Богу одному ведомо, отчего хромаю. Никогда не припомнить мне: то ли правая нога от рождения короче левой, то ли позже, в младенчестве несчастный случай, а то - болезнь стала тому причиной.
     Издавна я рассказываю, будто родители мои во время деловой поездки из Парижа в Мадрид попали в автокатастрофу, в которой сами были легко ранены, а я пострадал настолько ,что дальнейшие старания искуснейших врачей ничем мне не помогли.
     Из таковой истории нетрудно напрашивается вывод ,будто я ,сын весьма зажиточных господ, а судьба, вначале искалечив, сыграла со мной дурную партию.
     Часто я возбуждаюсь когда про себя начинаю раскручивать эту легенду и размышляю о потерянном, впустую растраченном времени, о том многом мной упущенном в прошлом и недоступном в будущем. Это со мной бывает, когда телефонная станция, где я дежурю коммутируя абонентов, превращается в склеп, откуда не нахожу лаза ,а в моей папке собираются счета-некрологи ,словно обо мне они, а "соболезнующим" невдомёк оставить мне хоть глоток воздуха надежды, той, что выведет меня на улицу, к солнцу, к людям с их радостями и печалями. Где-то она, надежда на утро, на спелую, плотно сжатую гроздь облаков, что вот-вот брызнет сладостью золотого, давно забытого века. Где-то она, надежда полегчать, воспарить, оставить ноги, эту тяжёлую, волочащуюся конечность, которая- гвоздь, она держит тебя на распятии бессилия!
     Но я обхожусь без упования. В моей чистой и комфортабельной могиле чувствую себя замечательно. "Соединяю".  "Пожалуйста, минутку!" "Линия занята". "Соединяю". Этот текст я хорошо заучил, знаю его назубок. Соединяю даже во сне, коммутирую горячих коней, на которых скачу поверх телефонных кабелей, во сне, в котором покоюсь в трясине как великанский телефонный номер и постоянно должен повторять его. "Р 27 303", "соединяю", "Р 27 303", "соединяю". Я коммутирую этот великанский номер, себя, голыми червями и резвыми, прыгучими тварями, над заскорузлой грязью, над собственной головой.
     Но утром я всё, кроме речёвки, почти сразу забываю - и это хорошо, ведь она мне нужна, я не смею забыть её. Этот текст- мой хлеб.
     Но я хотел бы поговорить о чём-то другом, о том минувшем весеннем дне, когда я от огорчения был вне себя. Тогда мне грозило увольнение: нашёлся некий инвалид войны, один ампутированный, который завёл приятельство с директором или был его старым знакомым. Знаю, что этому мужчине нужна была выслуга, но я также в ней нуждался, и не моя вина в том что я не потерял ногу войне, это не моя вина. Я бы охотно расстался с ногой: пожалуй, с нею б- в первую очередь. Я много больше утратил, много больше того, к чему сердце прикипело: в конце войны- маленького декоративного пёсика, с которым мы прошагали за двое суток полстраны. Он будто знал, как нужна мне его симпатия, он мог строить мордочку поумнее некоторых обличий. Или большое, до тротуара, окно, которое являло мне тени пьяниц и надоедливые говорливые лица любопытных, а я не мог обезопаситься от бомбёжки. Или, наконец, дружбу с Анной.
     Но о последнем я даже не хочу вспоминать.
     Мы были недавно знакомы. Однажды она поселилась в соседней комнате той маленькой, запущенной гостиницы, где я обитаю поныне. И что ни день мы здоровались на лестнице. Как-то она постучалась ко мне и попросила починить короткое замыкание. О, я умею кромсать опасные провода, как зачищать повреждённые контакты! Я не заставил себя долго упрашивать и сразу засучил рукава.
     В темноте Анна подсветила мне карманным фонариком. Когда я оборачивался, свет слепил меня, а лица Анны я не разбирал. Но тень её головы двигалась по стене как живой набросок огромного плаката. Я не видел её лица, но взглянул пару раз на этоу тень, которой Анна, великая и необозримая, подбиралась ко мне.
     Когда я справился, Анна сердечно поблагодарила меня. "Вам спасибо, -сорвалось у меня, и я испугался, что она поймёт".
     В конце недели она пригласила меня на прогулку в лес. Я был огорошен её смелостью.
     "Замечательно!- сказал я.- Замечательно! Мы пойдём на природу! Мы сходим в лес, а ногу оставим дома, поскольку ей нездоровится".
     Чтоб усилить впечатление, я похлопал себя по бедру: "Естественно, она не болит. Она никогда не болит". Анна должна была знать, что не всё так просто, как ей хочется.
     Моя соседка и не взглянула на ногу. Мне показалось, что Анна вообще ничего не поняла. Она ничего не знала обо мне, разве что из окна наблюдала мою походку.
     В тот выходной мы не отправились в лес, и после не пошли. Но вечерами я всегда стучался  в дверь её комнаты. Иногда она отворяла и приглашала меня. Часами сиживал я в большом кресле, что угрожающе скрипело от всякого моего движения, и рассказывал ей, что случилось за день: будто директор хочет повысить мне жалованье, что, в силу различных обстоятельств, произойдёт не скоро; что ожидаются новые меры экономии; что одну сотрудницу обвинили в воровстве и что трамвай, на котором я ехал с работы, толкнул грузовик, отчего вагон был легко повреждён.
     Я рассказывал охотно и много, но остерегался ответных реплик. И вышла моя ошибка. Анна тоже хороша.
     "Э т а  ведь короче той?- непосредственно спросила она". В мгновение ока я уразумел, что речь- о моей ноге и всё, всё связано с ней и повисло на волоске. И я, замявшись, подумал, не завести ли мне свою старую историю. Я спросил себя, зачем- и не нашёл ответа. Несомненно, мне стоило выдумать новые обстоятельства. Анна доброжелательно молчала, а дело зашло слишком далеко, когда у меня сорвалось, мол , дал было маху.
     Я скупо и рассудительно поведал ей, что матушка моя, которую бросил отец, умерла вскоре после моего рождения. Я рассказал обо всём без задней мысли: о житье в сиротском приюте, о школе, вплёл достоверные анекдоты, а затем перешёл к личному: "Я хотел стать актёром,- молвил я воодушевлённо.- Я желал чего-то великого. Не только желал: я знал, что мне на роду написаны великие свершения. Но этого ты не понимаешь. У меня не было такого резерва времени и денег, как у других. Мой вид был жалок, но я желал чего-то великого, вслепую и безошибочно- и я был ангажирован".
     Я ненадолго смолк и взглянул на неё. Она положила руку на колено, а другой подпёрла подбородок. Она казалась сонной. Я поднялся, обозлён на неё, и собрался было уйти. "Мне тоже пора? - угрожающе спросила она". Я нагнулся чтоб поднять опрокинутую табуреточку, чтоб её подставить под короткую ногу. Анна не шелохнулась, она только посмотрела на меня в упор, молча и глупо, -мне только показалось, что ждёт она, когда я подопру свою конечность.
     Тогда я пуще разозлился: глупость и безучастность Анны спровоцировали меня. "Я был ангажирован на главную роль. - выкрикнул я вне себя.- Во втором акте я выпрыгнул  из окна моей возлюбленной. На генеральной репетиции я выпрыгнул как обычно, но разбился- и этим всё кончилось. Таков был конец..."
    Я умолк и вытянул свою ногу, и взглянул на стену, откуда больше не являлись тени чтоб прилечь мне на грудь. Я собрался было уйти, но внезапно оказался совсем рядом с Анной и приобнял её рукой, и потянулся к её лицу.
     "Я  пробовал разгневаться как дитя, -сказал я и моё дыхание опалило её щеку".
     "Разгневаться...?- спросила она".
     "Я было отрезал большим острым ножом лапы кошке, совсем маленькой, молоденькой. Затем я долго нёс её к реке- и бросил её в воду. Я слышал её мяуканье ещё когда та барахталась. Казалось, кричит река. Да, река кричала ещё долго, до вечера, а я лежал на берегу и считал вскрики".
     Анна так побледнела, что её лицо казалось сузившимся, а губы, краснея, наливаясь, заметно выпятились. Она позволила поцеловать себя.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Того, кому пошёл тридцатый год, не перестают причислять к молодым. Сам же он ,хоть и не замечает в себе никаких перемен, не уверен: ему сдаётся, что уж не следует подвёрстывать себя к молодняку. И однажды утром, в день, который он после забудет, проснётся юбиляр - и внезапно, не в силах встать, оказывается поражён чёрствыми рассветными лучами, абсолютно обезоружен, обескуражен перед лицом нового дня. Когда, защищаясь, жмурясь, он проваливается назад, то погружается в бессилие, оказывается в ворохе прожитых мгновений. Он тонет и тонет, а крик его не прогремит (была возможность прокричать: всё было ему дано!)- и зарывается в бездонном ,пока ум за разум не зайдёт, и уж всё потеряно, погашено и пропало-всё, чем хотел стать. С трудом обретаясь, содрогаясь от осознания себя, своих несбывшихся образов, не реализовавшихся персон, открывает тем не менее он в себе новую способность. Способность вспоминать себя. Уже не безнадёжно как доныне, или -по прихоти: то да сё, но- с болью дающимся усилием и -сразу все свои годы, пустые и насыщенные, и- все места, которые он успел за это время повидать. Он распускает невод памяти, набрасывает его на себя- и тянется, сам добыча и ловец, по волнам времени, ухабам ландшафта, дабы рассмотреть, кем он был и чем стал.
Ибо доныне живал он ото дня ко дню, постоянно переменяя цели, не затрудняясь. Он видел перед собою столько шансов, к примеру, считал возможным стать:
Великим мужем, светочем философского духа.
Или- деятельным, прилежным мужем: он видел себя на стройках мостов, дорог, в бурении; воображал себя в ущельи, пропотевшим геодезистом, хлебающим ложкой супец из фляжки, распивающим за компанию с рабочими шнапс, молчаливым. Он представлял себя не особенно артикулируя словами образы.
А то- революционером, возлагающим факел на одряхлевший сруб общества. Он представлял себя пламенным и красноречивым, готовым на всё. Он агитировал, сидел в тюрьме, конспирировал, терпел провалы- и брал первую победу за жабры.
Или- от мудрости скитальцем, ищущим всевозможных наслаждений, и не только всласть: в музыке, в книгах, в потемневших манускриптах, в дальних краях, прислонившимся к колонне. Да он только и прожил её, эту жизнь, это Я разыграл, жадный до счастья, до красот, ведомый счастием, ища всяческих блесков!
Оттого и пронянчился он с буйными донельзя помыслами да разнузданнейшими планами битые годы напролёт и пока был никем, разве что молод и здоров, и пока располагал уймой времени, брался, не раздумывая, за любую работу. Он репетиторствовал школяров за горячие обеды, продавал газеты, чистил снег за пять шиллингов в час- и при том штудировал досократиков. Вынужденно не будучи переборчивым, поступил он практикантом в одну фирму, затем- подвизался в некоей газете: ему полагалось брать интервью у дантистов-новаторов, писать репортажи об исследованиях проблемы близнецов, о реставрационных работах в Соборе Св. Стефана. Затем как-то без денег он отправился австостопом, по адресам чьих-то знакомых позаимствованным у некоего парня, гостил то тут, то там- и снова ехал дальше. Он всё шатался по Европе, но, повинуясь внезапному решению, вернулся чтоб подготовиться к экзаменам на нужную специальность и выдержал их. При оказии он говорил "да" любому приятельству, всякой любви, притязанию- постоянно на пробу, до первого оклика. Миръ казался ему занимательным, да и сам себе -таким же.
Ни разу, ни не миг не устрашился он, что занавес, как теперь, к тридцатилетию, вдруг подымется, что билет такой выпадет- и придётся "абитуриенту" ответить по полной: обдумать и выбороть то, что ему вправду необходимо. Не думал он, что из тысячи одного шансов, возможно, уже тысяча опробована и упущена- или что он и должен был эту тысячу прошляпить, а только один выбор ему и был предназначен.
Не думал он...
Ничего он не боялся.
И вот узнал: он -в западне.

Наступил пасмурный июнь, а с ним- год тридцатый. Прежде юбиляр влюблён был в этот, свой месяц, в раннее лето, в звёздный небосвод, в посулы тепла и добрые вибраций добрых созвездий.
Теперь он разлюбил свою звезду.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Во время о`но, когда все правители пребывали под угрозой,- обьяснять в чём заключалась последняя бесполезно, ибо каждая опасность ,да не эта, имеет видимую причину- постигли властелина державы, о которой речь, непокой и бессонница. Не то чтобы учуял он угрозу снизу, то есть, исходящую от своего народа: опасность исходила сверху: она заключалась в необьятных требованиях и предписаниях, коим Властелин счёл необходимым последовать против собственного желания.
     Когда Властелину доложили, что к его крепости подступает великая тень, в которой, пожалуй, и заключалась угроза, тот сгоряча вознамерился было воззвать ко мгле ,дабы оживить её и затем, по возможности, победить. И грянул он в тень, о которой ему донесено было, и тяжко ему было обнаружить за нею тварь не под стать взору человеческому. Вначале регент увидал лишь громадную, волочившуюся напролом зверину.Затем ему удалось высмотреть череп и , спереди его, -широкое ,плоское обличье да широкую пасть, готовую в любой , по истечении многих столетий, момент извергнуть наказы и дождаться исполнения их людьми дабы затем сгинуть. Король распознал навевающую страх, грозную Сфинксу: с ней ему предстояло сразиться ради целостности державы и людских состояний. Он первым подал голос: наказал зверине убраться прочь.
     "Нутро земли скрыто от наших взглядов,- а вам следует заглянуть в него, преподнести мне потаённые земные сокровища да сложить отчёт о глубинном огне и нутряной тверди".
     Властелин, улыбнувшись, повелел своим учёным и умельцам одолеть плоть земную: пробурить её да извлечь наружу сокровища, всё добытое измерить, оценить, а открытия облечь тончайшими формулами, чья точность невообразима. Он самолично следил за ходом работы, которая отражалась в роскошных таблицах и толстых книгах.
     Однажды дело зашло настолько далеко, что Властелин наказал свите завершить изыскания. Сфинкса приняла результаты исполненного и замечательно удавшегося труда без придирок, но и без явного внимания. Следующий наказ был понятен и недвусмысленен.Надлежало рассеять опасную нерушимость земных вещей и сфер надземных. На этот раз учёные со своими таблицами превзошли себя. Они добавили к недавним расчётам тончайший анализ мирового простора, всех путей планетных. всех тел небесных, радостно разоблачили прошлое и грядущее материи тщетно надеясь отвратить третий урок Сфинксы.
     И королю показались все загадки решёнными: второй урок завершился полным триумфом испытуемых. Зажмурится Сфинкса или веки её окаменели? Долго и зря Властелин дивился на застывший лик звериный.
     Сфинкса так замешкалась с третьим наказом, что все подумали, будто исполнив предыдущий урок с беспримерным усердием, они уж выиграли смертельную игру. Но когда дрогнули уста звериные, люди замерли в необьяснимом ожидании.
     "Что заключено в подданных твоих?- спросила она ввергнув короля в раздумья великие". Тот, поборов сладкое искушение ответить скороспелой шуткой, в достаточный срок созвал совет, принялся понуждать людей к работе ,притом браня их за исполнительность. В изыскательском раже те принялись раздевать люд, принуждали всех отбросить стыд, вывернуться наизнанку, до донышек, на сотню манер препарировали мысли людские, членили их и классифицировали.
     Конце не видать было труду, а король всё ходил по лабораториями, словно ждал не мельчайших подноготных подробностей, а чаял скорейшего, точнейшего итогового отчёта. Это предположение подтвердилось, когда Властелин созвал виднейших учёных да способнейших державников, которым наказал немедленно прекратить работу, а и наказал им нечто тайное, что не надлежало разглашению, пусть бы даже присутствующие оказались в роли подопытных.
     Немного погодя последовал наказа доставить люд гуртами к местам ,где были установлены высокоспециализированные гильотины, на которые с болезненной точностью каждого выкликали б чтоб затем всех поголовно ,выдернув из жизни, предать смерти.
     Откровенность отчёта оказалась столь шокирующей, настолько превысила ожидания короля, что тот не промедлил пожертвовать ради полноты и завершённости процесса, и остатком люда, тем, что обслуживал гильотины, дабы не повредить третьей, последней разгадке.
     Согбённый и онемевший от ожидания подошёл король к Сфинксе, тень которой что саван окутала мертвецов, которые не повторят уж сказанного было ими, ибо она препятствует тому.
     На последнем дыхании наказал Властелин удалиться Сфинксе и выслушать ответ его издалека, но та ужимкой дала понять, что не желает отчёта: король нашёл разгадку, он свободен, в его распоряжении -собственная жизнь и дела вверенной ему земли.
     По обличью звериному прокатилась волна Моря Тайн. Затем улыбнулась Сфинкса и удалилась прочь, а когда король осознал содеянное, он миновал границу и покинул собственный Райх.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

5.Вопрос:..............................?
Ответ: Прежде терпел, после учил людей как-то сносить, теперь же я ощущаю себя продолжателем, наследником. Они на лесной тропе, герр Мюльбауэр. Я сроднился с этим городом, с его сокращающейся малой околицей, которая родом из истории.
(Господину Мюльбауэру не по себе, он напуган. Слышна несомненно моя речь.)
Можно сказать и так, в назидание миру: здесь прежде была империя, отвергнутая историей, империя со своими практиками, со своими вооружёнными идеями тактиками, мне очень подходит этот город, здешний наблюдатель, он ведь живёт не на укромном острове, без самоуверенности, без самодовольства видит мир, отсюда виден закат, закат всего, нынешних и грядущих империй.
(Герр Мюльбауэр напуган пуще прежнего, я вспоминаю о "Винер Нахтаусгабе": похоже, герр Мюльбауэр боится за свою job (работу- прим.перев.)- надо и мне немного подумать о господине Мюльбауэре.)
Говорю всё охотнее, повторяя не мною сказанное: да будет Австрийский дом. ведь тот край был меня слишком велик, просторен, неуютен. Теперь краями я называю скромные околицы. Когда смотрю в окно вагона, думаю:хорош здешний край. Вот придёт лето - я поехал бы в соляные пещеры или в Каринтию. Известно ,что творится с людьми в великих странах, что лодится на совесть граждан, которые почти или вовсе не могут сладить с собственными сверхсильными с лавными державами, лично не довольствуются ростом их могущества и запасов. Жить в одном доме с кем-то уже причина страха. Но, дорогой герр Мюльбауэо, тогда говорю я себе, их дела не касаются республики дающей детям имя свой, кто тут против неудачной, малой, неотёсаной, постыдной до безобразия Республики? Ни вы, ни я - значит, нет никаких причин для беспокойства, будьте уверены, с сербским (Югославия до 1955 года требовала от Австрии новой делимитации границ -прим.перев.), только что двухсотлетний сомнительный мир давно обращён в руины, а злободневные вопросы мира нового назревают не скоро. Что под солнцем нет ничего нового, этого я не скажу никогда, есть, только положитесь на это новое, герр Мюльбауэр, видьте отсюда,с того места, где больше ничего не происходит, и это тоже хорошо, нужно наконец, пожалев, распрощаться с прошлым, не вы и не я, но если кто спросит о нём, у остальных не найдётся времени ему отвечать, у тех иноземцев, в собственных странах они деятельны, и планируют, и торгуют, в своих странах укоренились они, вневременные, ведь они безъязыкие, они во все временя правят. Поведаю вам страшную тайну: язык это кара. В него должно всё войти чтоб выйти снова по свои грехи во искупление их.
(Кажется, герр Мюльбауэр ,выговорившись, устал. Устала и я.)

6.Вопрос:..............................?
Ответ: Посредническая роль? Вклад? Духовная миссия? Вы хоть раз посредничали? Эта роль неблагодарна, и впредь никаких вкладов! И я не знаю, эти миссионеры... Видели ведь, чем она повсюду обернулась, не понимаю вас, но вы, точно, смотрите свысока, ваша точка зрения просто не видна отсюда. Там ,должно быть, опасно, больно там оставаться хоть час, в разреженной атмосфере, в одиночку обретаться, да и как же можно увлекать увлекаться в высоту с тем, кто пребывет в глубочайшем унижении, не знаю, пожелаете ли последовать за мною, ваше время ведь столь ограничено, и ваша газетная колонка- тоже, это постоянно обескураживающий укор, нужно спускаться вниз, не вверх подыматься и не бросаться вон на улицу ко всем, это же стыд и срам, это запрещено, возвышенные впечатления, они не для меня. Кому тут вменить в заслугу вклад, как распорядиться миссией? Коль помыслю об этом неведомом, согнусь. Возможно, вы имеете в виду администрирование или архивирование? С дворцами, замками и музеями у нас дело уже пошло, наши некрополи исследованы, каталогизированы, вплоть до мельчайшей надписи на эмалевой табличке всё описано. Прежде не особо разбирались: что там Траутзон-дворец, Штроцци-дворец, где находится Трёхстворчатый госпиталь, и каковы их исторические корни, и теперь их посещают дилетанты без гида, и не теперь уже надо трижды ходить в дворец Палффи или на Леопольдинский тракта Хофбурга, следует усилить администрирование.
(Смущённый кашель господина Мюльбауэра.)
Я, конечно, против всякого администрирования, против этой повсемирной бюрократии, которая имеет дело со всем от людей с их бумагами до колорадских жуков с их данными, всё под себя подминают, не сомневайтесь. Но здесь речь о несколько ином, об культурной администрации одной мёртвой империи, и я не знаю, на каких основаниях вы или я должны гордиться, обращать мировое внимание на себя, театрализоованными праздниками, неделями культуры, музыкальными неделями, памятными годами, днями культуры, мир не станет лучше, если взглянет мельком не для того, чтоб напугаться, а могут и присмотреться: что из нас ещё выйдет; в лучшем случае, чем тише это всё проходит, чем деликатнее работают наши гробницы, чем сокровеннее это всё происходит, чем неслышимее играется и заканчивается представление, тем сильнее ,пожалуй, будет неподдельный интерес. Венский крематорий облечён собственной духовной миссией, видите, мы же не усматриваем особой его миссии, об этом можно долго говорить и далеко зайти, но да смолчим, здесь столетие на красном-лобном месте воспламенило нам в назидаение некоторые духи, и оно же испепелило их чтоб обратить в дело, но всё же я себя спрашиваю, вы, наверное, тоже себя спрашиваете, разве всякое дело не повлечёт за собой новое разногласие?...
(Перемена катушки. Герр Мюльбауэр опрокидывает свой стакан в один приём до дна.)

6.Вопрос:..............................? (Дубль.)
Ответ: Милее всего мне всегда было выражение "Австрийский дом", ведь оно лучше обьясняет то, что связывает меня, лучше всех прочих предлагаемых выражений. Я, верно, немало пожил в этом доме в разные эпохи, ведь тотчас же припоминаю себя на пражских улицах, в порту Триеста, вижу богемские, вендские, боснийские сны, я всегда был своим в этом доме, но нисколько не горю желанием обживать невымышленный дом, принимать его в своё владение, вожделеть его, ведь коронные земли свалились на меня, я подумал и решил: сложил с себя высочайщую корону в придворном соборе. Представьте себе, что после двух отгремешвих войн село-Галицию снова должна пересечь граница. Галицию, которую никто кроме меня не знает, иные не принимают в расчёт, никем не посещаемую и не осматриваемую с восхищением, пересекал я по велению генеральского пера на штабной ландкарте, но в обоих случаях- по разным причинам, всякий раз оставляя то ,что сегодня зовётся Австрией, граница лежит в нескольких километрах от того места, по горам, а летом 1945-го демаркация затянулась надолго, я был туда эвакуирован, мыкался, не знал, что из меня выйдет, то ль меня причислат к словенам в Югославию, то ли- к каринтийцам в Австрию, я жалел, что упустил уроки словенского ,ведь французский давался мне легче, даже к латыни я питал больший интерес. Галиция ,может, навсегда останется Галицией, под любым флагом, и слишком сожалеть мы об этом не будем, ведь экспансия нас вообще не увлекает, это по-семейному, когда все в прошлом, мы должны наведываться к своей тёте в Брюнн, ничего не станется с нашими родственниками в Черновиц( Черновцах- прим.перев.), воздух во Фриоль (Фриули, итал.- прим.перев.) лучше здешнего, когда ты вырос, должен съездить в Вену или в Прагу, когда вырос...
Я должен добавить, что реальности нами всегда воспринимались с равнодушием и апатией, нам всегда было абсолютно всё равно, в какой стране находится, и ещё очутится тот или иной город. Несмотря на это обстоятельство, в Прагу я еду иначе, нежели в Париж, только в Вене собственная жизнь всегда мне кажетя ненастоящей, но и не напрасно прожитой, лишь в Триесте я не был чужим, но для будущего это не имеет значения. Может ,не выйдет, но я хочу раз и поскорее, возможно, в этом году съездить в Венецию, с которой ещё не ознакомился.

(Торопливый кашель господина Мюльбауэра.)
Я, конечно, против всякого администрирования, против этой повсемирной бюрократии, которая имеет дело со всем от людей с их бумагами до колорадских жуков с их данными, всё под себя подминают, не сомневайтесь. Но здесь речь о несколько ином, об культурной администрации одной мёртвой империи, и я не знаю, на каких основаниях вы или я должны гордиться, обращать мировое внимание на себя, театрализоованными праздниками, неделями культуры, музыкальными неделями, памятными годами, днями культуры, мир не станет лучше, если взглянет мельком не для того, чтоб напугаться, а могут и присмотреться: что из нас ещё выйдет; в лучшем случае, чем тише это всё проходит, чем деликатнее работают наши гробницы, чем сокровеннее это всё происходит, чем неслышимее играется и заканчивается представление, тем сильнее ,пожалуй, будет неподдельный интерес. Венский крематорий облечён собственной духовной миссией, видите, мы же не усматриваем особой его миссии, об этом можно долго говорить и далеко зайти, но да смолчим, здесь столетие на красном-лобном месте воспламенило нам в назидаение некоторые духи, и оно же испепелило их чтоб обратить в дело, но всё же я себя спрашиваю, вы, наверное, тоже себя спрашиваете, разве всякое дело не повлечёт за собой новое разногласие?...
(Перемена катушки. Герр Мюльбауэр опрокидывает свой стакан в один приём до дна.)

7.Вопрос:..............................?
Ответ: Я полагаю, мы не поняли друг друга, я мог бы начать заново и точнее ответить вам, если у вас будет на то терпение, а если выйдут какие недоразумения, то ,по крайней мере- новые. Мы не усугубим, не будем спешить, никто нас не подслушивает, вопросы и ответы выйдут иными, затронуты будут ещё некоторые особые проблемы, злободневные и насущные, проблемы будут означены и пущены в оборот, никаких проблем, слышно- это о них говорят. Я же о проблемах только слышу,  у меня никаких проблем нет, можно сложить руки на брюшке и выпить, разве неплохо, герр Мюльбауэр? Но ночью наедине с собой возникают содержательные монологи, которые остаются, ведь человек- тёмное существо, он лишь господин себе во тьме,а днём он возвращается назад в рабство. Теперь вы служите мне и вы сами сделались моей рабыней. Вы- рабыня своих листов бумаги, что лучше, чем то, что должно зваться "Нахтаусгабе", ваш рабски зависимый листок тысяч рабов...
(Господин Мюльбауэр вдавливает кнопку и убирает прочь магнитофон. Я не услышала его слов: "Благодарю вас за беседу". Герр Мюльбауэр сильно спешит, он готов к новой встрече, уже завтра. Если здесь будет фрёйляйн Йеллинек, я знаю, что будет ему сказано: я занята или больна, или в отъезде. Впредь я воздержусь напрочь.  Герр Мюльбауэр потерял полдня, он просит меня иметь в виду, без промедления пакует магнитофон и прощается, он говорит: "Целую ручку.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Was wahr ist...

Was wahr ist, streut nicht Sand in deine Augen,
was wahr ist, bitten Schlaf und Tod dir ab
als eingefleischt, von jedem Schmerz beraten,
was wahr ist, rueckt den Stein von deinem Grab.

Was wahr ist, so entsunken, so verwaschen
in Keim und Blatt, im faulen Zungenbett
ein Jahr und noch ein Jahr und alle Jahre —
was wahr ist, schafft nicht Zeit, es macht sie wett.

Was wahr ist, zieht der Erde einen Scheitel,
kaemmt Traum und Kranz und die Bestellung aus,
es schwillt sein Kamm und voll gerauften Fruechten
schlaegt es in dich und trinkt dich gaenzlich aus.

Was wahr ist, unterbleibt nicht bis zum Raubzug,
bei dem es dir vielleicht ums Ganze geht.
Du bist sein Raub beim Aufbruch deiner Wunden;
nichts uberfallt dich, was dich nicht verraet.

Es kommt der Mond mit den vergaellten Kruegen.
So trink dein Mass?. Es sinkt die bittre Nacht.
Der Abschaum flockt den Tauben ins Gefieder,
wird nicht ein Zweig in Sicherheit gebracht.

Du haftest in der Welt, beschwert von Ketten,
doch treibt, was wahr ist, Spruenge in die Wand.
Du wachst und siehst im Dunkeln nach dem Rechten,
dem unbekannten Ausgang zugewandt.

Ingeborg Bachmann

Истина

Не три глаза! Пусть истина незрима —
Держи ответ, коль перед ней предстал.
Она восстанет из огня и дыма
И в пыль сотрет гранитный пьедестал.

Так постепенно прорастает семя,
в палящий зной сухой асфальт пробив.
Она придёт и оправдает время,
Собой твои утраты искупив.

Ей нипочем пустая позолота,
Венки из лести, мишура хвальбы.
Она пройдет сквозь крепкие ворота,
Переиначит ход твоей судьбы.

И, словно рана, изведёт, изгложет,
Иссушит, изопьёт тебя до дна.
И все твои сомненья уничтожит,
Одним своим значением сильна.

Неверный свет реклам. Холодный город.
На площадях широких — ни души.
В дыму и гари задохнулся голубь.
Остановись, подумай! Не спеши!

Не сосчитать багровых кровоточин.
Они давно горят в твоей груди.
Пусть этот мир обманчив и порочен,
Постигни правду, истину найди!

Перевод Ирины Грицковой

 
Что истинно

Что истинно, то глаз не застит пылью,
того не унесут ни сон, ни смерть,
то не уйдет и, пробуждаясь с болью,
разверзнет над тобой земную твердь.

Что истинно, то, плотью став и кровью,
устам умершим смолкнуть не даёт
и в песне год за годом, род за родом
не знает времени, но временем живёт.

Что истинно, грядет, подобно плугу,
взрыхляя землю, сея и любя,
и зреющие в ней плоды и злаки,
тобой питаясь, чествуют тебя.

Что истинно, не терпит грубой силы —
Отдай! Ах так! Ну что ж, твоя взяла.
Не раскрывай же раненую душу:
кто верный друг, тот бьёт из-за угла.

Взошла луна с кувшином чёрной желчи.
Испей своё. На мир упала ночь.
Идёт гроза. У птиц трепещут перья.
Дрожит листва, стремясь умчаться прочь.

Пока ты здесь, ты скована печалью,
Но то, что истинно, то даст тебе найти
дорогу к свету, новые надежды
неведомому богу посвятив.

Перевод Евгения Колесова

В чем суть 

Суть в том лишь, что тебя не ослепляет,
суть в том лишь, что простят и смерть, и ночь,
твоим сочтя, что болью закаляет,
суть в том лишь, что надгробье сбросит прочь.

Суть в том лишь, что травой взрастёт, пробьётся
былинкою сквозь горы слов пустых,
и через год ли, век ли — отзовётся:
суть в том лишь, что со временем на «ты».

Суть в том лишь, что, возделывая пашню,
все соберёт — мечту, судьбу, венец —
и с гордостью тебе предложит жатву —
швырнёт, опустошив тебя вконец.

Суть только в том, что выстоит в сраженьи,
в котором сам, возможно, ты падёшь,
разбередив полученные раны;
не то тебя сразит, чего ты ждёшь.

Взойдёт луна, наполнит ядом кубки.
Своё испей. Идет лихая ночь.
О птичьи перья клочья пены рвутся,
и никому уже нельзя помочь.

Ты в этом мире, скованный цепями,
но то, в чем суть, толкает в стену лбом.
Растёшь и ищешь проблеск там, над нами,
к неведомому выходу лицом.

Перевод Елизаветы Соколовой

Что истинно...

Что истинно, то Глаз тебе не колет,
не тронет Дрёма, не отымет Смерть.
Что истинно, то воплощаясь Болью,
с твоей Могилы сносит Камня Твердь.

Что истинно, исчезнув, прорастает
Побегом жалким в мокром Ложе Рта,
чтоб Год за Годом, тихо и упрямо
на спор с Веками Вечность тасовать.

Что истинно, Пробором пашет Зе`млю:
гребёт Венец, Мечту, Судьбу и Дар,
и Урожаем Мысленного Плена
испив тебя, одарит твой Амбар.

Что истинно, не повод для Наскока,
в котором всё поставлено на Кон.
Ты, болен, сам себя казнишь жестоко:
кто не предал, не ведает Препон.

Несёт Луна с Отравою Кувшины.
Испей своё. Ночь Горечи грядёт.
Ошлёпки Пены-Крыльям голубиным,
и твой Насест от Ветра не спасёт.

В Колодках ты, сей Мир- твоя Темница,
но Истина не знает Власти Стен.
Так выпрямись, увидишь, не приснится:
во Тьме упрятан Выход Перемен.

перевод Терджимана Кырымлы 

На пустой чёрной сцене выстроен призрачный каркас подобного замку дома. Сквозь и внутри дома устроен в тон ему балетный шест, у которого стоит Аглая в поблёскивающей белой пачке. Мышкин в образе Бедного рыцаря Пушкина читает свой текст на переднем фронте сцены лицом к публике, Аглая же вращается у шеста только когда текст монолога прерывается музыкальным ритурнелем, она выполняет отточенные упражнения. Сцена начинается над музыкальный аккомпанемент.

Поруку унаследовал я от некоего
жившего на этом свете очень давно
и, что редко выпадает- от рыцаря,
но как назвать мне его?
ведь житьё в бедности,
а не в замке -никакая не заслуга.

Беззаботно облачался он что ни день,
пока некто не приобнял мягко
его за плечи и не ошеломил его светом,
в ореоле которого стыд стал нетерпим,
и конечное довольствие многотерпения- также.

Те, кто войну отвергают, суть избраны
трудиться в этом сиянии.
Они сеют зёрна
в мёртвые пашни мира,
они ложатся вдоль огненных полос лета,
они вяжут снопы для нас
и падают на ветру.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

В пору приготовленья маялся я в городах
и жил таясь как это бывает из люви.

Позже, забредая вечерами в некое общество,
я заводил всё тот же рассказ о смертной казни. И всегда сбивался.

Свою первую смерть я принял из рук бури,
и я подумал: сколь ясен миръ и сколь он буен

там, где я я мараю тенью луг, метёт ветер землю
поверх креста, оставьте меня лежать лицом вниз!

Голубые камни летели мне вслед, пробуждая от смерти.
Их стронул звёздный лик, что раскололся.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

И выброшенный из рыцарского ордена,
исключённый из баллад,
направился я в путь сквозь настоящее
до горизонта, где игры теней
на незамирающей стене неба
понуждают к переходам, изображают
к ним мотивы
из старых
верований моего детства.
Когда уж венки надвое,
жемчужины враскат, когда поцелуй
в голубые складки Мадонны
обезвкусел от экстазов
стольких ночей, от первого жеста
свет в нишах гаснет,
ступаю я из чёрной
крови неверца в свою собственную
и слышу перепев
одной Истории,
которая наши жертвы отвергает.

К первой части ритутнеля Аглая повторяет свои вариации.

Угодно слабости, безумью
со мною повстрачаться,
дорогу мне перейти,
меня со свободою разлучить.

Послушная тяге, рано тянулась моя плоть
навстречу ножу, что я держал
дабы её растерзать. Со вздохом стиснутым ею
заодно желал я вон, чтоб выдох оставить,
-подтверждение того, что рот мой
не вопрошал о жизни этой
и об условиях сопутствующим
рожденьям нашим в мир сотворённый.

Со второй частью ритурнеля сцена оканчивается, а Аглая замирает на пуантах в последней своей позе.
 
Мы видим некую "курпроменаду" (устроенную для гулянья аллею- прим.перев.) с башенкой для оркестрика на заднем фронте сцены. Здесь собралось общество птиц, то есть петербургское "haut volee" (фр., высшее общество брачующихся- прим.перев.) . Когда занавес открывается, дирижёр высоко держит палочку. Птичье общество поодиночке замерло, всякий- в своей позе, так, что сцена выглядит весьма колоритно. В глубине стоит Мышкин, который ощущает себя крайне чужим в подобном окружении.

Летящим налегке не стану
завидовать: птичье общество
многих волнует в полёте поспешнейшем
вечно и всюду скучая.

Мышкин уходит. Дирижёр оркестрика водит палочкой в такт музыке, а замершие птицы остаются на "курпроменаде". Когда музыка оканчивается, все обращаются к капельмейстеру и аплодируют. Незадолго до конца их танца на сцену выходят Аглая и Мышкин, они принимают участие в общем действе, а затем выходят на передний фронт сцены. И Мышкин объясняется Аглае.

В краю, где был я,
нашёл себя среди камней,
таким же постаревшим, как они,
всецельно внемлющим, подобно им.

Я знаю ведь, что лик твой
такой же древний, как они,
явился свыше мне и оземь пал
под бело-льдяный водопад:
под ним вначале я расстелил постель свою,
под ним же в лягу в смертный час свой,
и отойду с потоком чистоты во взоре.

Мышкин и Аглая уходят. Вечереет . Загораются отдельные светильники , оркестровая капелла умолкает , общество паруется и покидает сцену. Голубые странные фонари горят сверху -и сцену пронзают столпы света, куда зетем выпархивает Аглая в сопровождении белых танцоров, а Мышкин является как желанное видение, в белом костюме. Но появление такой же призрачной фигуры Настасьи разделяет возлюбленных. Голубые фонари скрываются, гаснут. Одна в ночном саду, очнувшаяся и разочарованная Аглая бросается на скамью. Мышкин, в настоящем образе, входит и преклонает коление перед Аглаей.

Доверяясь, я приготовился к отказу.
Ты плачешь потому, что я тебе свои желания излагаю?
Ты вольна выбрать краткий жребий: мой час, и я желаю
низложения грёзам твоим, которые
снятся тебе, которые ты заимствуешь из мира.

Вовсе нечем мне утешить тебя.
Мы будем рядом лежать
пока горы медленно движутся,
каменно бесчувственные, обрастая века`ми,
на почве ночного страха
и в начале некоего великого смятения.

Лишь однажды луна заглянула к нам.
Сквозь ветвие наших сердец
пал отчаянно одинокий
луч любви.
Сколь студён миръ
и сколь скоро тени
кладутся на наши корни!

Аглая непонимающе прислушивается к Мышкину; её ожидания оказываются обмануты, она вскакивает и оставляет поражённого стоящего перед скамьёй мышкина. Птицы возвращаются в ночной сад, на этот раз как окружение Настасьи Филипповны- все они, будучи захвачены возбуждающей красой её, заходятся во всё более неистовом танце. Затем обе дамы оказываются стоящими виз-а-ви. Настасья жалеет Аглаю, Настасью затем жалеет одит из поклонников Агляи. Мышкин уходит прочь -и спугнутая стая взлетает. Свет направлен на передний фронт сцены, кулисы до`лжно убрать- лишь один задрапированный чёрным подиум с двумя боковыми дорожками остаётся на сцене, а Настасья с Аглаей танцуют вариации с одытыми в чёрное партнёрами так, словно на смерть борются с невидимыми флоретками (т.е. с гирляндами цветов на гроб- прим.перев.). Когда Мышкин возвращается, обе дамы взбираются, каждая своим проходом, на подиум и зают понять князю, что ждут объяснений от него. Аглая ,не стерпев его медлительности, бросается с подиума вниз к ,но тут же увлекаема назад своим партнёром. Мышкин только собирается последовать на подиум за Аглаей, как к его ногам замертво бросается, скорчившись, Настасья. Князь на руках подымает её.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Многоуважаемый господин президент,
от собственного имени и от всех вы имели честь поздравить меня с днём рождения. Простите моё отчуждение. Во имя моих родителей этот день, интимный день кажется мне личным достоянием их, двух особ, которого лично вы и остальные да не коснутся. Я не осмеливаюсь представить себе собственное зачатие и рождение.Уже само упоминание моего дня рождения, который памятен не мне, но моим родителям, я всегда воспринимаю как неуместную профанацию табу, как глумление над чужими болью и радостью, что не может не ущемить любого мыслящего и чувствующего человека. Должна сказать, что цивилизованный человек связан с обществом наиболее ранмыми своими думами и чувствами, которые мы язвим постоянно, а оттого он смеет считать нас ,своих "ближних" дикарями. Вы, учёный высокого ранга, знаете лучше меня, с каким почтением окружают дикари, последние, ещё не испорченные, всё, что относится к рождению, инициации, зачатию, смерти. Что же до нас, то не одна лишь заносчивость служащих избавляет нас от остатков стыда, но- и анкеты, опросники, созданные по велению непоседливого, переменчивого духа, который по праву нашего победителя требует беспрекословной гласности, которая взымает чудовищную контрибуцию с наших сокровенных тайн. Вслед за безоговорочной сдачей всех своих табу человечеству быть униженным тотальной открытостью. Вы поздравили меня, а я вот не могу ваши здравицы передать некоей давно умершей даме, Жозефине Х., в качестве акушерки явившей мой новорожденный образ на белый свет. Следовало б её поздравить, похвалить её за расторопность и за удачно состоявшиеся роды.  Уверяю вас, только годы спустя я узнала, что этот день пришёлся на пятницу , рождение состоялось не позже вечера , что меня особенно не осчастливило. По возможности я никогда не покидаю дома по пятницам, я  никуда не езжу в этот день недели: он мне кажется ненадёжным. А ещё известно точно, что я явилась на свет в половине "рубашки",  а как эту особеность толкует медицина, не могу сказать, также мне не ведомо, как народная молва расценивает эту особенность новорожденных. Но скажу уж, что половина лучше, чем полное остутствие покрова-  и она одарила меня глубокой задумчивостью, я была тихим ребёнком, должно быть, задумчивость и склонность к  долгим посиделкам- моя точнейшая характеристика. Сегодня же я спрашиваю себя: что бедной моей матушке делать с мысленно мною пересланным ей половинчатым поздравлением за половину "рубашки"? Кто смог бы утишить и утешить её дитя, что явилось на свет в половине "счастливого чепца"? Что б вы, уважаемыйсгосподин президент, смогли поделать с половиной собственного президентства, с половиной уважения к себе, с половиной научного опыта, с половиной шляпы*, да, кстати, на что вам половина письма? Моё письмо к вам может быть всего лишь полуписьмом ещё и потому, что моя к вам благодарнасть за переданные мне лучшие пожелания исходит лишь из половины сердца. Бывает, приходят неуместные письма, ответить на которые должным образом нет никакой возможности...
Вена, от...
                                                                  Некая неизвестная.

_________Примечание переводчика:_________
* Т.е. косенсуса:см.дословный перевод поговорки "все мнения свести под одну шляпу".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

О, все эти ночи, что ниспадали в Вену, столько горьких ночей! А дни, которые выпадали тебе: с жужжанием, доносившимся из школ, психбольниц, приютов для престарелых и больничных палат , плохо проветриваемых и редко выбеленных, все дни ,усыпанные до немоты оробевшими ворохами листвы каштанов. О все эти окна, которые не распахивались; все ворота, безвозвратные словно, непроходные, будто на небо они.
Город-тупик! будто ни рельсы отсель!
Судейское и отставное в канцеляриях. Ни грубого слова в прихожих: всегда- обидные (Таить, не оглашать.)
Вот в чём вопрос: до`лжно ль любить то, что невозможно любить, но город- красив, а выдающийся поэт восходит на башню Св.Стефана -и присягает городу.
Всё есть вопрос обстоятельств и соглашений. Но немногие опрокидывают кубок цикуты, безоговорочно.
Злая сплетня в сговоре с сырым сердцем.
Но сердца некоторых неукротимо-мускулисты, а звучные речи- и Риму под стать. Эти немногие про`кляты, презираемы, одиноки. Они мыслили ясно, они блюли себя и не замечали копошащихся понизу медуз.
Немногие находили слова и ,как светлячков, отсылали их в грядущую ночь да через кордоны. А один из немногих отличался челом, ясно горящим на изломе безъязыких эпох.
Город инквизиторских костров, где благороднейшие музыканты были брошены в огонь, где осквернены были огоньки стройных свечек, город непоседливых самоубийц, основательных первооткрывателей и всех откровений чистейшего духа.
Город-молчание! Немой инквизитор с неуместной улыбкой.
.....................................но рыдания- из рыхлых, рыхлой кладки стен, которых касался некто, молодой, обульваренный молчанием, убитый улыбками.
Город комедиантов! Город фривольного ангела и пригоршни всемогущих демонов.
Нерешительный город в диалоге, робкий росток завтрашнего разговора.
Город острословов, город брызжущей слюной копейной братии. (Изюминке пожертвовать истину, а что лихо сказано -полусоврано).
Чумной, воняющий смертью город!
У чёрного омута Дуная и радужно-масляных разводов вширь:
Позвольте мне помнить сияние одного, виденного и мною дня, зелёного, белого, постного,
после выпавшего дождя,
когда город был вымыт и вычищен,
когда ,подобно лучам звезды ,улицы его ядра,
его крепкого сердца, разбегались, вычищенные,
когда дети со всех этажей заиграли новый, ими разучиваемый этюд,
когда трамваи возвращались с центрального кладбища, со всеми годовалыми венками да букетами астр,
ибо воскресение было:
из смерти,
из забытья!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Понукаемый благосклонными, и в то же время приказными взглядами чиновников, З. пересекал зал. Когда до собрания осталось сто шагов, совещающиеся живо приветствовали З. как своего. Никто, казалось, не ведал, где новый, ожидаемый Комендант,- а З. опасался присоединиться к Комендатуре в крайне неподходящий момент и вовсе или почти ничем не помочь собравшимся в разрешении задачи.
     Двадцать шагов, десять шагов... Эхо не касалось стен- столь бесшумно ступал З. к окраине зала.
     В группе собравшихся возникло слышимое замешательство. Партнёры взаимно расстались и обернулись к гостю как если бы тот был одним из них.
     З. чувствовал, что наступил момент истины; он протянул руку- никто не пожал её. Наконец, З. подумал, что тут все осведомлены о том, как он без пропуска было миновал барьер- и смертельно побледнел ,как проигравший высшую ставку. Однако, на его реакцию никто не обратил внимания, ибо те смотрели куда-то мимо и повыше З. Наконец, один из собравшихся отделился чтобы приветствовать гостя.
     Он молвил "мой Комендант"? З. замер, он искал в выражениях лиц окруживших его чиновников обвинение, упрек, критику и приговор, а находил в каждом лишь одобрение, и эти выражения лиц сливались в одну, неясную, трепетную готовность так, что З. опустил глаза чтоб не метнуть в эти лица ответный приказ.
     Искомым Комендантом был он. Неясная музыка отыграла минуту, приглушённых звон литавр донёсся из соседней комнаты, а отдалённый возглас "урр-а-а!" донёсся издалека, с основания лестницы- тогда отвлёкся З. и припомнил форменную колонну, которая было проследовала за ним сюда.
     Затем З. оборвал все голоса и звука, ступил в "штаб", развеял жестом руки его порознь в стороны, наказал ему быть в подчинении, и приступил к исполнению своих обязанностей.

     Во время просмотра телевизионных записей выяснился непорядок на блокпосте №13. Акт нарушения был , вплоть до мельчайших подробностей чрезвычайного происшествия, оказался запечатлённым на третьей катушке. Начальство, которое обычно не принимало участия в подобных расследованиях, на этот раз не преминуло расследовать все детали проступка дабы привлечь к себе внимание нового Коменданта.
     Собственно, занятый Комендантом зеркальный кабинет ,куда страшились ступать подчинённые, не сдержал их рвения. Они связно докладывали Коменданту, чьё лицо скрадывали мощные, совершенные зеркала, тыча указками в особую карту, новые обстоятельства происшествия, а именно: нарушитель не был задержан нарядом барьера №13, но преодолел его из за нерадивости стражей или ,по крайней мере, с умыслом ввёл их в заблуждение.
     Наряд, допустивший "прокол" необычайно умно устроенной сети, уже был задержан начальством и доставлен дабы Комендант лично наложил взыскание. За аккуратно выполненное задержание исполнители удостоились похвалы Коменданта, которому требовалось не только допросить стражей ,но и взыскать с себя.
     В кратчайший срок было решено, что эти люди не избегут приговора. Паче запрета они было запаслись алкоголем и ,кроме того, не воспрепятствовали главному виновнику, не предъявившего никаких документов, пусть те и нашлись после в запущенной комнате отдыха стражей, и были представлены группе З.
     После того ,как немногочисленный, беспомощный , признавший вину наряд барьера №13 отправился выслушать приговор себе, наступило время Коменданту отыграться. Он, облечённый полномочиями главный виновник, принялся понукать вверенный ему аппарат дабы тот во всеоружии отразил последствия содеянного им же З. проступка. По прошествии нескольких часов З. не выяснил ,где возможны поимки нарушителей, поскольку каждый квадратный метр был взят и продолжал пребывать под контролем. В указанные сроки в Зеркальный Зал продолжали являться начальники с ничего не говорящими докладами. Подчинённые видели Коменданта поникшего головой, погружённого в посторонние думы, выслушивали указания и рапортовали. Длящаяся кампания исподволь истомила его ,он уж не доверял ни себе, ни аппарату: Комендант встречал являющихся к нему презрительными и колющимися взглядами ,а между приёмами вглядывался в собственное отражение.
     Отрывисто он отсылал визитёров. Затем его глаза, одержимые, рыскали по зеркалам, ловили всякий сколок, каждую чёрточку отражения чтоб собрать из мозаики голову виновного, которая, наверное, давно заигралась здесь и скрывается меж сверхзоркими зеркалами, которыми вдоль и поперёк увешаны  все стены. Как он, З. зашёл сюда, он уж не постигал, но коль это сталось, то правда многозеркалья должна быть абсолютной.
     Пошатываясь, ходил Комендант по Залу, внимал многочисленным угрозам и постепенно понимал, что изысканно обставленный кабинет богат поверхностным а не проникновенным ("Юберблик" и "Айнблик", поверх-вид и в-вид,- прим.перев.). Он распахнул двери и позвал стражу.
     "Снимите зеркала!- пропыхтел он.- Оставьте одно!"
     Не в обычаях стражи противиться наказам, но та застыла в нерешительности. Явилось начальство -и оказалось не в силах унять неистовство Коменданта. Наконец, не осмелившись тянуть, они принялись было свергать зеркала, но ни одно им не поддалось.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Вопреки нашим различиям, Малина и я питаем одинаковый страх к собственным именам, только Ивану впору и ладно его имя, он дружен с ним, идентифицируется посредством его - и я наслаждаюсь произнося его в лицо Ивану, и про себя, и вслух. Его имя стало моей усладой, необходимой роскошью в моей жалкой жизни, и я забочусь о том, чтобы Иваново имя звучало повсюду: шепотом и лёгким помыслом. Даже когда я одинока, одна иду по Вене, говорю себе повсюду и везде: здесь мы с Иваном шли, там я ждала Ивана, в "Линде" мы с Иваном обедали, на Капустном рынке (на Кольмаркте) мы с Иваном выпили по эспрессо, на Каринтском кольце Иван работает, здесь Иван покупает себе сорочки, вон там Иваново бюро путешествий (не люблю слова "турбюро"- прим.перев.) Ивана ведь уже не унесёт в Париж или в Мюнхен! А там ,где я с Иваном ещё не побывала, говорю себе: здесь вот должна я когда-нибудь пройтись с Иваном, это я должна Ивану показать, я хотела бы с Иваном однажды вечером с Кобенцля или с крыши небоскрёба на Херренгассе взлянуть на город. Иван отзывается сразу как только его окликнут, а Малина медлит, и так же медлю я, когда меня касается. Поэтому Иван правильно делает, что не всегда зовёт меня по имени, а -по кличкам, которые изобретает к случаю, или же говорит "майн фрёйляйн". Моя фрёйляйн, нам уж снова предстоит взаимная измена, это постыдно, там следует от этого наконец отвыкать. Glissons. Glissons.*

То, что Иван не интересуется Малиной, я ещё могу понять. Мне приходится быть начеку, чтоб один не встретился с другим. Но я совсем не понимаю, почему Малина никогда не заговаривает об Иване. Он вслух не упоминает его, аккуратно сторонится моих телефонных с Иваном разговоров, старается не встретиться с ним на лестнице. Он делает вид, будто ещё не знает номера Ивановой машины, хотя моё авто очень часто припарковано на Мюнцгассе за или перед ним, а когда я по утрам наскоро отвожу, это близко, опаздывающего в свой Арсенал Малину, он должен бы заметить, что мне Иваново авто не мешает, я нежно приветствую его, поглаживаю кузов, даже мокрый или пыльный, ладонью, с облегчением убеждаюсь, что номер W 99.823 за ночь не изменился, Малина садится, я жду его рокового, насмешливого словца, стыдящего меня замечания, перемены его мины, но Малина терзает меня безупречным самообладанием, своим неколебимым доверием ко мне. Пока я напряжённо жду грозного выпада, Малина педантично расписывает мне повестку рабочей своей недели: сегодня киносъёмка в зале славы, беседы с референтами по оружию, мундирам, наградам; директор в отъезде, с докладом в Лондоне, а потому он один, вопреки собственному желанию отправится на выставку оружия и полотен в "Доротеуме"; молодой сотрудник Монтенуово получит тему для исследования; эти выходные у Малины- рабочие... Я забыла, что на этой неделе у него пересменка, а Малина должно быть подумал, что я запамятовала, ведь я зареклась не выдавать собственной растерянности5 ведь он по-прежнему ведёт себя так, будто никого и ничего нет кроме нас двоих, меня и Малины. Будто я думаю о нём... как всегда.

Я взяла интервью у господина Мюльбауэра, который прежде подвизался в "Винер Тагблатт" , а затем ничтоже сумняшеся перешёл, невзирая на политические принципы, в "Винер Нахтаусгабе", несколько раз отказалась было под предлогами, но герр Мюльбауэр "целую-вашу-ручку" звонками достиг искомой им цели- и его день настал, что сказано, не вырубишь топором: герр Мюльбауэр, который годами прежде стенографировал, ныне говорит под магнитную запись, он курит "Бельведер", не отказывается от виски. Мои вопросы повторяются в его ответах, а заслуга господина Мюльбауэра в том, что его неучтивость обратилась пространностью исповеди. ответоввыразилась в недконкретность  иркоторые ,по причине неконкретрости интервьюируемого к чести интервьюируемого,  иь лони отоымого прежде д?рс хтьная несколько раз было рауол з в мяетж

_________Примечание переводчика:________________
* Скользим. Скользим (фр. в изъяв. или побуд. накл.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы