Мои слёзы что тихая капель
лепестков с волшебных роз;
И всё моё горе стремится сквозь щель
забытых небес и снежных гроз.

Вот думаю, касался я б земли--
она б крошилась;
она столь печальна и красива,
столь трепетна-- что грёза.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Clown in the Moon 

My tears are like the quiet drift
Of petals from some magic rose;
And all my grief flows from the rift
Of unremembered skies and snows.

I think, that if I touched the earth,
It would crumble;
It is so sad and beautiful,
So tremulously like a dream.

Dylan Thomas

Когда утро пробуждалось вопреки войне,
он оделся в своё, и вышел прочь, и погиб он;
петли едва зевнули,-- и взрыв распахнул дверь,
брызнул, где любо ему было: на брусчатку горелую
да на щепы погребальные крыльца конченного.
Улице его, что позади, скажите: он солнце остановил,
глазницы-кратеры его струями стрельнули, и огнём
когда все ключи-гильзы вылетели из гнёзд, и звякнули.
Впредь не копайте оковы его сердца седовласого.
Небесная "скорая помощь", ведомая раной,
собираясь, ждёт звона заступа о клеть.
О, не кладите кости его на общую груду;
утро летит на крыльях его века,
а сотня аистов взобралась на десницу солнца.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Among Those Killed in the Dawn Raid Was a Man Aged a Hundred 

When the morning was waking over the war
He put on his clothes and stepped out and he died,
The locks yawned loose and a blast blew them wide,
He dropped where he loved on the burst pavement stone
And the funeral grains of the slaughtered floor.
Tell his street on its back he stopped a sun
And the craters of his eyes grew springshots and fire
When all the keys shot from the locks, and rang.
Dig no more for the chains of his grey-haired heart.
The heavenly ambulance drawn by a wound
Assembling waits for the spade's ring on the cage.
O keep his bones away from the common cart,
The morning is flying on the wings of his age
And a hundred storks perch on the sun's right hand.

Dylan Thomas

Диавол во плоти, он говорящий змей:
равнина Междуречья -- сад его;
в урочный час круг-- жало без затей,
урок греха торчал из плода с бородой;
А Бог гулял со скрипочкой в сторожке,
сыграл "прошу проще..." с небесного холма.

Когда чужды` мы были мы пра`вимым морям,
а месяц-самоделка-- полусвят за облаком нарочным,
мне мудрогоны молвили: "Добро и зло
садовое богво`  в одно слепило в дереве восточном;
когда ж луна обветрилось, оно то почернело,
по-зверски, то креста бледнее стало.

В Эдеме нашем мы знавали стража
секретного в святой воде, что стужей
не обращалась в твердь,
и-- по утрам могучим от земли;
ад в роге серы и расколот миф;
все небеса в полуночи, что солнца;
в урочный час пилил на скрипке гад.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Incarnate Devil 

Incarnate devil in a talking snake,
The central plains of Asia in his garden,
In shaping-time the circle stung awake,
In shapes of sin forked out the bearded apple,
And God walked there who was a fiddling warden
And played down pardon from the heavens' hill.

When we were strangers to the guided seas,
A handmade moon half holy in a cloud,
The wisemen tell me that the garden gods
Twined good and evil on an eastern tree;
And when the moon rose windily it was
Black as the beast and paler than the cross.

We in our Eden knew the secret guardian
In sacred waters that no frost could harden,
And in the mighty mornings of the earth;
Hell in a horn of sulphur and the cloven myth,
All heaven in the midnight of the sun,
A serpent fiddled in the shaping-time.

Dylan Thomas

Странница явилась
со мною покой разделить, что в усадьбе моей, не в одной голове.
Дева-юродка по-птичьи

месит-цеди`т то крылом , то рукой ночь.
Вжатая тесно во складки постели,
дурит она этот дом-от-погод, выкликая здесь тучи;

обманывает хожденьем по бе`сов-покою,
в целом,-- вымершему;
или скачет по выдуманным океанам отделений (больниц или тюрем) мужских.

Ею обладал
тот, кто обманчивый свет пропускает сквозь стену-скакунью;
одержимая небесами,

спит она в узком жёлобе; то она гуляет прахом,
вот ревёт, захотелось ей,
на подмостках дурдома, источенных гуляющими слезами моими.

Пронят аурой рук её, я , долгая и дорогая охапка,
могу непременно
стерпеть озаренье, что звёзды огнём зажигает.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
Love In the Asylum 

A stranger has come
To share my room in the house not right in the head,
A girl mad as birds

Bolting the night of the door with her arm her plume.
Strait in the mazed bed
She deludes the heaven-proof house with entering clouds

Yet she deludes with walking the nightmarish room,
At large as the dead,
Or rides the imagined oceans of the male wards.

She has come possessed
Who admits the delusive light through the bouncing wall,
Possessed by the skies

She sleeps in the narrow trough yet she walks the dust
Yet raves at her will
On the madhouse boards worn thin by my walking tears.

And taken by light in her arms at long and dear last
I may without fail
Suffer the first vision that set fire to the stars.

Dylan Thomas

Слишком горд умирать, бит и слеп умер он
наитёмным путём, не свернул в никуда,
горд в остатке, и храбр муж тот ставил на кон

день чернейший; о, пусть навсегда
ляжет мягко он во перекрёстном, последнем
холме`, травами скрыт, да ростком

молодым среди долгих отар, не один,
и не тих дни да дни этой смерти, при том
сверх всего он желал материнской груди

что ничья и в пыли, а от смерти-судьи
приговора искал претемнейшего: грунт,
тот ,что добрый, слепой, неблагой; я один

в его спальне поникшей молился, у одра, где смерклось,
в онемевшей усадьбе его, за минуту
до полудня, и ночь, и рассвет. Реки смерти

на руке , что держал я-- то вены; я видал
сквозь невидящий взор его корнево моря.
(Был измучен старик, на три четверти слеп--

я не горд воглашать, что ни Он, также он
никогда-никогда не покинут мой разум.
Всё лишь кости кричашие, беден не болью,

был невинен он, жалел лишь, что Бога
ненавидя, умрёт, правда, сам был простым:
старый, добрый храбрец, пламенеюще гордый.

Палки-мебель его; книг владельцем он был.
Он не плакал с младенчества, сроду;
и теперь не стонал, скрытой раной не ныл.

Видел я, как блеснул его взор-- и погас.
Здесь, в сияньи под сводом господнего неба
старый вечно со мной, и хожу-то я только

по лугам-- взорам сына его,
на которые нежитей мир снизошёл снеготоком.
Он стонал, умирая, страшась наконец

сфер небесных последнего звука: мир поздний
покидал его вздох; слишком горд,
слишком слаб, чтоб сдержать свои слёзы,

он был пойман ночами двумя, слепотою и смертью.
О, тягчайшая рана всего умиранья
в том, что умер старик в день темнейший.

Слишком горд, чтобы криком
изойти, он не скрыл этих слёз: я-то с ними.
И пока не умру, он меня не покинет).

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Elegy  
 
Too proud to die; broken and blind he died
The darkest way, and did not turn away,
A cold kind man brave in his narrow pride

On that darkest day, Oh, forever may
He lie lightly, at last, on the last, crossed
Hill, under the grass, in love, and there grow

Young among the long flocks, and never lie lost
Or still all the numberless days of his death, though
Above all he longed for his mother's breast

Which was rest and dust, and in the kind ground
The darkest justice of death, blind and unblessed.
Let him find no rest but be fathered and found,

I prayed in the crouching room, by his blind bed,
In the muted house, one minute before
Noon, and night, and light. The rivers of the dead

Veined his poor hand I held, and I saw
Through his unseeing eyes to the roots of the sea.
(An old tormented man three-quarters blind,

I am not too proud to cry that He and he
Will never never go out of my mind.
All his bones crying, and poor in all but pain,

Being innocent, he dreaded that he died
Hating his God, but what he was was plain:
An old kind man brave in his burning pride.

The sticks of the house were his; his books he owned.
Even as a baby he had never cried;
Nor did he now, save to his secret wound.

Out of his eyes I saw the last light glide.
Here among the liught of the lording sky
An old man is with me where I go

Walking in the meadows of his son's eye
On whom a world of ills came down like snow.
He cried as he died, fearing at last the spheres'

Last sound, the world going out without a breath:
Too proud to cry, too frail to check the tears,
And caught between two nights, blindness and death.

O deepest wound of all that he should die
On that darkest day. oh, he could hide
The tears out of his eyes, too proud to cry.

Until I die he will not leave my side.)

Dylan Thomas

        (Ллевелину)

Эту сто`рону правды,
можешь не замечать, сыне мой,
царь своих голубых глаз
во слепящей стране своей молодости:
что несделано, то,
под беспамятными небесами
от невинности да вины,
преждее, чем пожелаешь
или руку подымешь,
соберётся и прыснет
в темень ветренную
словно прах мертвеца.

Зло с добром, два пути,
что по смерть твою
к морю в помол,
царю сердца в слепые дни,
выдуй прочь с выдохом;
выйди криком по мне и себе
и сквозь души всех
во невинную
тьму, и в виновную тьму, также в добрую
смерть, во недобрую,
а затем
ты остатком стихий
воспари словно звёздная кровь,

словно солнечный плач,
словно семя луны, вздор,
огонь, и летя от небес,
грохоча, царь шести своих лет.
И хотенье лихое,
и ростки до корней,
и животные, птицы,
всё тебе налицо и к рукам,
а деянья и речи твои
все, то ль верные, лживы ль
во любви несудя`щей умрут.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

This Side of the Truth 
  (for Llewelyn)

This side of the truth,
You may not see, my son,
King of your blue eyes
In the blinding country of youth,
That all is undone,
Under the unminding skies,
Of innocence and guilt
Before you move to make
One gesture of the heart or head,
Is gathered and spilt
Into the winding dark
Like the dust of the dead.

Good and bad, two ways
Of moving about your death
By the grinding sea,
King of your heart in the blind days,
Blow away like breath,
Go crying through you and me
And the souls of all men
Into the innocent
Dark, and the guilty dark, and good
Death, and bad death, and then
In the last element
Fly like the stars' blood

Like the sun's tears,
Like the moon's seed, rubbish
And fire, the flying rant
Of the sky, king of your six years.
And the wicked wish,
Down the beginning of plants
And animals and birds,
Water and Light, the earth and sky,
Is cast before you move,
And all your deeds and words,
Each truth, each lie,
Die in unjudging love.

Dylan Thomas

Здесь этой весной звёзды плывут пустыми гарями;
Здесь этой узорчатой зимой
хлещет оземь погода-голь;
это лёто птицу весеннюю погребает.

Символы собраны со времён года,
с ленивых изгибов их четырёх берегов,
с осеннего учебного костра трёх пор
и с четырёх птиц криков.
Мне бы лето вещать по деревьям; а черви
как-никак о буранах зимы, о вечернем
погребении солнца вещают;
кукованием я бы весне обучился,
а слизняк преподал разоренье бы мне.

Червь лучше, чем часы указывает лето:
слизняк-- живущий календарик дней;
что скажет он мне, если вне`век-насекомка
речёт, что мир устал жить с ней?

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 
Here in this spring, stars float along the void;
Here in this ornamental winter
Down pelts the naked weather;
This summer buries a spring bird.

Symbols are selected from the years'
Slow rounding of four seasons' coasts,
In autumn teach three seasons' fires
And four birds' notes.

I should tell summer from the trees, the worms
Tell, if at all, the winter's storms
Or the funeral of the sun;
I should learn spring by the cuckooing,
And the slug should teach me destruction.

A worm tells summer better than the clock,
The slug's a living calendar of days;
What shall it tell me if a timeless insect
Says the world wears away?

Dylan Thomas

О, маску и сте`ну сделайте мне, скройте от ваших шпионов,
от острых, эмалевых глаз и очкастых лап с когтями
разбой и мятеж в детских покоях лица моего;
кляп из немотой битого дерева-- чтоб заткнуть от нагих врагов
штык-язык в этом беззащитном молитвенном мире,
рот в настоящем, и сладкогласый рожок лжи;
доспехи старинные, дубом покрытую мину тупицы--
скрыть ум блистающий и надуть испытующих;
и, чтоб слёз вдовьих пелену занавесить с ресниц--
белладонну; и да сухие глаза увидят, как другие
предают слёзогонные лжи их потерь изгибом
голого рта или прысканьем себе в рукава.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

O Make Me A Mask 
 
O make me a mask and a wall to shut from your spies
Of the sharp, enamelled eyes and the spectacled claws
Rape and rebellion in the nurseries of my face,
Gag of dumbstruck tree to block from bare enemies
The bayonet tongue in this undefended prayerpiece,
The present mouth, and the sweetly blown trumpet of lies,
Shaped in old armour and oak the countenance of a dunce
To shield the glistening brain and blunt the examiners,
And a tear-stained widower grief drooped from the lashes
To veil belladonna and let the dry eyes perceive
Others betray the lamenting lies of their losses
By the curve of the nude mouth or the laugh up the sleeve.

Dylan Thomas

I.
Мечты как евнухи, всё наше, что бесплодно на поверку,
засвечено любовью страстотрёпов сердца,
врежь им по отросткам-- и
невест-кобыл холёных, тёмных, вдов ночных
сунь им в охапку.

Суть тени девушек, надушенные только саванами их--
когда лучей дела отделены от червя;
мужчин костьё, разор в постелях чьих
устроен фомками полу`ночи, что гро`бы раздомляют.

II.
Сколь нам годов, неважно, а бандит с его отрадой,
два одномерных призрака, во всю катушку любят,
на взгляд наш строгий-- странно,
и молвят полуночные свои ничтоки раздуваясь;
когда кино долой, они спешат в свою нору
вниз во дворе у дня.

Они танцуют между рампами-своя и черепами-наше,
палят с бедра и гонят ночь долой;
мы созерцаем шоу теней "чмок и бац"
приправленное целлулоидом так, что любовь фальшива.

III.
Кто мир? из наших двух сновидцев, что
обречены быть бодрыми, коль снадобья и зуд
подымут эту красноглазую планету?
Прочь силуэты света дня и их крахмал,
вы, солнцеджентльмен, богач в Уэльсе,
а то вращаемые ночью запусти.

Глаз с фотографией во браке:
та прививает правды кожи однобокие ему;
мечта сновидца высосала из убежденья,
что люди в саванах проникнуть в суть способны коль летают.

IV.
Вот это-- мир; он ложное подобье из лохмотьев
начинки нашей, он трещит, когда ворочаемся мы
любя и ненавидимы;
мечта, что грабит погребённых, чьи котомки
возводит в чин живых, во славу хламу.
Вот это-- мир. Поверьте.

Да, нам бы кукарекать пуще петуха,
чтоб после смерти оживал старик; с тарелок на лету
состреливать рисунки;
и жили б мы нормальненько тогда,
а остальные бы цвели когда любили,
во славу наших как-дела-твои-сердец.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Our Eunuch Dreams
 
I.
Our eunuch dreams, all seedless in the light,
Of light and love the tempers of the heart,
Whack their boys' limbs,
And, winding-footed in their shawl and sheet,
Groom the dark brides, the widows of the night
Fold in their arms.

The shades of girls, all flavoured from their shrouds,
When sunlight goes are sundered from the worm,
The bones of men, the broken in their beds,
By midnight pulleys that unhouse the tomb.

II.
In this our age the gunman and his moll
Two one-dimensional ghosts, love on a reel,
Strange to our solid eye,
And speak their midnight nothings as they swell;
When cameras shut they hurry to their hole
down in the yard of day.

They dance between their arclamps and our skull,
Impose their shots, showing the nights away;
We watch the show of shadows kiss or kill
Flavoured of celluloid give love the lie.

III.
Which is the world? Of our two sleepings, which
Shall fall awake when cures and their itch
Raise up this red-eyed earth?
Pack off the shapes of daylight and their starch,
The sunny gentlemen, the Welshing rich,
Or drive the night-geared forth.

The photograph is married to the eye,
Grafts on its bride one-sided skins of truth;
The dream has sucked the sleeper of his faith
That shrouded men might marrow as they fly.

IV.
This is the world; the lying likeness of
Our strips of stuff that tatter as we move
Loving and being loth;
The dream that kicks the buried from their sack
And lets their trash be honoured as the quick.
This is the world. Have faith.

For we shall be a shouter like the cock,
Blowing the old dead back; our shots shall smack
The image from the plates;
And we shall be fit fellows for a life,
And who remains shall flower as they love,
Praise to our faring hearts.

Dylan Thomas

То мой тридцатый год под небесами
тянул меня за уши от гавани к ближайшей роще
и устричный садок и цапля
камлала берег
утру` поклоны
с молитвой волн да зовом чаек и грачей
и боем парусников в неводами скрытые причалы
направил стопы
мне шум сначала
в покуда спящий городок затем долой.

Мой день рождения водой почался
те птицы древокрылые и просто птицы полетели
поверх уделов пахотных и белых лошадей
да именем моим и я взошёл
в ненастье осени
и пошагал дорог не видя в ливни дней моих.
Когда в прибой ныряла цапля я покинул
предел стены
закрыл врата чем город разбудил.

В клубящихся облАках жаворонков брызги
а придорожные кусты кишат свистящими дроздами
а солнце послелета
октября
на склоне хОлма,
здесь было гожая погодка с певцами сладкими внезапно
явились в утро где я брёл и чуял
дождь обложной
несущий холод ветер
холодной роще далеко внизу.

Дождь блед над гаванью всё меньшей
и церковью прибрежной что улиткой
рогами сквозь туман а за`мок
бур как совьё
но все сады
весной и летом процветали словно в славных сказках
да за стеной под жаворонием облАком полным.
Мне б изумляться
тридцатилетья днём
сполна но тут погода обернулась.

Она покинула благославенный край
и ветры новые да с небом синевы иной
бороли чудо лета
где яблоки
смородина красна и груши
и в перемене зрел я как наяву дитя
забытые рассветы с матушкой прогулки
сквозь притчи
лучей зари
и саги зеленЫх соборов

так дважды видел я раздолье детства
чьи слёзы обожгли мне щёки сердце принял чьё.
То бЫли роща речка море
где мальчик
внимая
лету мёртвому делился радостью своей
с деревьями и камнями с приливом рыбным.
И чудо
вживую пело
как наяву в воде и в стаях птиц.

Мне б изумляться тридцатилетья днём
сполна но вот погода обернулась. И тогда
давно погибшего ребёнка радость воспылала
на солнце.
Таков был год
тридцатый мой стоявший тут в полУдне лета
когда в низине город оставался лёжмя в духе Октябрям.
О сердцу петь бы впредь
по правде
на холме высоком сквозь перемены года все.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Poem In October 

It was my thirtieth year to heaven
Woke to my hearing from harbour and neighbour wood
And the mussel pooled and the heron
Priested shore
The morning beckon
With water praying and call of seagull and rook
And the knock of sailing boats on the net webbed wall
Myself to set foot
That second
In the still sleeping town and set forth.

My birthday began with the water-
Birds and the birds of the winged trees flying my name
Above the farms and the white horses
And I rose
In rainy autumn
And walked abroad in a shower of all my days.
High tide and the heron dived when I took the road
Over the border
And the gates
Of the town closed as the town awoke.

A springful of larks in a rolling
Cloud and the roadside bushes brimming with whistling
Blackbirds and the sun of October
Summery
On the hill's shoulder,
Here were fond climates and sweet singers suddenly
Come in the morning where I wandered and listened
To the rain wringing
Wind blow cold
In the wood faraway under me.

Pale rain over the dwindling harbour
And over the sea wet church the size of a snail
With its horns through mist and the castle
Brown as owls
But all the gardens
Of spring and summer were blooming in the tall tales
Beyond the border and under the lark full cloud.
There could I marvel
My birthday
Away but the weather turned around.

It turned away from the blithe country
And down the other air and the blue altered sky
Streamed again a wonder of summer
With apples
Pears and red currants
And I saw in the turning so clearly a child's
Forgotten mornings when he walked with his mother
Through the parables
Of sun light
And the legends of the green chapels

And the twice told fields of infancy
That his tears burned my cheeks and his heart moved in mine.
These were the woods the river and sea
Where a boy
In the listening
Summertime of the dead whispered the truth of his joy
To the trees and the stones and the fish in the tide.
And the mystery
Sang alive
Still in the water and singingbirds.

And there could I marvel my birthday
Away but the weather turned around. And the true
Joy of the long dead child sang burning
In the sun.
It was my thirtieth
Year to heaven stood there then in the summer noon
Though the town below lay leaved with October blood.
O may my heart's truth
Still be sung
On this high hill in a year's turning.

Dylan Thomas
 

 
Стихи в октябре

Земную жизнь пройдя до тридцати,
      Я проснулся от голосов
      Гавани и соседних лесов:
На тёмных камнях в лужицах отлива радостно толпились
Мидии. Цапля славила берег. Утро меня позвало
Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,
Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала,
      И повелело
      Отправиться
В спящий и предрассветный город.

Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы
      И окрылённые деревья
Над фермами и над головами
Белых пасущихся лошадей
      Пронесли моё имя на крыльях,
И я проснулся, и встал в дождливую осень, и вышел
Чтобы сквозь ливни всех моих дней
                                           Идти.
И был прилив, и ныряла цапля. И был – я.
Я ушёл, а город проснулся, тут же ворота закрыл,
      И не стало обратного пути.

Катящиеся облака были жаворонками набиты,
И свистящими дроздами полны придорожные кусты,
      И октябрьское солнце
Наполнено летом, паутинкой повито
На плече холма, где певчие ветры
Наперебой с крылатыми певцами
      Врывались в утро…
      А я себе брёл и слушал
Холод ветра, выжимавшего дождик из пустоты,
      Далеко внизу над лесами.

Бледнел дождь над удалявшимся,
Уменьшавшимся портом.
У моря – мокрая церковка, с улитку величиной,
Из тумана торчали рожки её – и замок,
Коричневый как сова, едва ли не чёрный.
И сады расцветали в летней сказке,
      За городской стеной.
И без конца мог бы я удивляться чуду
      Своего дня рождения,
Под катящимся облаком, жаворонками набитым,
Но погода решила поссориться со мной.

Она отвернулась от блаженной страны,
      Явился иной воздух,
      Иное небо,
Но опять голубое летнее чудо нахлынуло с вышины
С яблоками, грушами, смородиной,
И я увидел ребёнка, которого давно уже не было,
                                                           И нету,
Бредущего с матерью в глубину позабытых дней
Сквозь разговорчивость солнечного света
      И легенды зелёных церквей,

Сквозь пере-пересказанные бормотанья детства.
      Его слёзы обжигали мне щёки,
      Его сердце билось во мне.
И был лес, и были река и море,
      А к мальчонке множеством лиц
Старалось прислушаться, приглядеться
      Лето мертвых,
Когда радостные истины шептал он
Деревьям, камням, рыбам и крабам на морском дне.
      Это живое чудо
      Звучало, журчало
Голосом воды и разноголосицей птиц.

      Без конца
Я мог бы удивляться чуду моего дня рождения,
Под облаком, жаворонками переполненным,
      Но погода
Отвернулась от меня разом.
      А настоящая радость
Давно умершего ребенка пела
И разгоралось на солнце пенье:
      Вот он
      Мой тридцатый год,
Он стоял тут в солнечный июльский полдень,
Когда город внизу лежал,
                          окровавленный осенней листвой…
Так пускай же правда сердца на этом холме
      В мелькании лет поёт!

Перевод Василия Бетаки
Филологическая редактура Елены Кассель