Лёгкая дряблость ляжек портит мой зад:

велосипед спасает, но не зимой.

Мне 28, что десять лет назад

казалось причиной уйти на покой.

Но вот дожила. Робко вскрываю сейф

предчувствий: что там? Снова поиск себя

либо другого по имени... Чак? Дейв?

Мишель? Ван? – отца будущего дитя.

Страшно, как в детстве без света лезть под стол

(на что мы тогда не шли ради игры!),

за тридцать почувствовать лёгкий укол,

проходя мимо школы и детворы.

Однако, если встречают вопросом:

"Почему не звонишь, не заходишь в дом?",

молвлю: чувства до тотального сноса

иллюзий иные, нежели потом.

Как пОтом стечь на сердечную мышцу

можно лишь в первый раз влюбившись до слёз,

так волком глядеть на мужские лица

не выйдет без свежих рубцов от колёс

постылости, несущихся по твоей

магистрали со скоростью 200 в час.

Мужчины устали?!.. А кто спросит нас?

Сорвана с катушек – с петель,

выброшена в мусор – в слова.

Был бы у меня укулель*, 

заиграла б втрирукава,

заплясала б всемероног,

надорвала б сердце до грыж!

Был бы у моей души log*,

он гласил бы: "Падаю. Кыш!"

Не смотрите крови в глаза,

не тащите тело к пруду:

падает всего лишь слеза

на ЬВОБЮЛ в дорийском ладу.

----------------------------------------------------------

* укулель - http://music-zone.org.ua/ukulel

* Лог — (англ. log) журнал событий, дневник, запись, протокол

Не простится и не забудется –

только сердце вконец измается.

Ходят бляди по моей улице,

каблуками во тьму впиваются.

Вертят сальными ягодицами,

отпускают смешки да возгласы.

– Эй, подруги бордельнолицые!

кто таскал вас вчера за волосы?

Кто паскудно сопел и корчился

над изъезженными ландшафтами,

а когда алкоголь закончился,

сигаретными брудершафтами

погонял, дурёх, до спиртных ларьков?

– Кое-кто из тех, что с детьми… хмырьков!

Кто-то из семейных. На них трусы –

словно орден: «Муж Средней Полосы».

Вылинявший стяг над скупым холмом!

Чай, с таким живёшь? Тронулась умом?!

Передёрнуло и отбросило

на пустырь за домами... Слушайте,

почему лишь в начале осени

так отчётливо пахнет грушами?

Спелым яблоком, сладкой сливою,

виноградом, улыбкой, нежностью?

Днём, когда были все счастливыми –

извлечённые из промежности…

          Оно наступает спонтанно: когда вдруг садишься на велосипед, мчишь 2 квартала и тормозишь под окном мальчика, покинутого тобой в конце мая – раз и, казалось бы, навсегда. Сейчас середина июля – 16 число, экватор лета. Солнце выжимает соки из всего живого, а из влюблённого в жизнь – и подавно. 

          Набираю номер. Андрей берёт трубку и выходит на балкон – заспанный, взъерошенный, удивлённо-тревожный. У него гости – чувствую по интонации и знакомому «эээээээ», предварившему вразумительный ответ. Тысяча обнажённых женщин! Какое мне до этого дело? 

          Тащу велосипед на третий этаж. Дверь его квартиры приоткрыта. Кто-то успел улизнуть? В прихожей пахнет носками и перегаром. На кухне тусуется полузнакомая двойня – приятель Номер Четыре с приятелем Номер Икс – новеньким то бишь. Имена для таких – непозволительная роскошь, поэтому я нумерую.

          В квартире – однокомнатной гостинке – подозрительно чисто. Пол вымыт, в раковине только одна тарелка, мусор собран, а бельё аккуратными рядами сушится на балконе. Хм, на полочке в ванной – стаканчик с двумя зубными щётками. Двумя! Вот оно что...

          Андрей надевает футболку, берёт фотоаппарат и ключи. Всё остальное лежит у меня в рюкзаке – вода, деньги, салфетки, сменный топ и телефон. Мы выскальзываем из подъезда и движемся по направлению к лесу. Мы: я, он и знойное нечто, вызревшее в сердечной пустоте после умопомрачительного расставания.

          Наша цель – смотровая вышка, спрятанная за тридевять стволов, кустов, пней и полян, окутанных сладчайшим ароматом сосновой неги. Я вдыхаю в себя лето и беззаботно улыбаюсь – мой спутник улыбается в ответ: кажется, он тоже счастлив.

          Полчаса прямо, размеренным шагом, никуда не сворачивая, 10 минут по тропинке с опознавательной меткой 69, и вышка красуется перед нами.

          – Ух ты! Она внушительней, чем я думала.

          – Разденься, – просит Андрей и достаёт фотоаппарат. – Хочу заснять, как ты взбираешься на неё голая.

          Когда верхушки сосен остаются внизу, начинает захватывать дыхание. Ещё три пролёта узенькой металлической лестницы, и мы оказываемся на гребне конструкции – в кабинке, которая через люк в своём днище успела принять не один десяток гостей. Крышку люка можно закрыть – так и делаем. Теперь пространство в полтора квадратных метра становится совершенно безопасным для томного уединения. Андрей продолжает съёмку – я не возражаю. Мои ощущения фантастичны всегда – держит ли он в руке камеру, мои волосы либо…

          Спустя некоторое время на листе металла передо мной вспыхивают разрозненные надписи: «Аня + Дима = love», «люблю тебя, Катя», «вот это отдохнули!» и ещё две или три – теперь я в состоянии их прочесть.

          Мои зрачки сужаются, я ложусь на спину – прямо на голую, нагретую солнцем, сталь  – и слушаю своё сердце. Оно ликует, как заевший пластиночный марш. Ему сейчас легко и спокойно.

          Звонит телефон. Взглянув на экран, я отключаю звук. 

          – Кто это? – спрашивает Андрей. 

          – Понятно кто, – отвечаю, замявшись.           

Граждане! Всему приходит конец:

свету, любви, деньгам,

плоти настырно юной не по годам.

Путники! Тропа есть двусторонний тупик.

Первый – у нас за спиной,

второй – впереди. Хоть плачь, хоть ной,

хоть молись да сокрушайся там,

где, удрав за Рыночный поворот,

я улыбкой набила рот 

до самых что ни на есть зарёванных ушей:

– Пане міліціонер!

Во-о-он тому мальчику дело сшей!

–  То він чіплявся до вас?

Всхлипываю:

–  Еге-ж! 

(Вот тебе, милый, съешь!)

Аффект до оперного. Бреду на вокзал:

во Львове дОлжно ходить пешком.

Я помяну тебя горьким смешком

под вздохи влюблённо воркующих шпал.

По чётным будням судьба 

кроится вдоль долевой.

Судьбопошивочный цех  

меня уволил: за то, 

что нестандартной иглой

сметала Васин четверг.

Обидно! Вася-то бомж. 

Ему нужнее найти

в коробке от сигарет

щепотку божьей любви – 

купюры цвета травы,

шуршащей, словно рассвет.

Ведь бомж – почти музыкант. 

Когда в полночной тиши

растёт бутылочный звон,

я покидаю диван 

и выхожу слушать сны

на лунный коврик – балкон.

По чётным будням весь мир 

кроится вдоль долевой,

но я теперь не у дел.

Пошить судьбу на заказ 

у старой феи-швеи,

быть может, кто-то хотел?..

Скамейки снова грустны: 

их дождь к земле пристрочил

тысячениточным швом.

По кромкам луж семенит 

ушастый пёс Оверлок –

ему не терпится в дом.

Ещё одна часть из "Альтернативной саги о зле"

В день своего рождения, 14 мая,  Олафур Гримссон учредил Стипендию имени себя. То, что вся страна отмечала флаг-день именно этого числа, не остановило пятого президента Исландии. Ему хотелось подкрепить знаменательную дату сознанием собственной благодетельности.

– Что-то слишком много гуманитариев в стране развелось, – рассуждал он вслух, освящая подписью очередной пакет документов. – Сплошные историки да лингвисты! Заморские учёные, понимаешь ли… – Гримссон замер, после чего смачно чихнул, – …будь здоров!! Кстати да, они – будь здоров! Прогресс двигают! А наши? Профессора-а!.. Тьфу! Слова новые изобретают.

Президент взглянул на распечатку, лежащую у него на столе. Это был список свежеиспечённых терминов, предлагаемых взамен привычных всему миру американизмов, как то:

записки снов (блог);

вторая тень (ник);

липкий язык (флуд);

грязные камни (спам); и так далее, в том же самом духе.

– Глупо, но необходимо, – вздохнул он, сверкнув последней визой на сегодня. И добавил:

– Кризис, ничего не поделаешь… –  видимо, в адрес другого постановления.

Размер призового фонда Стипендии Гримссона, не ранее чем вчера вызвавший большие добрые улыбки парламентариев, с настоящего момента обсуждению не подлежал. Победителю международного конкурса «На самое неординарное изобретение года» угрожала серебряная статуэтка и грант в размере 5.000 крон. На проведение полугодичных испытаний с перспективой внедрения новинки в скудные исландские массы.

Остаток мая островитянские веб-мастера провели с пеной у рта, рекламируя статут конкурса на всех мыслимых и немыслимых научных порталах, межуниверситетских форумах, в новостных лентах и почтовых рассылках. Не сидели без дела и чёрные оптимизаторы. В кратчайшие сроки официальный сайт новорожденной премии оброс внушительной сетью «гомносайтов», ссылающихся на основной ресурс с целью поднятия его Google-рейтинга до небес. Теперь по основным поисковым запросам человечества (будь то «порно», «авто», «кино» или «казино») в топе красовалась ссылка на Исландскую Изобретательскую Премию.

Весть о Стипендии Гримссона облетела весь мир, но посеяла лишь равнодушие в строгих научных сердцах. Акселометры исследовательского сознания проигнорировали крен в сторону «каких-никаких, а всё-таки денег». Месяцы таяли, и к концу срока заявку на участие подал один-единственный человек – мутный тип по фамилии Беркович, гражданин Российской Федерации.

Жюри конкурса, состоящее из более-менее толкового британского конструктора, волею случая заброшенного в Национальный университет «дымной бухты», геолога, геодезиста и электротехника, оказалось в весьма затруднительном положении. Мало того, что вниманию экспертов предстал единственный конкурсант, само изобретение приводило в замешательство их неискушённые умы.

В патенте, приложенном к заявке соискателя, было чётко указано: «ЗЛОМОМЕТР. Экспериментальная модель, бета-версия».

Принципы работы диковинного аппарата описывались на 40 листах, сплошь испещрённых иностранными терминами, для которых Исландский Комитет Лингвистических Аналогов не придумал пока вразумительной замены. Дабы не позориться, учёным мужам «ледяного острова» пришлось принять на веру львиную долю научных обоснований, подкреплённых весьма скромными чертежами этой маленькой, если не сказать крохотной, штукенции.

Итак, Василий Беркович прибыл на остров в 2 часа пополудни. До награждения осталось всего ничего – шлёпанье чемоданом о двуспалку гостиничного номера, глаженье недостиранно-белых воротничков, укрощение распатланной бороды и… сладкое ощущение собственной значимости в гостиной самого Президента.

Беркович не знал, что ещё вчера на заседании круглого стола – при участии министров культуры и образования – представители Комитета Лингвистических Аналогов колебались в трактовке термина «ЗЛОМОМЕТР». Не знал он и о недавнем совещании в кабинете главы государства, на котором председатель экспертной комиссии с грустью сообщил, что «по причине отсутствия других кандидатов Беркович автоматически становится победителем конкурса». Василий подумать не мог, что этот эпизод так растрогает Гримссона ощущением двойного дежа вю, что первое лицо державы едва не прослезится…

Переводчица попалась толковая. Она ыкала и немного картавила, но в целом по-русски говорила неплохо.

Приняв наряду с серебряной статуэткой дозу лицеприятностей в свой адрес, Василий спросил Гримссона, просто и без обиняков:

– Господин Олафур, у вас проблемы?

И добавил после паузы:

– Я имею в виду в стране.

Гримссон улыбнулся и попросил переводчицу как можно доходчивее изложить, что кризис, в общем-то миновал, и в следующем году сумма гранта будет значительно превышать теперешнюю отметку в 5 тысяч.

– Да нет, – замялся Василий. – Против суммы я ничего не имею… против. Если, конечно, уеду отсюда в целости и сохранности… Я по поводу моего изобретения. Неужели у вас серьёзные проблемы со злом? На моей фактической родине творится чёрт знает что, однако аппарат никого, никогошеньки (!) не интересует.

Переводчица переглянулась: сначала с Президентом, затем с Премьер-министром, сидевшей чуть поодаль. Василий уж было подумал, что брякнутое в сердцах «никогошеньки!» ввело голубоглазую девушку в ступор. Однако, после прослушивания очередной тирады исландских соноризмов, Гримссон остался в теме:

– Ваш вопрос не совсем… ясен… Проблемы… со злом?

– Ну да. Моё устройство выявляет его как в чистом виде, так и во всех плазменно-канцерогенных соединениях, завуалированных вкраплениях и гиперболических тролль-образованиях.

Переводчица побледнела.

– Да не волнуйся ты так, милая! Скажи ему только, что агрегат мощный. Выявит всю заразу, – Василий прищурился и широко улыбнулся. – Показательные выступления начну завтра, после хорошего завтрака. Желательно из морепродуктов.

Завтра так завтра. Обуздав любопытство, делегаты от научных кругов покинули резиденцию. Гримссон сдал Берковича на поруки молоденькой переводчицы, дабы та познакомила гостя с достопримечательностями города. Экскурсионное авто подкатило к порогу, и впечатления не заставили себя ждать.

Сидя в салоне позади водителя, Василий то и дело щёлкал зажигалкой, поглядывая при этом на часы. Наконец он попросил карту местности. В бардачке извозчика оказался план города – он сгодился. Беркович стал усиленно всматриваться в параллели и перпендикуляры улиц, а затем принялся водить пальцем по карте – плавно и неторопливо. В то время как его правая рука следовала за невидимой нитью клубка Ариадны, левая ритмично высекала огонь из шкатулочки Прометея.

Зажигалка щёлкала и щёлкала, раздражая сидящую рядом переводчицу, до тех пор, пока впервые не дала осечку. Тогда руки Василия неожиданно замерли: левая – в воздухе, правая – на пересечении улиц Лейгавергур и Сюрлингхаул. Беркович уставился на девушку:

– Что это за место?

– Самый престижный квартал города. Северная его оконечность.

– Мы можем поехать туда прямо сейчас?

– Но там нет ничего примечательного…

– Неважно, попросите водителя доставить нас вот в эту точку, – учёный ногтём продавил на карте место, куда – пару минут спустя – они благополучно прибыли.

Беркович вылез из машины и огляделся. По обе стороны улицы стояли милые трёхэтажные особнячки: не слишком роскошные, но отнюдь не убогие. Василий направился к угловому дому, отделённому от соседского двора полем для гольфа. Во время ходьбы он возобновил манипуляции с зажигалкой. Огонёк становился всё жиже, а у порога интересующего его дома и вовсе исчез.

– Вот оно, – процедил Василий, решительно нажимая на рукоятку двери.

– Даже не думайте! – завопила переводчица. – Это частная собственность! Без договорённости с хозяином вы не можете вламываться... – она осеклась.

– Но здесь не заперто, – пробубнел учёный, недовольно отступая.

Девушка покачала головой и сказала что-то по-исландски. Вопросительный взгляд Берковича вынудил её добавить:

– У нас двери запирать не принято. Позвоните и вас впустят.

После звонка на порог вышла женщина – немолодая, но ухоженная. Её доброжелательная улыбка – незаменимый атрибут гостеприимства всех островитян – очаровала Василия до корней волос его разнузданной бороды. Он промямлил «hello», после чего вынужден был призвать на помощь ретранслятор своих взъерошенных мыслей.

– Господин Беркович – гость нашей страны, видный российский учёный. Он просит вас, госпожа Сольвейг, – тут переводчица почтительно улыбнулась, – оказать ему честь, разрешив осмотреть ваш дом.

– О да, конечно-конечно! – затараторила хозяйка и, на секунду задумавшись, медленно произнесла некогда выученную фразу:

– Мыласты про-о-осым.

Супруга Куллума Йоханссона, Сольвейг Браундоттир, в глубинах своей генеалогии и подсознания была русской женщиной. Она варила непревзойдённые супы и потчевала ими всех гостей, когда-либо переступавших порог её дома.

– Есть не желаете? – по привычке осведомилась она.

– Беркович помотал головой и щёлкнул зажигалкой. Огня не было.

– О, в доме не курят!..

Вместо ответа Василий попросился на второй этаж. Взбежав по лестнице, он очутился в овальном помещении, стены которого были прямо-таки усеяны дверьми. Пытаясь высвободить пламя из капризной тюряжки, Беркович тщетно совершал щелчок за щелчком... Пока наконец, напротив одной из дверей, ровный язычок горения не вытянулся на цыпочках, словно танцор на белоснежных пуантах.

Лицо Василия озарилось. Он глядел на белый, абсолютно белый огонёк и торжествовал. Раньше этот девственно-чистый цвет существовал только на бумаге, в теории, в голове странного русского учёного. Теперь же он появился – перед вполне конкретной дверью этого, несомненно существующего в пространстве, здания.

– Что здесь? Куда ведёт эта дверь? – крикнул он.

Испуганная хозяйка явилась на зов:

– Никуда. Там кладовая.

– Немедленно откройте!

– Да вы и сами можете это сделать. Просто поверните ручку…

Василий дрогнул. Внезапный страх зажал его сердце, заставил трепетать бородой и вибрировать челюстью. Усилием воли учёный всё же обязал себя протянуть руку… Справиться с заеданием скрипящего набалдашника… Провернуть его по часовой стрелке… Пнуть ногой филёнчатую створку… И спрятать конвульсии истерического хохота за почёсыванием бороды и обтиранием губ.

В малюсенькой комнатке, не позволяющей служить чем-то большим, нежели чулан для забытых вещей, стояло… пианино. Коричневый такой, калченогий «гробик» на колёсиках. Его обнажённые клавиши отдавали тлетворной желтизной – крышка над клавиатурой отсутствовала, и Василий сразу же заметил до боли знакомую надпись. Надпись, которую каждый божий день созерцал в гостях у своего зарубежного приятеля Валерия Дебайло. Татуировка на деревянном брюхе инструмента содержала всего семь букв! Но каждая из этих букв, запертая в коморке тихого исландского городка, вызывала у Василия колики в желудке и ямочки на щеках. Пианино называлось «Україна».

– Откуда это у вас??? – возмутился он.

– Это пианино, – смущённо протянула Сольвейг.

– Сам вижу, – грубо отрезал Беркович. – Как оно сюда попало?

Хозяйка вспомнила тот день, когда её взору явились сразу три очертания: подтянутые фигуры любимых мужчин и таинственный абрис предмета, заколоченного досками и облепленного пенопластом.

– Мой муж, Каллум Йоханссон, привёз его с острова... – проговорила она не вполне уверенно.

– С «острова сокровищ» Черниговской фабрики? – съязвил гражданин Российской Федерации.

Специфический юмор не снискал улыбок в зрительном зале. Тогда Беркович потянулся к клавишам: хотелось попробовать звук инструмента. «Собачий вальс», родом из трудного совкового детства, внезапно всплыл в памяти. Его-то Василий и заиграл.

Немыслимая отдача «Украины» заставила учёного отпрыгнуть в сторону. Женщины вскрикнули и задрожали. Вместо предполагаемых примм и секст из деревянного ящика вырвался истошный собачий лай.

–   Вы тоже... это слышали? – прошептал он.

Дамы кивнули. Их растопыренные глаза метались в беспредметном пространстве между Василием и «Украиной».

«Лай... собачий...» Конструкторский разум запыхтел. Появилась догадка. Беркович открыл крышку инструмента и заглянул внутрь.

– Вот оно что! – вздохнул он с облегчением, глядя на голую раму с нагло торчащими сосками металлических колков. – Струн нет. Электроника, мать твою!..

Беркович стал раздевать инструмент. Сначала отделил верхнюю деку, затем нижнюю. Вырвал с мясом пару клавиш, поковырялся в деревянном чреве. Ничего! Электроникой даже не пахло. В исступлении Василий стукнул кулаком в районе второй октавы, – раздалось звонкое «Гав!»

–  С у-ма сой-ти-и! – застонал учёный и осел на пол.

Опомнился Беркович уже на улице, стоя посреди тротуара. Проехавший мимо джип растормошил оцепеневшее сознание. Зажигалка выпала из его ладони. Наклонившись за ней, он услышал:

–  Белым ты настигаешь пустоту. Зло всегда по соседству...

Василий оглянулся. Два умных собачьих глаза глядели ему прямо в душу. 

Фрагмент из "Альтернативной саги о зле".  Утверждено к прочтению! 

                                                           1.

Когда Эго Эйми, почёсывая кончиком золотого пера затылок, сочинял последнюю из своих заповедей, в дверь постучались.

– Войдите, – рассеянно промолвил творец.

В центре комнаты выросла изумрудная Древа.

– Иллюстрации готовы, – прошелестела она. – 268 сцен сельской жизни, 132 объекта индустриализации и 1 погрудный портрет. Ваш бывший приятель Вальтер, признаться, имеет очень выразительную внешность… 

– Не называй его моим бывшим. В детстве мы кувыгкались в соседних песочницах, но это ещё ничего не... 

Дверь со страшным грохотом отворилась – грозно сотрясая крыльями, в комнату влетел Хаос. Разноцветные памятки, испещрявшие специально отведенную для них часть стены, вмиг оказались на полу.

– Это случилось, Бог мой! Это случилось! – прогорланил юноша. – Теперь ваш друг будет мстить всем нам! Месть – похоже, единственное, что станет занимать его на протяжении грядущих веков!

– Хаос, ты кгылья-то сложи! – отозвался господь. – Я только что пгибгал свой кабинет, и не допущу новых беспогядков в нём!

Эго ужасно картавил. Давным-давно, слушая своего господина, Хаос едва сдерживал смех. Сейчас он и глазом не моргнул, а его великолепные крылья послушно свернулись в два цилиндрических выступа на лопатках. Отдалённо Хаос (он же правая рука господа) напоминал водолаза с двумя бидонами за спиной – такой же обтекаемо-сизый, с лоснящейся кожей и пугливой, лупоглазой мордочкой.

– И ещё… – Эго вышел из-за стола, чтобы подобрать опавшие листки. – Сколько можно?! Когда вы пегестанете называть моим дгугом это жалкое, завистливое создание? Тысячелетие напролёт он ходит по моим пятам, обливаясь гнусными, пгитвогными слезами! Каждую ночь я не могу уснуть, слыша за стенкой нытьё: «Ы-ы-ы… Ему поклоняется всё живое, а мне... гы-ы-Ы! Мегтвеч-чи-и-нааа!..» А кто создал «всё живое»? Кто?! – Эго с трудом разогнул спину и уставился левым глазом на Древу, правым – на Хаоса.

–  Я вас спгашиваю!! – завопил он после минутного молчания.

Пасынок-«водолаз» вздрогнул и уж было собрался ответствовать, как вдруг заметил, что лик господа посерел. Эго теребил в руках последний подобранный листок – жёлтый, с бледно-розовыми сердечками. На листке было что-то написано, но Хаос, близорукий от рождения, текст не осилил.

 «Я проголодался, не забудь перевести время. Перевезти дух оказалось проще простоя. Ключ прокис под подушкой».

– Это ещё что?!?!

Бог испустил молнию – Древа приняла удар на себя. Свежий озоновый аромат облетел комнату.

Эйми швырнул бумажную мозаику на диван, а сам упал в кресло.

– Где ОН? – процедили уста божьи.

– Но господин, – Хаос запнулся и засопел, – да услышьте же вы наконец: ЭТО СЛУЧИЛОСЬ! Вальтера НЕТ. Нигде нет! 

Эго опустил голову – рыжий котелок блеснул неожиданной плешью; жаворонки на плечах Древы присвистнули. Дабы замять неловкую ситуацию, Изумрудная зашелестела: 

– Зато теперь, мой господин, вы будете спать как младенец! Возмутитель вашего спокойствия канул в Бытие, которое расплющит его, как только… …личины умножатся… …на три… …лабра…

– Записка от него. Точно от него! – бубнил Эйми под инфантильный лепет докладчицы из отдела по вопросам Бытия. – Издевается, подлец… Почегк исказил, наклон подпгавил… Но вот эта нахальная «р» – с завитушкой-хвостиком… словно ручкой машет… Ну и скотина же ты, Вальтег!

Эго встрепенулся.

– Кгиптогхафа мне, живо! – прогремело по внутренней связи, доносясь до Западных Лабиринтов.

2.

Палата Менланхолий была звукоизолирована на все сто. Этта могла петь очень громко, не опасаясь медвежьего слуха соседей-чертёжников.

«От твоего пения прямые линии гнутся, а пунктир покрывается чешуёй», – язвили они в далёком прошлом, настоянном на полутьме извилистых коридоров.

Этта улыбалась в ответ – прямые линии казались ей сущей безделицей. Но когда от её чудного сопрано прогнулась стена между Абсолютом и Бытием, стало не до смеха. Стену тут же подрихтовали, а певице строго-настрого запретили заниматься вокалом в Краеугольном чертоге.

С тех пор Этта прибегала к пению крайне редко, боясь развить своё искусство до непредсказуемых высот. Однако сегодня она стала перед зеркалом и взяла дыхание – нужно было сделать голосовой слепок одного очень странного предмета.

– Его нашли у Вальтера Эго, под подушкой…

Этта кивнула и жестом дала понять, что хочет остаться одна. Когда гость исчез, она принялась за работу.

Предмет был пористый, но твёрдый. Ощупывание его при помощи мелодии отняло уйму сил. В какое-то мгновение Этте показалось, что это подвох. Что настоящий объект скрывается глубоко внутри, нужно только стянуть с него этот бесформенный чехол.

– Вот только как это сделать… – дива задумалась.

«Подлинным именем Божьим зёрна отделятся от плевел…» – вспомнились слова одного из посланных в Бытие наставлений.

– Подлинным именем… – произнесла она нараспев. – Но у отца тысячи имён, и каждое из них подлинно! Я же называю его…

Этта засмеялась. «Разве это имя? Милое моему сердцу прозвище, да и только!»

И всё же Этта решила попробовать. Набрав побольше воздуха в лёгкие, опёршись о диафрагму и округлив гортань, дива звонко пропела: «Ла-а-а-ско-о-вы-ы-ый  мо-о-о-о-ой!» А затем ещё и ещё – просто так, в своё удовольствие, упиваясь золотистой дымкой резонанса и радужным ореолом счастья.

Предмет оставался на месте. Всё такой же шершаво-пузырчатый и бугристый, он угрюмо громоздился на комоде. Этта ощупала его голосом – почудились мелкие трещины.

– Не может быть! – дива закружилась от радости. – Ну-ка, ну-ка…

Она вновь развела руки в стороны, сгруппировала дыхательный аппарат и выпустила на волю самого яркого петуха вселенной.

– ЛА-А-А-СКО-О-ВЫ-Ы-ЫЙ  МО-О-О-О-О-О-Й!!!

Отражение в зеркале осыпалось наземь, дверной косяк перекосило, оленьи рога на стене обнялись от испуга, прикинувшись бараньим рогом. Предмет всё ещё оставался на месте. Этта топнула ногой – пузырчатая броня зашкварчала. 

– Ласковый мой, – прошептала дива и удивлённо вскинула бровь.

Бесформенный панцырь сдался. Медленно, фрагмент за фрагментом, он разложился на черепки, которые наподобие лепестков окружили сияющую сердцевину.

– Вот с тебя-то я и сделаю слепок, – промолвила Этта и принялась обмерять голосом ключ от врат Бытия.

3.

Дверь отворилась с ужасающим грохотом – неистово сотрясая крыльями, в комнату влетел Хаос. Разноцветные памятки снова оказались на полу.

– Это случилось, Бог мой! И это случилось! – на сей раз юноша почти хрипел.

– Знаю, – приторный запах валерьянки вздымался к карнизу, – уже знаю… Этта, девочка моя...

Хаос вспомнил, как накануне, во время своего последнего визита к Эйми, в дверном проёме проступил обожаемый силуэт. Силуэт прошёл к господу и обнял его.

«Здгавствуй, малышка, – голос бога стал мягким, как сливочное масло на солнце. – Чего тебе, хадость моя? Что нужно для полного, безмятежного счастья?»

Силуэт выпрямился и нежно промолвил: «Любви, отче. Любви».

«Дыкк… – бог долго не знал, что сказать. – Я есмь любовь! – попытался возразить он. – Я есмь источник всех благ! Я – истина, я – безмятежность, я…»

Силуэт излучал тихую грусть. «Ласковый мой, пусти. Он проник в Жизнь, теперь можно и мне».

«Ты покинешь свой дом? Но… откуда ты знаешь? Кто явил тебе твогение гук моих? Что тебе известно о мире, понять котогый можно либо годившись в нём, либо пгоникнув в тайники моих помыслов?» – Бог гневно посмотрел на Хаоса. 

Хаос навсегда запомнил тот взгляд – изжигающий луч, от которого тело медленно покрылось бледно-зелёной испариной. Сейчас Эйми глядел жалобно, а выглядел и вовсе никчемно.

– Скотина Вальтег. Если бы не он… Если бы не тот ключ…

Впервые за целую вечность бог заплакал. Всевидящий, он укорял себя за то, что не уследил. Всезнающий, он проклинал себя за то, что не знал о существовании… нет, не дверцы, и даже не двери, а целых врат, ведущих в совсем другую историю. 

Вам отвратительна нагая ложь?

Двуличность душ? Притворства экскременты?

В погожие для рвотных масс моменты,

Любовь, меня ты больше не тревожь.

Как часто вас порабощает гнев?

Каков процент убийства по заслугам?

Пока креплюсь над туалетным кругом,

в тисках цензуры пребывает зев. 

Когда стошнит, я разомкну тиски

и вырву из себя, как из блокнота,

твоё лицо. Но вновь подступит рвота –

от вопиющей, матерной тоски.