Слишком горд умирать, бит и слеп умер он
наитёмным путём, не свернул в никуда,
горд в остатке, и храбр муж тот ставил на кон
день чернейший; о, пусть навсегда
ляжет мягко он во перекрёстном, последнем
холме`, травами скрыт, да ростком
молодым среди долгих отар, не один,
и не тих дни да дни этой смерти, при том
сверх всего он желал материнской груди
что ничья и в пыли, а от смерти-судьи
приговора искал претемнейшего: грунт,
тот ,что добрый, слепой, неблагой; я один
в его спальне поникшей молился, у одра, где смерклось,
в онемевшей усадьбе его, за минуту
до полудня, и ночь, и рассвет. Реки смерти
на руке , что держал я-- то вены; я видал
сквозь невидящий взор его корнево моря.
(Был измучен старик, на три четверти слеп--
я не горд воглашать, что ни Он, также он
никогда-никогда не покинут мой разум.
Всё лишь кости кричашие, беден не болью,
был невинен он, жалел лишь, что Бога
ненавидя, умрёт, правда, сам был простым:
старый, добрый храбрец, пламенеюще гордый.
Палки-мебель его; книг владельцем он был.
Он не плакал с младенчества, сроду;
и теперь не стонал, скрытой раной не ныл.
Видел я, как блеснул его взор-- и погас.
Здесь, в сияньи под сводом господнего неба
старый вечно со мной, и хожу-то я только
по лугам-- взорам сына его,
на которые нежитей мир снизошёл снеготоком.
Он стонал, умирая, страшась наконец
сфер небесных последнего звука: мир поздний
покидал его вздох; слишком горд,
слишком слаб, чтоб сдержать свои слёзы,
он был пойман ночами двумя, слепотою и смертью.
О, тягчайшая рана всего умиранья
в том, что умер старик в день темнейший.
Слишком горд, чтобы криком
изойти, он не скрыл этих слёз: я-то с ними.
И пока не умру, он меня не покинет).
перевод с английского Терджимана Кырымлы 
Elegy
Too proud to die; broken and blind he died
The darkest way, and did not turn away,
A cold kind man brave in his narrow pride
On that darkest day, Oh, forever may
He lie lightly, at last, on the last, crossed
Hill, under the grass, in love, and there grow
Young among the long flocks, and never lie lost
Or still all the numberless days of his death, though
Above all he longed for his mother's breast
Which was rest and dust, and in the kind ground
The darkest justice of death, blind and unblessed.
Let him find no rest but be fathered and found,
I prayed in the crouching room, by his blind bed,
In the muted house, one minute before
Noon, and night, and light. The rivers of the dead
Veined his poor hand I held, and I saw
Through his unseeing eyes to the roots of the sea.
(An old tormented man three-quarters blind,
I am not too proud to cry that He and he
Will never never go out of my mind.
All his bones crying, and poor in all but pain,
Being innocent, he dreaded that he died
Hating his God, but what he was was plain:
An old kind man brave in his burning pride.
The sticks of the house were his; his books he owned.
Even as a baby he had never cried;
Nor did he now, save to his secret wound.
Out of his eyes I saw the last light glide.
Here among the liught of the lording sky
An old man is with me where I go
Walking in the meadows of his son's eye
On whom a world of ills came down like snow.
He cried as he died, fearing at last the spheres'
Last sound, the world going out without a breath:
Too proud to cry, too frail to check the tears,
And caught between two nights, blindness and death.
O deepest wound of all that he should die
On that darkest day. oh, he could hide
The tears out of his eyes, too proud to cry.
Until I die he will not leave my side.)
Dylan Thomas
