Александр Сиклин, проснулся в этот день необычно рано. В выходной можно было ещё поспать, но после выпитого вчера самогона, настоянного на карбиде, что по дешёвке збагривала местным алкашам соседка Клава, не спалось. Тревожные мысли бродили в непохмелённой голове и голос - вставай, Саня, вставай!- Отчётливо прозвучал вдруг в помутнённом ещё сознании. Быстро поднявшись,он тут же наступил на ёжика, жившего в его саду и каким то образом, пробравшимся в дом. Чёрт, наверное дверь вчера спьяну забыл закрыть, подумал Александр, одеваясь. День начинался плохо и предчувствие беды, казалось витало в испорченном за ночь воздухе.
 Он подбежал к компьютеру, набрал трясущимися руками заголовок новой статьи "Поздравляю Вас с воскресеньем",  вставил туда ссылку на клип Пугачёвой с ютуба, быстренько занёс в игнор-лист десяток самых борзых комментаторов, раскидал смайлики подружкам и перекрестившись под портретом Натальи Михайловны в красных маках, осторожно выглянул в окно, сквозь давно уже проделанную дырочку в выгоревшей, красно-синей, партийной занавеске.
Вокруг было тихо. Павлоград ещё спал и только громкий храп соседки - крановщицы Клавы, спящей голой на раскладушке под яблоней за соседским забором, да крики ранних петухов, нарушали тишину, утонувшей в зелени лета, тихой  улочки.
Земели нигде не было и Саша вышел во двор,  выглянул, вытянув шею за калитку, посмотрел по сторонам и накинув на голову капюшон штормовки, решительно направился к птичьему рынку, где можно было опохмелиться стопариком крепчайшего первача у сторожа- социалиста и Сашиного однопартийца Митрофаныча. На условный стук, двери сторожки открылись и заспанное, небритое лицо сторожа, расплылось в улыбке и радостно матюкнулось. Земели не было?- сходу спросил Сашко у опухшего товарища. Да спить поди, падло - чиво яму в такую рань тут шастать- пробурчал Митрофаныч,  сев за стол и довольно крякнул, понюхав  открытую бутыль.
Вот скажи, товарищ, чиво эта зараза меня преследоваит? Спросил Саша,  сев за стол и хрустя луковицей. Да погодь ты жрать, выпей сначала- строго отрезал Митрофаныч. Оп ком речь? -Да провокатор шо мене домогается! Ловит меня, тварь - где я, там и он! - Гы-гы-ыы- весело заржал Митрофаныч, глядя на красное, одутловатое лицо Александра. Да на кой хрен ты ему нужон? У него семья, жинка симпатишная, бизнес! Станет он за таким дураком бегать! Ты на морду то свою в зеркало посмотри - Боря Моисеев без волос! - и весело, громко засмеялся собственной шутке, широко раскрыв беззубый рот.
Ну да, игриво усмехнулся Сашко - а сам то помнишь, что вытворял, когда я только на завод из ПТУ пришёл?- Митрофаныч поперхнувшись самогонкой, закашлял и покраснел. Тьфу, зараза! Ты ещё октябрьскую революцию вспомни! Ты сам ко мне приставал, бо не хотел цех годами мести и просил обучить мастерству.
-Ага! Ну ты и обучил! - Съехидничал Александр, игриво подморгнув красному, как бурак Митрофанычу. Три года за тобой, когда ты бригадиром был, струменты носил да за бухлом бегал! А что пьяным вытворял в заводской бане после работы, забыл? Да с меня до сих пор, половина завода смеётся! Клавка то - крановщица - всё в окошко видела и растрындела по всему Павлограду про нашу с тобой учёбу в голом виде! А ежели б я голодовкой начальству не пригрозил, то до сих пор, с метлой по заводу бегал!
Митрофаныч насупился и налив себе полный стакан, залпом его выпил. Дуй отседова, у меня работа - обиженно заявил он Сашке и лёг на устланную ватным одеялом, скамейку под окном. Пятёрку на стол положь, а то привык жрать на халяву - кинул он в спину уходящему Александру.
Тот насупившись, снова сел на стул и достал из грязного носка липкую, сложеную вчетверо двадцатку - давай сдачу, у меня мелких нет! -Обижено прошипел  Александр сторожу. Тот, послюнявив пальцы, отсчитал сдачу и бросив её  на пол, отвернулся.
Настроение у Александра снова испортилось и он засунув пожмаканые купюры в носок, вышел из сторожки. Нужно выпить пивка - решил он и направился к знакомой красной палатке за посадкой, которая вот - вот, должна была открыться.

-Клин, стоять! - Раздался вдруг хриплый, нахальный голос за спиной.  -Земеля! - Подумал Саша и почувствовал знакомый холодок в животе и тёплую, почти горячую струю, стекающую вниз под штаниной, прямо в носок с заначкой.
-Бабки есть?- Прохрипел тот же голос. Саша медленно обернулся. За спиной стоял Коля - Шпала - здоровенный, мордатый гопник-алкаш с соседней улицы. Саша облегчённо выдохнул и улыбнулся - привет, Колёк! -Та нету не куя, всё у Митрофаныча оставил, сам вот ищу - заискивающе прощебетал он Кольку.
- А если поискать?- Пьяно прорычал Колёк. -На, смотри! Саша выложил на прилавок ларька старенькую, перевязанную в двух местах синей изолентой нокию и вывернул карманы зелёной, купленной ещё с первой получки штормовки.
-Та лан - верю - снисходительно промычал Колёк. - А Клавка тебе в долг не даст? -Та ты шо - скривился Саня - я ей уже стольник за самогонку должен! Зайди к Митрофанычу, может похмелит. Колёк пошатываясь, двинулся в сторону рынка. - Земелю не видел? - Прокричал ему вслед Саша - не, пробурчал Шпала не оборачиваясь.
Александру захотелось домой. Пойду, лучше пару блогов в инете запощу, а за пивом мамку пошлю - подумал он, сворачивая на знакомую тропинку, петляющую в тени склонившихся над травою ив.
 Павлоград просыпался - летнее солнце, поднималось над уютным, зелёным городком и начинало уже припекать блестящую, потную лысину Александра, бросая от неё солнечные зайчики на кроны деревьев.
Земелю он не видел уже два года...

Все персонажи драматической трагедии вымышлены и возможное сходство с
реальными людьми, случайны.

В полшестого пополудни на автостанции полно народа с работы да с рынка-- и взгляду тошно от унылых, заплывших с устатку женских лиц, от псовьих повадок униженных мужчин, режущихся в карты, смакующих солёную кильку под пиво, курящих несмотря на милицейский запрет. Всё сторожа да чёрноробы, изредка-- "менеджеры по продажам". А с другой стороны посмотреть-- тут добытчики, старатели и кормильцы обоих полов собрались, честь им хвала, наш поясной поклон им за то, что не сидят сиднем в своих пригородах, а трудятся не покладая рук, тянут семьи, ладят домики и веселы, веселы они. Возгордясь, видишь с горечью "простых", пока сам среди них не пообтешишься.
Парень лет пятнадцати, худой как палка, в чёрном и сером весь, нерусский и ,кажется больной на голову, дефектный что-ли, таких в армию не берут, комиссуют их, одним словом-- ходит с белым, перебинтованным будто, самодельным ящичком-- и просит денег низким голосом, без акцента говорит, а сам чернявый такой, и лицо будто иудейское у него, словом, таким охотно верующие дают. Два дня назад он было с тем же ящичком побирался, да печати на нём не было. Теперь есть она, но какая-то сомнительная. Народ, однако, не придирается, простой он народ, христианский, добрый, и бедный притом. Дают ему и мелочь, и рубли, которыми в Крыму всегда звали и будут звать эти украинские гривни.
Двое коренастых, тренированных охранника строго распытывают нерусского:
-- Кто будешь?
-- Геворкян.
-- А звать?
-- Давид.
-- От кого работаешь?
Давид запинается, но чётко отвечает, уже другим, повыше, не гробовым голосом:
-- Свято-Успенский монастырь.
Тот, что пониже, с пронзительным, плотоядным вглядом антисемита, звонит по дешёвой своей безотказной мобилке:
-- Алло. Это Свято-Успенский?... Дайте мне главную монахиню..... Здравствуйте!.... Я с автостанции звоню. Геворкян Давид для вас собирает пожертвования?.... Спасибо!... Всё в порядке. Тут он, перед нами, жив-здоров.
(Давиду) -- Иди. Работай дальше. Вот тебе рубль.
Низкий давно, в молодости сидел за грабёж, на Севере срок отбывал, вышел при Горбачёве. Мастерил что-то на заре кооперации, снимал на окраине Симферополя времянку со двором. После нашёл свободную женщину-- и ,возможно, расписался с нею, в общем, решил собственную жилищную проблему, но-- в пригороде. Так вот и ездит столько лет кряду. Фашизм --его развлечение и вера, хобби и цель жизни, скажем прямо, не единственная и не всепоглощающая. Начинал с антисионистских книг "Политиздата". Я знаю одного тридцатилетнего интеллигентного еврея, который долго думал, мечтал, надеялся, будто Израиль захватит Крым, чем решит массу проблем обитателей полуострова. Я это к тому, что евреев в Крыму побольше, чем в других землях украинских, и они куда мечтательнее тех, что обитают за Перекопом. Так вот, продолжим. В самом конце 1990-х низкий стал понемногу вчитываться в самиздатские брошюрки, узнал массу страшных сведений о помыслах и промыслах сионистов. Отсидев раз в лучшие свои годы, оставаясь надолго без своего жилья, он не шкодил-- значит, тоже вышел в мечтатели! Не настолько, правда, чтоб подключится к Сети-- и завести себе блог на этом портале, иначе б я не опубликовал сей очерк.
Геворкян собирает в день рублей (...ах, украинских!) триста, не меньше. Гужуется он на постоялом коммунальном дворе, где из приписанных проживает одна лишь одинокая старуха, а остальные каморки хозяева сдают цыганкам, наркоманам, левым торгашам и попрошайкам. Надеюсь, там его не грабят, не обижают, не слишком наживаются на нём. Монастырь, на который он работает-- женский, туда можно не возвращаться, а деньги доставят к месту, деньги, они легки на подъём, даже чересчур.
Высокий охранник-- из коренных, а значит-- русских! местных.Он во многих отношениях крепче низкого, но далеко не столь начитан. Не сидел. Разведён. Оба без вредных привычек. Убеждённые люди, это я и по себе сужу, редко закладывают за воротник. Высокий употребляет чаще и больше низкого-- вот ещё одно подтверждение моей теории. 

Когда задумаешься, на лице собираются морщины или же мускульный панцирь: сознание отражает прочь ненужную информацию, мол, обдумать бы то, что под черепушкой скопилось. Когда ты поражён, мышцы, наоборот, сокращаются на затылке. Говорят ещё "студент чешет репу".
Однажды крымтатарская газета "Къырым" опубликовала архивное фото. На нём-- отставной и опальный советский генерал Г. и правозащитница из числа крымский татарок Н. на приёме у Президента США Рональда Рейгана. Справа на фото --две диссидентские "репы". Изумление. Восторг. Благоговение. Всё умножьте на два. Миллиона, если не трудно.
Как то меня вскользь, риторически спросил ныне известный деятель "меджлиса", некто А.М., почему когда крымские татары покупают у русских крымчан дома, то новосёлам приходится выгребать кучу старого, ненужного хлама.
Я изумился. Ответ нашёлся сразу, но я промолчал, ведь вопрос, судя по интонации, был риторическим.
Когда я увидел вышеупомянутую фотографию в газете, то вспомнил вопрос-- и улыбнулся. Ведь моё изумление было куда скромнее. Я, кстати, нисколько не обиделся.
Крымские татары долго "сидели на чемоданах", в отличие от русских крымчан.
Поэтому когда они оставляли дома покупателям-узбекам, последним не приходилось выгребать кучи старого, ненужного хлама.

Он бился головой о стену, не назваясь по имени. Он давно назвал всех великих поимённо, выкрошил все даты вечных сражений, эмских указов и разгонов вольниц.
Она смотрела ему вслед, в душу глядела девушкой она.
Молодой Шевченко, вылитый Ленин в Октябре, под руку с Кулишом шли понад речкой и пели нечто народное, но их никто из людей не слышал: похожий на шелест крылышек саранчи синайской, колючий, неуютный шёпот сухих камышей глушил их.
 Метнулась тень беспородной собаки. Ночь наступала. Круглая луна уже глухо лаяла.
-- Ласкою, лаской попробуй, авось получится...
-- Нет. Смерть моя, вот она, белая, крепкая.
-- Стена это, Сеня, стена.
Хотелось жить дальше, но недоставало воздуху, воли, воды родниковой и солёной с крабами и водорослями утопленницы Вероники. Мало было простого людского тепла, ещё меньше высоких устремлений и радости общих побед.
Дети, двое их, молча стояли и смотрели, бледные и стеариновые.
-- На работе мне обнищали...
-- Огнищане щелястые, вот кто они, Ваня, запомни наконец.
Девочка не выдержала ,неуверенно первая метнулась к ним:
-- Папа, где ты?
Отец выглядел выцветшей вещью.
Мать по-французски цвела лилией в графском пруду, посвистывала розгой: ей всё равно кого: Вольтера ли, Виктора Гюго.
Она улыбалась тусклым зеркалам, когда украдкой приподымал юбку, подмигивала собственному незнакомому отражению, она молодела как весна, которая непременно наступит и пахла ананасами.
Давно ли молдаване ехали селом на можарах, выкрикивали смешными голосами нечто маловразумительное? А воробьи, которых дети злобно звали жидами, весело расклёвывали свежий навоз. А село пахло сеном, мёдом с молоком и жарилось, и росло в никудыть. Ширилось оно, толстело, а не знало.
Вот как бывало:
-- сосед приобрёл телевизор
-- а мы мотоцикл получили: колхоз выделил премию
-- вот как, поздравляем от души
-- спасибо и вам, соседка
А вот как стало:
-- НаркОМэн, откУДа денЬГи беРёшь-то?
-- КраДу. А теБе не завидно?
-- Да сдохни, ничтОЖный.
-- Не дождёШься, незнакомка. Я тоже когда-то ИМЕЛ семью...
-- Какая семЬя? Ох, ты врЁшь...
-- Не переГИБаЙ. БрАЛ взятки на должности-- и вот, видите.
-- А я даю их. Но не колюсь ЖЕ, ЖИвотное.
Памятники затмили будущее. Гнили водопроводы. Дети любили политиков. Разврат одолевал ласковых украинцев.
Некоторые пробовали перековаться: говорили на ридной мове, пели почти по-шевченковски, готовили галушки по пятницам и высматривали, выуживали самых податливых, а богатых окучивали, соблазняли их вышиванками и румянцем нарочито глуповатых ,не по-европейски грудастных дев.
Через несколько лет секс нам разонравился. СПИДа вначале перестали бояться, а затем не стало и его.
Видите Виктора? Он бывший технолог вин, после всего самого страшного работал на стройках, а теперь нищенствует. Вот Владимир. Он, бизнесмен, богат, но далёк от Бога. Он весел и здоров, но вот да и сдуется.
Это они, пореформенные украинцы, которых не примут в Европу.
Ещё цены жмут. Дети просят говядины, сладостей. Нет средств. Носить нечего, выйти некуда, незачем любить тебя, Украина. Куплена ты и облуплена.
Вот громыхнуло вдали. Вдоль улицы омоновцы гонятся, настигают грабителей. То ли ещё будет. Лишь бы наблюдателей не задело, лишь бы пронесла.
Олег или Виктор, не помню, перестал биться о голую стену. Голова его болела. Жена его ждала.
Это она, новая Украина: ночь с дохо`дными островами иллюмиНАЦИИ. Кого-то насилуют, кто-то ноет, нянчится с думами, домами обрастает, носится с писаной торбой. Не любит она нас.

Тяжело живется последнее время Варьке. С тех пор, как умерла мама, плохо ей, холодно. Но еще хуже стало, когда папа привел новую маму. Не знаю, за что невзлюбила она ее, Варьку. Вот вчера на мороз выгнала. За что?
Варька и понять не может.
И печально работает ее головенка. Думает, думает. Вот и теперь, побила больно. И есть не дает. А голодно...
И напрасно ищет выхода бедная девочка. Отцу жаловаться еще хуже. Он не слушает. Тоскливо смотрит Варька в окно: не придет ли избавление?
— Варька, — слышится сердитый голос, — Зажги лампадку. Варька торопливо срывается с места и, точно ожидая удара, торопится зажечь огонь перед иконой. Загорелась лампадка, и нечаянно взглянула на икону Варька.
Видит, смотрит на нее Владычица, так ласково смотрит...— Вот Она, добрая... Мать Небесная... Ей пожалуюсь,— вдруг решила она.
И, забившись в угол, грифелем стала что-то черкать на обломке грифельной доски...
Кончила, улыбнулась Владычице тихонько, без шума, вскочила на стул и положила обломок перед иконой.
— Ты чего?.. Ложись спать, — снова окликнула мачеха. Варька, голодная, но отчего-то счастливая, юркнула под одеяло, в свою кровать, около белой, недавно выбеленной, хорошей, как называла ее Варька, стены.
Наступала ночь. Близился большой храмовой праздник в селе Казанская, и нужно, чтобы был порядок.
Не доверяя девочке, мачеха зашла посмотреть на лампадку.
— Чай масло не налила, лентяйка, — ворчала она, поднимаясь к иконе. — Так и есть... Ишь ты... И она уже собиралась дать лишний толчок, как увидела доску.
— Что это она тут наложила? Она медленно стала читать каракули.
— Нет, тут темно. На кухню пойду...
«Матушка небесная,—читала она, — Ты, говорят, всем мама... А у меня мамы нет. Бог взял. Чужая мама меня бьет и есть не даст. Возьми меня к себе, Матерь Божия. Есть хочется... Возьми...».
Что-то комком подступило к горлу женщины. И на глазах туман какой-то. Торопливо, точно кем-то подгоняемая, подошла она к иконе Казанской. И показалось ей, что, сурово и гневно смотрит на нее Владычица.
«Сердится за нее», — подумала она и взглянула на сундук, где лежала девочка.
Взглянула и даже присела от испуга. Какая-то чудная, сияющая женщина в белом, стояла за убогой постелью и покрывала девочку своей одеждой. Что это было? Чудо? Может быть, и нет. Может быть, это соседский барчук из своей комнаты, как раз напротив, шутя, или нечаянно, направил на стену свой волшебный фонарь.
Но все равно, это было чудо. Ведь, если и барчук, так Ее воля направила его руку. А главное чудо: видение и письмо растопили сердце женщины.Тихо, на цыпочках, вышла она. Сбегала куда-то и осторожно сунула под подушку Варьки — маленькую куклу и белую, румяную, большую булку с сахаром... А той плохо спалось с голоду. Вот она открыла глаза. — Что это... Кто это? — схватилась она за булку. И увидела, что в стороне плачет ее «чужая мама». Теперь не чужая — ее мама!

Граффито " Преждевременное явление Аргуса летним вечером". Нарисовал сам. 

Могут постучать среди ночи, не робко: "десятку до получки, ты знаешь...", но жёстко, настойчиво. Войдут трое, один предъявит удостоверение, ты ничего ,как водится не запомнишь окромя тризуба державного. И заберут. Надолго если не навсегда.
Приведите в порядок архив. Сожгите письма и черновики. Ознакомьте с оставленным самых близких по духу. Упакуйте рассортированные и перевязанные бечёвками бумаги в целлофан и ,ещё раз- в пергаментную бумагу, заклейте лентой "скотч". Вашим близким придётся хлопотать как в 1937-м. За болтовню дают немного. Бить не будут если не выпендриваться.
Вспомните, что вы тут наболтали. Заготовьте черновик покаянного письма.
Прессовать таких как вы будут не идейные убежденцы, но простые исполнители. Они вам , не словом так намёком, дадут знать, чего от вас добиваются "вышесидящее" начальство. Могу предположить: покорности. И ещё: конкретности. Уехать в село чтобы разводить курей. Платить все налоги и угождать начальству. Смотреть телевизор молча, во время ужина, ни с кем не обсуждать новости, даже с законной женой.
Могут отправить в психушку, а там- общественные работы, иначе пайка- по минимуму. Работай покорно, но с ленцой, как у славян водится, благодарно и жадно ловите каждую похвалу капо. Оставят вольнопоселенцем - соглашайтесь: так безопаснее пережить смутное время; выпустят на волю- не задерживайтесь на вокзалах, лучше сразу - документы под нос ментам: они зыркнут так ,злорадно и сочувственно, пригрозят незлобно, мол, не опаздывай на поезд- и забудут.
В камере веди себя по-человечески, забудь всё что читал и слышал о "понятиях".
Украинскую вольницу выправит стальная рука. Прими это всем сердцем ,уже не молодым-здоровым, и мозгами своими загаженными впитай, да не ропщи. Было ещё хуже, в начале 1990-х: малитновые спижжаки, инфляция страшенная, безработица... Будет что будет. Фашисты -опереточные, как бы итальянцы. Или румыны. Коммунисты -тупые как ботинки Ленина. Пусть перегрызают друг другу глотки, а ты отсидись, не рыпайся.
Лагерь? Возможно, однако- не смерти. Опробуют на вас, зеках, подряд, всякие призабытые формы организации труда. Есть шанс выбиться в люди, не паникуй.
И ещё: хватит тут, на блогах, обсуждать политиков. Все реплики кое-кем берутся на карандаш. В России уже это поняли.
А ты? 
... Хорошо. Я приведу всего две цифры, из газет. Самоубийств в Крыму- на 180% больше, чем в прошлом году. Преступлений на Украине- в три раза. То-то же.

РЫБНЫЙ РЫНОК

  А раньше он был на открытой территории городского базара, и самым
страшным местом в рядах была яма под листами железа в крупную дырку,
вся в горстях чешуи. Туда сливали тузлук - рыбный рассол. Сейчас рыбный
рынок в длинном павильоне с толстыми каменными стенами. И теперь вход в
него прячется среди ларечков, где продают запчасти, - сразу и не
заметишь.
   Я захожу туда через день, купить полкило соленой хамсы.
Стараюсь много не есть ее, а то ведь, как в поговорке "рыбка посуху не
ходит" и глаза наутро, как у китайца. Но дома в холодильнике, пусть она
будет, вдруг захочется.    Высокий потолок с застекленными окошками в крыше украшен
цветными блескучими гирляндами, и они свешиваются, зеленые, синие,
красные, почти касаясь рыб, серых, желтых, черных, - лежащих на
прилавках.
   Знатная рыба пиленгас, ловится он сейчас хорошо и потому
каждый день килограмм стоит на гривню меньше, чем стоил вчера. Кучами,
навзничь, сверкая чешуей размером с гривенник, лежат одинаковые рыбы,
нежно показывая белые брюшки, припачканные кровью. Такой же красной,
как наша.
   Из-за того, наверное, что лежат они на спинках, откинув
головы с полуоткрытыми ртами, есть в них что-то женственное, - зрелое,
томное. Кровь не мешает. Не делает рыбу мертвой. Да и как может быть
мертвым то, что настолько вкусно? Белое мясо, прижарил огромными
кусками, и - еда. Вернее - Еда.
   А дальше тот же пиленгас, чуть поменьше, вяленый. Висит
рядами, брюхо распялено деревянной палочкой и тушки такие прозрачные,
что кажется, не рыбы висят, ангелы крылышки раздали в стороны. Что ушло
из рыбы, превратив ее в бестелесного духа? Нет смерти в ней, висящей, и
лучи солнца из окошек под потолком проницают крылья с тонкими
ребрышками легкой желтизной.
   Женщины в навернутых на себя ватниках и кофтах, - нежарко
в похожем на длинную пещеру павильоне, - стоят, смотрят внимательно,
сложив руки на фартуках, захватанных рыбьей кровью. Кричат,
уговаривают. Или беседуют друг с другом, по южной привычке - громко,
подробно о жизни своей и соседской. Гулкие голоса бьются, шевеля
цветную фольгу новогодних гирлянд.


ЕЩЩЩЁ