Это разума свет: холодный,планетнарный.
Деревья разума черны. Свет-- голубой.
Трывы свалят печали мне на стопы, словно я Бог,
щекочут лодыжки и бормочут о том, как унижены.
Курные спиртовые прижились здесь,
за шеренгой могил, а по ту сторону-- мой дом.
Просто не вижу ,за что мне тут приняться.

Луна-- не дверь. Это своеобычное лицо,
белое, что костяшка, ужасно огорчённое.
Она волочит моря что тёмные злодеяния; она тиха:
рот бубликом, полное отчаянье. Я живу здесь.
Дважды по воскресным дням колокола огорашивают небо... ...
Восемь язычищ свидетельствуют Воскрешение.
А напоследок они трезво чеканят свои имена.

Тис взметнулся, его силуэт готичен.
Подыми глаза вслед ему-- найдёшь луну.
Луна мать мне. Она не сладостна, как Мария.
Её голубые одежды роняют нетопырышек да сов.
Так хочется уверовать в нежность её...
Лик изображения, облагороженный свечами,
дарящего, в особенности меня, кротким взором своим.

Долгий путь мне выпал было. Облака цветут
голубым и мистичным поверх звёздного лика,
плывя деликатной походкой поверх хладных скамей,
руки и лица их одеревенели от благочестия.
Луна ничего из этого не видит. Она лысая и дикая.
А посланье тиса есть чернота, мрак и тишина.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

The Moon and the Yew Tree

This is the light of the mind, cold and planetary
The trees of the mind are black. The light is blue.
The grasses unload their griefs on my feet as if I were God
Prickling my ankles and murmuring of their humility.
Fumy, spiritous mists inhabit this place
Separated from my house by a row of headstones.
I simply cannot see where there is to get to.

The moon is no door. It is a face in its own right,
White as a knuckle and terribly upset.
It drags the sea after it like a dark crime; it is quiet
With the O-gape of complete despair. I live here.
Twice on Sunday, the bells startle the sky --
Eight great tongues affirming the Resurrection
At the end, they soberly bong out their names.

The yew tree points up, it has a Gothic shape.
The eyes lift after it and find the moon.
The moon is my mother. She is not sweet like Mary.
Her blue garments unloose small bats and owls.
How I would like to believe in tenderness -
The face of the effigy, gentled by candles,
Bending, on me in particular, its mild eyes.

I have fallen a long way. Clouds are flowering
Blue and mystical over the face of the stars
Inside the church, the saints will all be blue,
Floating on their delicate feet over the cold pews,
Their hands and faces stiff with holiness.
The moon sees nothing of this. She is bald and wild.
And the message of the yew tree is blackness - blackness and silence.

Sylvia Plath

Встретились бы мне
эти люди со стальными торсами,
с окрылёнными локтями, с глазницами

в ожидании масс
облачных чтоб отразиться в них,
эти сверхлюди!...

А мой стилет
ведо`м, входит.
Он визжит в его жирных

мослах, чуя дистанцию.
А я обмираю:
три его зуба крошатся

на моём большом пальце...
И звезда,
старая история.

На тропе встречаю овец и фургоны,
краснозём, кровь материнскую.
О Вы, подобно лучам невесомым

снедающие народ, оставьте
этот, один
зеркально нетронутым, неисправленным

аннигиляцией голубя,
славу-
власть, славу.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Brasilia

Will they occur,
These people with torso of steel
Winged elbows and eyeholes

Awaiting masses
Of cloud to give them expression,
These super-people! -
And my baby a nail*
Driven, driven in.
He shrieks in his grease

Bones nosing for distance.
And I, nearly extinct,
His three teeth cutting

Themselves on my thumb -
And the star,
The old story.

In the lane I meet sheep and wagons,
Red earth, motherly blood.
O You who eat

People like light rays, leave
This one
Mirror safe, unredeemed

By the dove's annihilation**,
The glory
The power, the glory.

Sylvia Plath

* миниатюрный стилет длиной с детский пальчик;
** речь о бразильских переселенцах, осваивавших с середины 1950-х целину на западе страны; здесь речь о том, что им бы не повторить опыт и судьбы лишь в первых поколениях бывших верующими христианами североамериканских переселенцев,-- прим.перев.

В скорлупах чёрных, будто сброд жуков;
хрупки, иконы древние в коре:
дохни на них --не соберёшь кусков,
старухи ползут отселе на пригрев
присесть на глыбы, или отирать
сухими спинами урочище стены,
чьи камни сберегли чуток тепла.

Попарно спицы, точно клювы птиц,
прицоком клеются к их голосам:
сын, дочка, дети, дети, сыновья,
отдельные, что фото холодны,
никто не знает внуков. Век одет
в ядрёный дым и ржавь фабричных труб
иль зелень лет в манере лишая.

Их гонит прочь с лужайки  крик совы,
что вызволяет привидений сонм.
С кроватей сбитых крепко как гробы--
в чепцах ухмылки престарелых дам.
И, Смерть, пречуткий перелётный шмель,
в палатах сел, где ламповый фитиль
короче с каждым вздохом затяжным.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Old Ladies' Home

Sharded in black, like beetles,
Frail as antique earthenwear
One breath might shiver to bits,
The old women creep out here
To sun on the rocks or prop
Themselves up against the wall
Whose stones keep a little heat.

Needles knit in a bird-beaked
Counterpoint to their voices:
Sons, daughters, daughters and sons,
Distant and cold as photos,
Grandchildren nobody knows.
Age wears the best black fabric
Rust-red or green as lichens.

At owl-call the old ghosts flock
To hustle them off the lawn.
From beds boxed-in like coffins
The bonneted ladies grin.
And Death, that bald-head buzzard,
Stalls in halls where the lamp wick
Shortens with each breath drawn.

Sylvia Plath

Возвышенный монарх, Ум-Славен,
в краине грубой, благороден, правил,
пусть в горностаях, чрево тешил дичью--
любовью к Философии отличен:
пока холопы голодали, ни копья,
беседовал он с духами, пока

уставшие от выходок монарших
все как один восстали люди каши,
сплеча воздав за все его уловки--
увидел крах свой Царь яйцеголовый,
корона чья досталась бычьелбастым
плебеям, стал монархом Принц Рукастый.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Natural History

That lofty monarch, Monarch Mind,
Blue-blooded in coarse contry reigned;
Though he bedded in ermine, gorged on roast,
Pure Philosophy his love engrossed:
While subjects hungered, empty-pursed,
With stars, with angels, he conversed

Till, sick of their ruler's godling airs,
In one body thsoe earthborn commoners
Rose up and put royal nerves to the rack:
King Egg-Head saw his domain crack,
His crown usurped by the low brow
Of the base, barbarous Prince Ow.

Sylvia Plath

Мы сжились с ними после Рождества.
Бесхитростые, чистые,
домашние души-питомцы-друзья,
чьи овалы вполкомнаты,
снующие и ластящиеся на шёлковых

неводимых воздушных помочах,
визжащие и... хлоп--
только обидь их, и--
наутёк на отдых, ещё дрожа.
Жёлтая кошачья голова, голубая рыба... ... ...
Вот с какими чудны`ми лунами живали мы,

не с дохлой мебелью!
Соломенные циновки, белые стены
и эти странствующие
глобусы разреженного воздуха, красные, зелёные,
чарующие

сердце что желания или вольные
павлины, благославляющие
древнюю землю опереньями,
выбитые на благородных металлах.
Твой меньший

братец заставляет свой шар
пищать по-кошачьи.
Кажется, глядя
на забавный розовый мир, он покушал бы здесь;
он кусает шар,

затем садится
на свои, будто будда,
видящий мир насквозь и сразу весь.
Красный
лоскут-- в кулачке.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Balloons

Since Christmas they have lived with us,
Guileless and clear,
Oval soul-animals,
Taking up half the space,
Moving and rubbing on the silk

Invisible air drifts,
Giving a shriek and pop
When attacked, then scooting to rest, barely trembling.
Yellow cathead, blue fish---
Such queer moons we live with

Instead of dead furniture!
Straw mats, white walls
And these traveling
Globes of thin air, red, green,
Delighting

The heart like wishes or free
Peacocks blessing
Old ground with a feather
Beaten in starry metals.
Your small

Brother is making
His balloon squeak like a cat.
Seeming to see
A funny pink world he might eat on the other side of it,
He bites,

Then sits
Back, fat jug
Contemplating a world clear as water.
A red
Shred in his little fist.

Sylvia Plath

Сурчиха, там, на горке, не сбежав,
в раскидистую папороть шмыгнув,
спиною к кочке пятилась, треща
резцами желтоватых "кастаньет",
на мой поклон приветом не воздав:
лишь цокот с дрожью суть эквивалент
любви,-- и когти в грязь; валюты не сошлись.

Во сказках встреч подобных не сыскать;
там, мило встречены, сурки дарят любовь;
и друга, и врага, как правило, понятна речь,
которую поймёт всяк грубый зверь.
Я выпала из красоты. Красноречивый сокол, что
общался с Кэнеси, кричит тугим ушам.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Incommunicado

The groundhog on the mountain did not run
But fatly scuttled into the splayed fern
And faced me, back to a ledge of dirt, to rattle
Her sallow rodent teeth like castanets
Against my leaning down, would not exchange
For that wary clatter sound or gesture
Of love : claws braced, at bay, my currency not hers.

Such meetings never occur in marchen*
Where love-met groundhogs love one in return,
Where straight talk is the rule, whether warm or hostile,
Which no gruff animal misinterprets.
From what grace am I fallen. Tongues are strange,
Signs say nothing. The falcon who spoke clear
To Canacee cries gibberish to coarsened ears.

* marchen (?) нем. "сказки"; Кэнэси, эльфийская принцесса, персонаж Чосера, см. по ссылке: http://www.columbia.edu/dlc/garland/deweever/C/canacee.htm

Дерево грёзы, Поллино дерево:
частокол;
всяк крапчатый прутик

оканчивается узким
листом, непохожим
на любой другой,

или-- заморский цветком,
плоским, что бумажным,
оттенка

воздушного, что выдох на морозе,
изысканнее всех
шёлковых вееров,

которыми дамы-китаянки
волнуют воздух
цвета яйца малиновки. Сребро-

-власое семя молочая
садится на эти жерди; тростник
ореолом

излучает окрест огонёк свечи,
болотное марево,
или клок

облака, венчая её
чудный канделябр.
Бледно освещён

"дунь-брыжами"  одуванчиков,
"колёсами" белых ромашек и
тигровыми

анютиными глазками, он пылает. O, это не
древо родословной,
дерево Полли, ни

Мировое Древо, хотя,
слившись с кварцевыми пушинками, оно
взросло и оперилось.

Оно спрыгнуло с её подушки,
газово*-цельное,
ребристое что кисть руки,

дерево грёзы. Дерево Полли
украшено валентиновой
гирляндой из слёзно-жемчужных,

кровоточащих сердечек
на рукаве, и ,венчающей её,
голубой звездой живокости.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* от названия г.Газы, тонкая, прозрачная ткань,-- прим.перев.

Polly's Tree

A dream tree, Polly's tree :
a thicket of sticks,
each speckled twig

ending in a thin-paned
leaf unlike any
other on it

or in a ghost flower
flat as paper and
of a color

vaporish as frost-breath,
more finical than
any silk fan

the Chinese ladies use
to stir robin's egg
air. The silver -

haired seed of the milkweed
comes to roost there, frail
as the halo

rayed round a candle flame,
a will-o'-the-wisp
nimbus, or puff

of cloud-stuff, tipping her
queer candelabrum.
Palely lit by

snuff-ruffed dandelions,
white daisy wheels and
a tiger faced

pansy, it glows. O it's
no family tree,
Poly's tree, nor

a tree of heaven, though
it marry quartz-flake,
feather and rose.

It sprang from her pillow
whole as a cobweb
ribbed like a hand,

a dream tree. Polly's tree
wears a valentine
arc of tear-pearled

bleeding hearts on its sleeve
and, crowning it, one
blue larkspur star.

Sylvia Plath

Ночь--  лишь рановидность угольной копирки,
иссине-чёрная, истыкана орбитами звёзд
ко свету, скважинка за скважинкой--
свет белокостный, что смерть-- за всеми.
У звёзд и зевоты луны на виду
он мучим дюной подушки; бессонница
простирает мелкий досадный песок во все концы.

Снова и снова со старой зернистой киноплёнки
путаница напоказ-- моросные дни
детства и взросления, липких от грёз,
родительские лица дылд, попеременно строгие и печальные--
розарий во тле, что выжимал было его крик.
Его лоб шишковат что мешок булыг.
Воспоминания пихаются своими портофольо, кинозвёзды заштатные.

Его не пронимают таблетки: красные, фиолетовые, голубые--
а как они разгоняли скуку затяжных вечеров!
Сахарные планеты, чей эффект дарил ему
жизнь, ненадолго окрещённую в не-жизни,
и сладкие, подтравленные пробужденья забывчивого дитяти.
Теперь таблетки изношены и глупы, что античные боги.
Их маково-сонные колёры не впрок ему.

Его голова-- малый уголок серых зеркал.
Всяк жест немедленно ускользает вниз, аллеей
умаляющих перспектив, а его значимость
водой истекает в дальнюю дыру.
Он безуединённо живёт в  комнате без век,
лысые сегменты его глаз широко таращатся
в непрестанно светожаркое мельтешение эпизодов.

Ночь напролёт в гранитном дворе невидимые кошки
выли как женщины, или сломанные инструменты.
Он ощущает дневной свет, его белую хворь,
карабкающуюся вверх с её шляпой банальных дубль-кадров.
Город теперь-- ландкарта бодрых говорунов,
и всюду народ,-- глаза слюдяные и пустые,--
шеренгами едут на работу, то ли мозги им нарочно вымыли.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Insomniac

The night is only a sort of carbon paper,
Blueblack, with the much-poked periods of stars
Letting in the light, peephole after peephole ---
A bonewhite light, like death, behind all things.
Under the eyes of the stars and the moon's rictus
He suffers his desert pillow, sleeplessness
Stretching its fine, irritating sand in all directions.

Over and over the old, granular movie
Exposes embarrassments--the mizzling days
Of childhood and adolescence, sticky with dreams,
Parental faces on tall stalks, alternately stern and tearful,
A garden of buggy rose that made him cry.
His forehead is bumpy as a sack of rocks.
Memories jostle each other for face-room like obsolete film stars.

He is immune to pills: red, purple, blue ---
How they lit the tedium of the protracted evening!
Those sugary planets whose influence won for him
A life baptized in no-life for a while,
And the sweet, drugged waking of a forgetful baby.
Now the pills are worn-out and silly, like classical gods.
Their poppy-sleepy colors do him no good.

His head is a little interior of grey mirrors.
Each gesture flees immediately down an alley
Of diminishing perspectives, and its significance
Drains like water out the hole at the far end.
He lives without privacy in a lidless room,
The bald slots of his eyes stiffened wide-open
On the incessant heat-lightning flicker of situations.

Nightlong, in the granite yard, invisible cats
Have been howling like women, or damaged instruments.
Already he can feel daylight, his white disease,
Creeping up with her hatful of trivial repetitions.
The city is a map of cheerful twitters now,
And everywhere people, eyes mica-silver and blank,
Are riding to work in rows, as if recently brainwashed.

The night is only a sort of carbon paper,
Blueblack, with the much-poked periods of stars
Letting in the light, peephole after peephole ---
A bonewhite light, like death, behind all things.
Under the eyes of the stars and the moon's rictus
He suffers his desert pillow, sleeplessness
Stretching its fine, irritating sand in all directions.

Sylvia Plath

Определяя, слово-- кляп; начертан, штрих
теснит туманы взоров, убийством жив дистрофик
в конторах, где штрихами мысленными тих

устрой труда. Крепок сей картофель,
камни, без совести, слово и штрих стерпят,
дай им дюйм. Не то, что крупны (в профиль

ум задний зачастую поправит их,
окучит деликатно), но они
не весят вечно, сколь мне надо: то ли

их многовато нешто, претят мне.
Незарифмованы, незарисованы, картофель
носы бурые топорщит на обёртке
бумаги первосортной; тот же фрукт не ахти.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Poems, Potatoes

The word, defining, muzzles; the drawn line
Ousts mistier peers and thrives, murderous,
In establishments which imagined lines

Can only haunt. Sturdy as potatoes,
Stones, without conscience, word and line endure,
Given an inch. Not that they're gross (although

Afterthought often would have them alter
To delicacy, to poise) but that they
Shortchange me continuously: whether

More or other, they still dissatisfy.
Unpoemed, unpictured, the potato
Bunches its knobby browns on a vastly
Superior page; the blunt stone also.

Sylvia Plath

Весь день за шахматами с миром-костяком:
довольна, (а за окнами-- нахал
дождь) улеглась на мягоньком клубком,
грызёт, он под руку, бонбон греха.

Жена, педант, грудь розова, она
питает в детской сказок шоколад:
где ухажёрам вовсе не должна,
тепличным розам-- вечность исполать.

Гранатовые* пальцы вперебор,
кровь пролилась-- блестящий  манускрипт;
мечтает,-- с нею запах, сладок, хвор,
гардений ,сгнивших в склепе, говорит,--

и в шёлк метафор пятится смелей
от плача серых уличных детей.

перевод с английского Терджимана Кырымлы
* здесь гранат-- минерал,-- прим.перев.

Female Author

All day she plays at chess with the bones of the world:
Favored (while suddenly the rains begin
Beyond the window) she lies on cushions curled
And nibbles an occasional bonbon of sin.

Prim, pink-breasted, feminine, she nurses
Chocolate fancies in rose-papered rooms
Where polished bigboys whisper creaking curses
And hothouse roses shed immortal blooms.

The garnets on her fingers twinkle quick
And blood reflects across the manuscript;
She muses on the odor, sweet and sick,
Of festering gardenias in a crypt,

And lost in subtle metaphor, retreats
From gray child faces crying in the streets.

Sylvia Plath