образования для всех,
хорошего и даром.
Век цифровых онлайн-потех
объял одним пожаром

и президентскую семью
с элитным логопедом,
и волка, зайца и свинью,
обнявшихся под пледом

кромешной тьмы в кривом пенсне,
чьи колдовские руки
сдают, как карты, сны во сне –
пророческие look'и

инфант-имплантов в цвет шмотья
и VIP-гробов в рассрочку.
Но отвлеклась. К чему же я?
Кукусу – девять! Точка.

На балконе лежит пила

И осталось лишь плавить воск,
задевая углами колени,
надгрызая кромешные стены
клыком фитиля;
выходить на мороз –
под шуршание снега и елей,
упереться в сугроб,
что в незыблемый столп бытия.

Протащиться к ларьку,
где, как водится, тоже нет света,
убедиться – наощупь –
в могуществе тьмы на Земле.
Отпирая свечами
ночное обличье планеты,
заприметить Шахед,
проскользивший, как чёрт на метле.

Рождество – через месяц.
Дожить бы весёлой и тёплой
до мигающих белок
в подъюбниках хвойных телес.
Я пойду на мороз,
и Луна, словно белая свёкла,
обнаружит себя
на прилавке нежданных чудес.

Идите нахуй, господа, идите нахуй!
Тащить всю вашу нелюбовь,
как пианинный гроб, домой,
ежесекундно приближаясь к краху?!

Окститесь, малодушные рабы!
Обрубки крыльев окуная в океаны,
вы проклинаете обрыдлую сутану,
что бросили на берегу. Кабы

тот чёрный холм тряпья и обстоятельств
поджёг бы кто недрогнувшей рукой,
вы б наслаждались праздной наготой
и грубым сексом – лучшим из приятельств.

В хламину пьяные, задроченные псы,
ловцы синиц и снов о личной катастрофе:
Идите Нахуй!  Скатертью – к Голгофе.
Распятье-шоу! Будут ли бисы?

Холодно. И отключают свет.
Двери вжались в петли, впускают сипло.
Отзвуков тебя в этом мире нет.
Осень и война. Полагаешь, влипла?

Вечная зависимость: от любви, примет,
вкусного обеда, горячей ванны...
Отзвукам тебя – миллионы лет,
словно пенью дюн в тишине Ботсваны.

Время – лишь иллюзия. Зыбкий фон
для суженья взглядов на дорогое.
Отзвуки тебя – личный камертон:
он далёк и чист, как река в Нагое.

Войны – липосакция тех жиров,
что набили сердце тугою ватой.
И теперь не важно: Steinway, Petrof –
я звучу собой. Рассыпаю злато

на стигматы дней – что на дно ручья.
Да взрастут цветы из ростков-бемолей!
В отзвуках себя – светлая, ничья –
принимаю мир в неизбежнй роли.