(Ллевелину)

Эту сто`рону правды,
можешь не замечать, сыне мой,
царь своих голубых глаз
во слепящей стране своей молодости:
что несделано, то,
под беспамятными небесами
от невинности да вины,
преждее, чем пожелаешь
или руку подымешь,
соберётся и прыснет
в темень ветренную
словно прах мертвеца.

Зло с добром, два пути,
что по смерть твою
к морю в помол,
царю сердца в слепые дни,
выдуй прочь с выдохом;
выйди криком по мне и себе
и сквозь души всех
во невинную
тьму, и в виновную тьму, также в добрую
смерть, во недобрую,
а затем
ты остатком стихий
воспари словно звёздная кровь,

словно солнечный плач,
словно семя луны, вздор,
огонь, и летя от небес,
грохоча, царь шести своих лет.
И хотенье лихое,
и ростки до корней,
и животные, птицы,
всё тебе налицо и к рукам,
а деянья и речи твои
все, то ль верные, лживы ль
во любви несудя`щей умрут.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

This Side of the Truth 
  (for Llewelyn)

This side of the truth,
You may not see, my son,
King of your blue eyes
In the blinding country of youth,
That all is undone,
Under the unminding skies,
Of innocence and guilt
Before you move to make
One gesture of the heart or head,
Is gathered and spilt
Into the winding dark
Like the dust of the dead.

Good and bad, two ways
Of moving about your death
By the grinding sea,
King of your heart in the blind days,
Blow away like breath,
Go crying through you and me
And the souls of all men
Into the innocent
Dark, and the guilty dark, and good
Death, and bad death, and then
In the last element
Fly like the stars' blood

Like the sun's tears,
Like the moon's seed, rubbish
And fire, the flying rant
Of the sky, king of your six years.
And the wicked wish,
Down the beginning of plants
And animals and birds,
Water and Light, the earth and sky,
Is cast before you move,
And all your deeds and words,
Each truth, each lie,
Die in unjudging love.

Dylan Thomas

Здесь этой весной звёзды плывут пустыми гарями;
Здесь этой узорчатой зимой
хлещет оземь погода-голь;
это лёто птицу весеннюю погребает.

Символы собраны со времён года,
с ленивых изгибов их четырёх берегов,
с осеннего учебного костра трёх пор
и с четырёх птиц криков.
Мне бы лето вещать по деревьям; а черви
как-никак о буранах зимы, о вечернем
погребении солнца вещают;
кукованием я бы весне обучился,
а слизняк преподал разоренье бы мне.

Червь лучше, чем часы указывает лето:
слизняк-- живущий календарик дней;
что скажет он мне, если вне`век-насекомка
речёт, что мир устал жить с ней?

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
Here in this spring, stars float along the void;
Here in this ornamental winter
Down pelts the naked weather;
This summer buries a spring bird.

Symbols are selected from the years'
Slow rounding of four seasons' coasts,
In autumn teach three seasons' fires
And four birds' notes.

I should tell summer from the trees, the worms
Tell, if at all, the winter's storms
Or the funeral of the sun;
I should learn spring by the cuckooing,
And the slug should teach me destruction.

A worm tells summer better than the clock,
The slug's a living calendar of days;
What shall it tell me if a timeless insect
Says the world wears away?

Dylan Thomas

О, маску и сте`ну сделайте мне, скройте от ваших шпионов,
от острых, эмалевых глаз и очкастых лап с когтями
разбой и мятеж в детских покоях лица моего;
кляп из немотой битого дерева-- чтоб заткнуть от нагих врагов
штык-язык в этом беззащитном молитвенном мире,
рот в настоящем, и сладкогласый рожок лжи;
доспехи старинные, дубом покрытую мину тупицы--
скрыть ум блистающий и надуть испытующих;
и, чтоб слёз вдовьих пелену занавесить с ресниц--
белладонну; и да сухие глаза увидят, как другие
предают слёзогонные лжи их потерь изгибом
голого рта или прысканьем себе в рукава.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

O Make Me A Mask 
 
O make me a mask and a wall to shut from your spies
Of the sharp, enamelled eyes and the spectacled claws
Rape and rebellion in the nurseries of my face,
Gag of dumbstruck tree to block from bare enemies
The bayonet tongue in this undefended prayerpiece,
The present mouth, and the sweetly blown trumpet of lies,
Shaped in old armour and oak the countenance of a dunce
To shield the glistening brain and blunt the examiners,
And a tear-stained widower grief drooped from the lashes
To veil belladonna and let the dry eyes perceive
Others betray the lamenting lies of their losses
By the curve of the nude mouth or the laugh up the sleeve.

Dylan Thomas

I.
Мечты как евнухи, всё наше, что бесплодно на поверку,
засвечено любовью страстотрёпов сердца,
врежь им по отросткам-- и
невест-кобыл холёных, тёмных, вдов ночных
сунь им в охапку.

Суть тени девушек, надушенные только саванами их--
когда лучей дела отделены от червя;
мужчин костьё, разор в постелях чьих
устроен фомками полу`ночи, что гро`бы раздомляют.

II.
Сколь нам годов, неважно, а бандит с его отрадой,
два одномерных призрака, во всю катушку любят,
на взгляд наш строгий-- странно,
и молвят полуночные свои ничтоки раздуваясь;
когда кино долой, они спешат в свою нору
вниз во дворе у дня.

Они танцуют между рампами-своя и черепами-наше,
палят с бедра и гонят ночь долой;
мы созерцаем шоу теней "чмок и бац"
приправленное целлулоидом так, что любовь фальшива.

III.
Кто мир? из наших двух сновидцев, что
обречены быть бодрыми, коль снадобья и зуд
подымут эту красноглазую планету?
Прочь силуэты света дня и их крахмал,
вы, солнцеджентльмен, богач в Уэльсе,
а то вращаемые ночью запусти.

Глаз с фотографией во браке:
та прививает правды кожи однобокие ему;
мечта сновидца высосала из убежденья,
что люди в саванах проникнуть в суть способны коль летают.

IV.
Вот это-- мир; он ложное подобье из лохмотьев
начинки нашей, он трещит, когда ворочаемся мы
любя и ненавидимы;
мечта, что грабит погребённых, чьи котомки
возводит в чин живых, во славу хламу.
Вот это-- мир. Поверьте.

Да, нам бы кукарекать пуще петуха,
чтоб после смерти оживал старик; с тарелок на лету
состреливать рисунки;
и жили б мы нормальненько тогда,
а остальные бы цвели когда любили,
во славу наших как-дела-твои-сердец.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Our Eunuch Dreams
 
I.
Our eunuch dreams, all seedless in the light,
Of light and love the tempers of the heart,
Whack their boys' limbs,
And, winding-footed in their shawl and sheet,
Groom the dark brides, the widows of the night
Fold in their arms.

The shades of girls, all flavoured from their shrouds,
When sunlight goes are sundered from the worm,
The bones of men, the broken in their beds,
By midnight pulleys that unhouse the tomb.

II.
In this our age the gunman and his moll
Two one-dimensional ghosts, love on a reel,
Strange to our solid eye,
And speak their midnight nothings as they swell;
When cameras shut they hurry to their hole
down in the yard of day.

They dance between their arclamps and our skull,
Impose their shots, showing the nights away;
We watch the show of shadows kiss or kill
Flavoured of celluloid give love the lie.

III.
Which is the world? Of our two sleepings, which
Shall fall awake when cures and their itch
Raise up this red-eyed earth?
Pack off the shapes of daylight and their starch,
The sunny gentlemen, the Welshing rich,
Or drive the night-geared forth.

The photograph is married to the eye,
Grafts on its bride one-sided skins of truth;
The dream has sucked the sleeper of his faith
That shrouded men might marrow as they fly.

IV.
This is the world; the lying likeness of
Our strips of stuff that tatter as we move
Loving and being loth;
The dream that kicks the buried from their sack
And lets their trash be honoured as the quick.
This is the world. Have faith.

For we shall be a shouter like the cock,
Blowing the old dead back; our shots shall smack
The image from the plates;
And we shall be fit fellows for a life,
And who remains shall flower as they love,
Praise to our faring hearts.

Dylan Thomas

То мой тридцатый год под небесами
тянул меня за уши от гавани к ближайшей роще
и устричный садок и цапля
камлала берег
утру` поклоны
с молитвой волн да зовом чаек и грачей
и боем парусников в неводами скрытые причалы
направил стопы
мне шум сначала
в покуда спящий городок затем долой.

Мой день рождения водой почался
те птицы древокрылые и просто птицы полетели
поверх уделов пахотных и белых лошадей
да именем моим и я взошёл
в ненастье осени
и пошагал дорог не видя в ливни дней моих.
Когда в прибой ныряла цапля я покинул
предел стены
закрыл врата чем город разбудил.

В клубящихся облАках жаворонков брызги
а придорожные кусты кишат свистящими дроздами
а солнце послелета
октября
на склоне хОлма,
здесь было гожая погодка с певцами сладкими внезапно
явились в утро где я брёл и чуял
дождь обложной
несущий холод ветер
холодной роще далеко внизу.

Дождь блед над гаванью всё меньшей
и церковью прибрежной что улиткой
рогами сквозь туман а за`мок
бур как совьё
но все сады
весной и летом процветали словно в славных сказках
да за стеной под жаворонием облАком полным.
Мне б изумляться
тридцатилетья днём
сполна но тут погода обернулась.

Она покинула благославенный край
и ветры новые да с небом синевы иной
бороли чудо лета
где яблоки
смородина красна и груши
и в перемене зрел я как наяву дитя
забытые рассветы с матушкой прогулки
сквозь притчи
лучей зари
и саги зеленЫх соборов

так дважды видел я раздолье детства
чьи слёзы обожгли мне щёки сердце принял чьё.
То бЫли роща речка море
где мальчик
внимая
лету мёртвому делился радостью своей
с деревьями и камнями с приливом рыбным.
И чудо
вживую пело
как наяву в воде и в стаях птиц.

Мне б изумляться тридцатилетья днём
сполна но вот погода обернулась. И тогда
давно погибшего ребёнка радость воспылала
на солнце.
Таков был год
тридцатый мой стоявший тут в полУдне лета
когда в низине город оставался лёжмя в духе Октябрям.
О сердцу петь бы впредь
по правде
на холме высоком сквозь перемены года все.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Poem In October 

It was my thirtieth year to heaven
Woke to my hearing from harbour and neighbour wood
And the mussel pooled and the heron
Priested shore
The morning beckon
With water praying and call of seagull and rook
And the knock of sailing boats on the net webbed wall
Myself to set foot
That second
In the still sleeping town and set forth.

My birthday began with the water-
Birds and the birds of the winged trees flying my name
Above the farms and the white horses
And I rose
In rainy autumn
And walked abroad in a shower of all my days.
High tide and the heron dived when I took the road
Over the border
And the gates
Of the town closed as the town awoke.

A springful of larks in a rolling
Cloud and the roadside bushes brimming with whistling
Blackbirds and the sun of October
Summery
On the hill's shoulder,
Here were fond climates and sweet singers suddenly
Come in the morning where I wandered and listened
To the rain wringing
Wind blow cold
In the wood faraway under me.

Pale rain over the dwindling harbour
And over the sea wet church the size of a snail
With its horns through mist and the castle
Brown as owls
But all the gardens
Of spring and summer were blooming in the tall tales
Beyond the border and under the lark full cloud.
There could I marvel
My birthday
Away but the weather turned around.

It turned away from the blithe country
And down the other air and the blue altered sky
Streamed again a wonder of summer
With apples
Pears and red currants
And I saw in the turning so clearly a child's
Forgotten mornings when he walked with his mother
Through the parables
Of sun light
And the legends of the green chapels

And the twice told fields of infancy
That his tears burned my cheeks and his heart moved in mine.
These were the woods the river and sea
Where a boy
In the listening
Summertime of the dead whispered the truth of his joy
To the trees and the stones and the fish in the tide.
And the mystery
Sang alive
Still in the water and singingbirds.

And there could I marvel my birthday
Away but the weather turned around. And the true
Joy of the long dead child sang burning
In the sun.
It was my thirtieth
Year to heaven stood there then in the summer noon
Though the town below lay leaved with October blood.
O may my heart's truth
Still be sung
On this high hill in a year's turning.

Dylan Thomas
 

 
Стихи в октябре

Земную жизнь пройдя до тридцати,
      Я проснулся от голосов
      Гавани и соседних лесов:
На тёмных камнях в лужицах отлива радостно толпились
Мидии. Цапля славила берег. Утро меня позвало
Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,
Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала,
      И повелело
      Отправиться
В спящий и предрассветный город.

Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы
      И окрылённые деревья
Над фермами и над головами
Белых пасущихся лошадей
      Пронесли моё имя на крыльях,
И я проснулся, и встал в дождливую осень, и вышел
Чтобы сквозь ливни всех моих дней
                                           Идти.
И был прилив, и ныряла цапля. И был – я.
Я ушёл, а город проснулся, тут же ворота закрыл,
      И не стало обратного пути.

Катящиеся облака были жаворонками набиты,
И свистящими дроздами полны придорожные кусты,
      И октябрьское солнце
Наполнено летом, паутинкой повито
На плече холма, где певчие ветры
Наперебой с крылатыми певцами
      Врывались в утро…
      А я себе брёл и слушал
Холод ветра, выжимавшего дождик из пустоты,
      Далеко внизу над лесами.

Бледнел дождь над удалявшимся,
Уменьшавшимся портом.
У моря – мокрая церковка, с улитку величиной,
Из тумана торчали рожки её – и замок,
Коричневый как сова, едва ли не чёрный.
И сады расцветали в летней сказке,
      За городской стеной.
И без конца мог бы я удивляться чуду
      Своего дня рождения,
Под катящимся облаком, жаворонками набитым,
Но погода решила поссориться со мной.

Она отвернулась от блаженной страны,
      Явился иной воздух,
      Иное небо,
Но опять голубое летнее чудо нахлынуло с вышины
С яблоками, грушами, смородиной,
И я увидел ребёнка, которого давно уже не было,
                                                           И нету,
Бредущего с матерью в глубину позабытых дней
Сквозь разговорчивость солнечного света
      И легенды зелёных церквей,

Сквозь пере-пересказанные бормотанья детства.
      Его слёзы обжигали мне щёки,
      Его сердце билось во мне.
И был лес, и были река и море,
      А к мальчонке множеством лиц
Старалось прислушаться, приглядеться
      Лето мертвых,
Когда радостные истины шептал он
Деревьям, камням, рыбам и крабам на морском дне.
      Это живое чудо
      Звучало, журчало
Голосом воды и разноголосицей птиц.

      Без конца
Я мог бы удивляться чуду моего дня рождения,
Под облаком, жаворонками переполненным,
      Но погода
Отвернулась от меня разом.
      А настоящая радость
Давно умершего ребенка пела
И разгоралось на солнце пенье:
      Вот он
      Мой тридцатый год,
Он стоял тут в солнечный июльский полдень,
Когда город внизу лежал,
                          окровавленный осенней листвой…
Так пускай же правда сердца на этом холме
      В мелькании лет поёт!

Перевод Василия Бетаки
Филологическая редактура Елены Кассель