Все мужчины исчезли из Вены, приходится мне расположиться на постой у некоей девушки, в комнате, которая не больше моей детской, да и моя большая кровать стоит тут. Внезапно я влюбляюсь в девушку,  обнимаю её в то время, как фрау Брайтнер, моя хозяйка с Унгаргассе, ледит рядом, толстая и грузная, она уже замечает, что мы обнимаемся, хоть мы и прикрыты моим толстым голубым покрывалом. Она нам не препятствует, но молвит, что девушка никогда не считала возможным для себя подобное, она же знает меня, и моего отца хорошо знавала, она только до сегодняшнего дня не ведала, что мой отец уехал в Америку. Фрау Брайтнер ворчит, мол считала меня "святой", она несколько раз повторяет "в некоем роде святой", а мне забот мало, я пробую разъяснить ей, что всё же понятно и  естественно: после великих невзгод с моим отцом я не могу иначе. Я внимательнее рассматриваю девушку, таких я пока ещё не встречала, она очень нежна и свежа, и рассказывает мне об одной прогулке по Вёртерзее, я вскидываюсь, ведь девушка молвит о Вёртерзее, но я не решаюсь обратиться к ней на "ты", ведь тогда она может догадаться, кто я такая. Об этом она не должна узнать. Музыка заиграла, мягкая и тихая, а мы попеременно пробуем напевать слова под неё, и баронесса пытается, она -моя хозяйка, Брайтнер, мы снова и снова фальшивим, я пою :"Всё недовольство выплесну наружу!", девушка подпевает: "Дружки, не видите ль, дружки?", а баронесса -вот что: " Всем смотрите, в семь в точь убегает ночь!"

По дороге к своему отцу я встречаю группу студентов, которые тоже к нему, путь я могу им указать, но не желаю одновременно с ними достичь двери. Я жду, прижавшаяся к стене, пока студенты гомонят. Отворяет Мелани, она в домашнем долгом платье, её груди снова слишком велики и всем на обозрение, она наскоро приветствует всех скопом и пробует припомнить их. которых видала на лекциях, и молвит сияя, что ныне она пока фрёйляйн  Мелани, но скоро больше ею не будет, ведь желает она стать фрау Мелани. Никогда, думаю я. Затем замечает она меня, я испортила ей выход, мы нехотя обмениваемся приветствиями, взаимно подаём ручки, но -лодочками, обходимся без пожатий. Она идёт вперёд в коридор, это уже новая квартира, и мне ясно, что Мелани на сносях. В квартире стоит моя Лина понурившись, на мой приход она не рассчитывала, ведь в этой квартире будет зваться она Ритой, чтоб больше ничего о прошлом не напоминало. Квартира огромна, планировака её выполнена по замыслу моего отца, я незнакома с его архитектурными идеями, их не осмыслить. Среди мебели узнаю свою голубую софу с Беатриксгассе, её убирает мой отец, говорю ему в большой комнате. Мой отец, которому предлагаю варианты сделки насчёт голубой софы и некоторых иных вещей, не прислушивается, он туда-сюда ходит с рулеткой, измеряет стены, окна и двери, ведь оно стова затевает нечто великое. Спрашиваю его, должна ли я теперь устно объяснить ему или позже и письменно, какого порядка желаю ,если ему угдно. Он ,оставаясь занятым и невозмутимым, только приговаривает: "Занят, я занят!"  Прежде, чем покинуть квартиру, я вижу наверху потешное украшение: множество мётрвых птицет напиханы в нише с красной подсветкой, и я вполголоса бормочу насчёт того, сколь это безвкусно, как всегда. Именно вкуса нам всегда недоставало. Его безразличие, его безвкусица суть это, оба слова сплетаются в одно для меня, а Лина, которая позволяет себя называть Ритой, провожает меня вон, я говорю: "Безвкусно, здесь напрочь отсутствует вкус, здесь равнодушно, и так всегда будет с моим отцом. Лина смущённо кивает, она украдкой подаёт мне руку, и вот да желала б я обрести смелость и должна громко хлопнуть дверью так, как мой отец всегда хлопает всеми дверьми, чтоб узнал он ,что значит  х л о п н у т ь  д в е р ь ю. Но дверь кротко захлопывается- и я уже не могу сорваться. У дома я прижимаюсь к стене, никогда не ходить бы мне в этот дом, ни к Мелани, мой отец уже оснастил его, мне нет ходу ни взад, ни вперёд, но поверх изгороди могу ещё пробраться там, где заросли не густы, насмерть боясь, я бегу к зелёному забору ,взбираюсь на него и ползу выше, это спасение, это может спасти меня, это- колючая проволока, это шипы под напряжением в 100 000 вольт, 100 000 ударов, электрических, получаю я, мой отец включил ток, во все мои ** сквозь мои волокна бешено мчатся вольты и вольты. Неистовством моего отца я сожжена и умерщвлена.

Окно отворяется: за ним раскинулся тёмный облачный край и озеро в нём, которое всё мельчает. Вкруг озера лежит погост, а могильщиков легко узнать, земля спорится под их заступами- и мигом восстают из неё с распущенными волосами умершие дочери, их лиц не разглядеть, локоны их по пояса каждой, десницы их воздеты горе`  и освещены белым, они размнают затёкшие ладони, недостаёт колец, нет безымянных пальцев на шуйцах. Мой отец стережёт озеро и его берега чтоб никто не вышел оттуда, чтоб никто ничего не увидал там, чтоб дамы над могилами были пьяны, чтоб напивались, мой отец молвит :
- Это представление "КОГДА МЁРТВЫЕ ПРОБУЖДАЮТСЯ".
Когда я просыпаюсь, знаю, что уже много-много лет ни одном театре не была. Представление? Не знаю никаких представлений, ничего не представляю собой, но, видно, некое представление было.

Малина: Ты всегда представляла себе слишком многе.
Я: Но тогда-то я не могла вообразить. Или станем говорить о воображении и воображаемом и не искать им соответствий в действительности?
Малина: Ближе к делу. Почему пропало твоё кольцо? Ты разве хоть когда-нибуди носила кольцо? Ты ведь их не носишь. Мне ты говорила, что это для тебя невозможно: кольцо на пальце, что-то на шее, на запястье- по-твоему, они- оковы.
Я: Вначале он подарил мне колечко- я хотела его упрятать в коробочку, но он что ни день спрашивал меня о нём, угодно ли оно мне, и всегда напоминал мне, чтоб я получила это кольцо от него, он годами беспрерывно говорил о нём, будто я только им и жива, а когда я не желала заговаривать о подарке, он спрашивал: "Ну и где ты держишь моё колечко, детка?" А я, детка, я отвечала: "Ради Бога, я же потеряла его, нет, нет, я совершенно уверена: оставила его в ванне, я вот да и заберу его оттуда и надену на палец или положе его рядом с собою, на малом комоде вблизи кровати, я могу уснуть только рядом с твоим кольцом". Он закатывал отвратительные представления вокруг этого кольца, ещё он всем подряд рассказывал, что подарил мне его- и люди от его россказней думали ,что он подарил мне жизнь или перемену фаз Луны, или дом с садом и воздухом для дыхания впридачу к кольцу, я уж больше не могла носить этот проклятый подарок, а когда кольцо уже не подходило к пальцу, хотелось не подарок швырнуть ему в лицо ещё и потому, что он ничего от чистого сердца не дарил мне, я настояла на кольце, у меня не было никаких украшений, я желала хоть одного- и наконец получила кольцо, о котором постоянно велись речи. Но ведь нельзя бросать колечко в лицо, и под ноги, это накличет нужду, однако, легче сказать, чем сделать, ведь когда кто-либо сидит или прохаживается, нельзя ему бросить под ноги вот такую мелочь и добиться чего желаешь. Поэтому вначале хотела его бросить в унитаз, но затем , но затем такой выход показался мне слишком простым, слишком практичными чересчур правильным, я желала собственной драмы, кроме того, я желала наделить кольцо неким значением, и поехала я на авто в Клоштернойбург, и там битый час простояла на мосту через Дунай под студёным ветром, затем вынула я футляр из кармана пальто, а из футляра- кольцо, ведь я до того дня уже не носила вго несколько недель, это было 19 сентября. Холодным послеполуднем, ещё засветло бросила я его в Дунай.
Малина: Это вовсе ничего не объясняет. В Дунае полно колец, что ни день с дунайских мостов между Клоштернойбургом и Фишамендом под холодными или горячими летними ветрами снятыми с пальцев и брошенных вниз.
Я: Я не сняла было своё кольцо с пальца.
Малина: Речь не о том, мне неугодна твоя история, ты постоянно темнишь передо мною.
Я: Самым странным было то, что я знала, всё время, что он с мыслями об убийстве ходит вокруг меня, я не знала только, каким образом он желал меня устранить. Всё было возможным. Но мысленно избрать себе мог он только один способ- и именно этот один угадать я не могла. Не знала я, сегодня ли он применит его ,и здесь.
Малина: Ты не знала, возможно, однако, поняла.
Я: Клянусь тебе, я ничего не поняла, ведь в таких случаях нельзя понимать, хочется прочь, бежишь. Что желаешь мне наговорить? я никогда не понимала!
Малина: Не клянись. Не забывай, что ты никогда не клянёшься.
Я: Конечно, я знала: он желал было застать меня на месте, где я оказалась бы меня наиболее беззащитной, вот тогда бы ему ничего не пришлось предпринимать, ему осталось бы только ждать, дожидаться, пока я сама, пока я себя сама...
Малина: Перестань плакать.
Я: Я же не плачу, это ты мне выговариваешь, доводишь меня до плача. То было совершенно иначе. Затем я осмотрелась- и в собственном окружении, и даже за далеко за ним заметила я, что все дожидаются, они не предпринимают никаких видимых шагов, ничего особенного, они суют другим в руки снотворное, бритвенный ножи, они заботятся о том, чтоб другие бездумно прогуливались по скалистым тропам, чтоб спьяну отворяли двери вагонов на ходу или просто чтобы ближние подхватывали болезни. Если достаточно долго ждать, то приходит крах. наступает долгий или краткий конец. Многие-то подобное переживают, но затем переживают постоянно. Я слишком натерпелась, больше ничего не знаю, ничего не добавляю, как могу знать я это, я знаю слишком мало, я ненавижу моего отца, ненавижу его, Бог только ведает, насколько сильно, не знаю я, очего так.
Малина: Кого ты к своим идолам добавила?
Я: Никого. Дальше ведь дело не зашло, я дальше не зашла, ничто не вышло наружу, я только постоянно слышу, тише или громче, некий голос у образов, он молвит: "кровавый срам". Этого ведь не изменить, знаю, что это значит.
Малина: Нет, нет, ты вовсе не знаешь этого. После того, как пережил, переживание препятствует познанию: тебе вовсе не ведомо, какой была твоя жизнь прежде, какой она есть ныне, ты просто подменяешь свою жизнь.
Я: У меня только моя жизнь.
Малина: Доверь её мне.

________Примечание переводчика:____________
* die Gleichgueltigkeit и die Geschmacklosigkeit соответственно;
** Игра слов: der Vater- отец, die Faser- волокно или нить (или фибр), rasen- бешено мчаться, die Raserei- неистовство.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Действующие лица:

Добрый Бог;
Судья;
Жан, юноша из Старого Света;
Дженнифер, девушка из Нового Света;
Билли и Фрэнки, две белки;
Страж;
Секретарь Судьи (Секретарь);
Цыганка;
Нищий;
Дама;
Портье;
Лифтбой (т.е.,мальчик-лифтёр- прим.перев.);
Полицейский;
Двое деток;
Бармен
и голоса, монотонные и бесполые.

В зале суда.

Вентилятор включён, так как действие происходит в разгар лета.

Секретарь: (в  притолоке) Ваша честь...
Судья: Да?
Секретарь: Смею ли ввести обвиняемого?
Судья: Да, и выключите, прошу, вентилятор.
Секретарь: Ести вам угодно. В такую жару?
Судья: Выключайте!

Дверь отворяется; Страж вводит обвиняемого.

Страж: Ваша честь, вот обвиняемый! (Глухо.) Сюда. Вам стоять во время слушания дела, понятно?

Вентилятор пока вертится- и замирает.

Судья: (иным голосом) Садитесь!
Страж: (тихо, рьяно) Сесть! Садитесь. Дозволено.
Судья: А вы можете уйти, Суини. И вы, Росси.
Страж: Как прикажете.
Секретарь: Благодарю, ваша честь.

Двое мужчин покидают зал. Воцаряется краткая пауза. Судья листает дело.

Судья: (неуверенно, поскольку вычитывает) Нью-Йорк сити, числа... августа тысяча девятьсот... пятнадцатого... (затем- быстрее) Ваша фамилия? Вы родились? Когда? Где? Цвет кожи? Телосложение? Рост? Вероисповедание? Сколько выпито алкоголя? Психические заболевания...
Обвиняемый: Ничего не знаю.
Судья: (тем же тоном продолжает) Подозревается в убийстве...
Обвиняемый: Кого?
Судья: (искренне благожелательно) Сущее убийство- жара эта. То есть, такого жаркого лета ещё не было. Припомните-ка! Всего-то шесть лет назад,когда Джо Бармфилд и Эллен... Эллен...
Обвиняемый: Эллен Хей.
Судья: Верно. Когда двое были убиты одной бомбой. Громкий случай.
Обвиняемый: Я помню лето...
Судья: (извиняясь) Мы здесь не затем, чтоб обсуждать высокие температуры.
Обвиняемый: Надеюсь.
Судья: Но это ведь глупо: я задаю вам вопросы, ответы на которые знаю.
Обвиняемый: (как бы очнувшись) Вы?
Судья: Например, верно то, что вы снимали три комнаты в некоем старом доме на углу 63-й стрит и Пятой авеню вблизи зоопарка.
Обвиняемый: Ах.
Судья: Арестованы вы были полицейскими Бонди и Крамером в холле гостиницы "Атлантик", вскоре после того благодаря ходатайствам вы обрели свободу...
Обвиняемый: (иронически) Ходатайствам!
Судья: Всё же правильно, что вы...
Обвиняемый: Верно, вы правы. Но простите меня, желаю вернуться к первому вашему вопросу. Вам же следует знать, КТО я?
Судья: (после краткой паузы, медля, робея) Добрый Бог Манхэттена. Некоторые называют вас Добрым Богом белок.
Обвиняемый: (взвешивая) Добрый Бог. Недурно.
Судья: (спешно) В вашей квартире были обнаружены три мешка корма для белок.
Обвиняемый: И конфискованы? Жаль. Я настолько полезен Манхэттену. А вы когда нибудь задумывались, сколько полезных автоматов с орехами в метро?
Судья: Итак, вы эти орехи покупали для белок? Их следует вернуть в страны, где эти зверушки пугливы и невинны, здесь они же выглядят подлями и оттого мы их изводим, то есть, они в дружны со злом. Или вы- звероторговец? Дрессировщик? Я подчеркиваю: определитесь прежде, чем мы продолжим слушание дела.
Обвиняемый: Право не знаю, могу ли удовлетворить хоть чьё-либо любопытство. Чего вы ждёте от меня? Открытости? В лучшем случае, я смогу вам объясниться. Но если вы позволите старику дать вам совет...
Судья: Кажется, с вами я вёду себя корректно. Вы уже начали начинать или -заканчивать?! Системно ли вы задаёте вопросы?... Вижу, вы собрали мою картотеку у себя и держите её наготове. Удобнее для вас с ней не иметь дела. Мой труд состоит в выдержке, решительности, находчивасти, и без белок я бы не справился. Они -мои почтовики, посыльные, агенты. В моём подчинении несколько сотен агентов, а двоих, Билли и Фрэнки я назначил главными. На них можно по-настоящему полагаться. Я никогда не подкладывал бомб, ни одной, пока они обе не находили места и не вычисляли времени, смертельного, когда смертельно опасно...
Судья: Смертельно опасно... что?
Добрый Бог: ... когда должно было достаться тем, кому...
Судья: Кому?
Добрый Бог: Ох! вы не знаете? (Любопытствуя.) Как вы оцениваете случившееся?
Судья: Просто. Череда покушений на совершенно бекзобидных людей, серия взрывов, осуществлённых неким неуловимым безумцем.
Добрый Бог: Думаю, вы приняли всёрьёз толкование штатного психиатра.
Судья: Я придерживался этой версии, покуда не принял вас за организатора преступления.
Добрый Бог: Организатор. Очень хорошо. За организатора.
Судья: Все случаи досконально нами расследованы, однако, кроме последних.
Добрый Бог: Последний "случай", как вам это угодно звать на своём сомнительном жаргоне, тоже не предотвращён мною. Дабы довести задуманное мною до конца, я бы хотел знать, что вышло из ускользнувшего молодого человека?
Судья: Из ускользнувшего?
Добрый Бог: Он во что бы то ни стало не должен был пострадать.
Судья: Не должен был. Но...
Добрый Бог: Он не уплыл?
Судья: Отнюдь. Тем же вечером сел на корабль ,отплывающий в Шербур.
Добрый Бог: Ах! Видите ли, и этот тип поклялся не садиться на корабль, но жить и умирать вместе с нею, преодолеть все тагости и невзгоды, забыть о своем роде-племени и язычие утратить, а с нею говорить на новом, до скончания века своего. А он сел на корабль, и он нисколько даже не озаботился её похоронами, и сошёл на свой прежний берег- и забыл как при виде её истерзанного тела небо казалось ему с овчинку, не то бескрайнее, что над Атлантикой.
Судья: Да, он не похоронил ту девушку.
Добрый Бог: Точно, не похоронил! Ему годится жить! ... Ну да я расскажу вам всю правду о случившемся. Как это принято называть? Правду и ничего кроме правды. Я тоже не лыком шит- и скоро опровергну все обвинения в собственный адрес.
Судья: (холодно) Я готов.
Добрый Бог: Примерно полмесяца назад я узнал об инциденте на Большом Центральном вокзале. Посредством нештатной зверушки, которая покуда была в практикантах, во время своего первого испытательного срока.
Судья: Что стряслось на Большом Центральном?
Добрый Бог: Ничего особенного. Примерно в пять пополудни, вскоре после прибыия скорого состава из Бостона в поздземный зал Большого, а пассажиры собрались в залах и у выходов, когда они следовали огненно-красным и зеленеющим указателям, когда органная музыка отражалась от стен, и все настенные часы шли врперёд, а свет непрерывно плясал в плафонах назло постоянно длящейся тьме - тогда-то прибыла пара новичков. И несмотря на обстановку, указатели, неслыханную музыку, подрагивающий состав на некоем пути и какофонию людских голосов, это смогло начаться.
Судья: Что начаться?
Добрый Бог : (изо всех сил припоминая) Она шла следом за ним, в белых и розовых одеждах. Столько голосов, что её был почти неслышим, столько возможностей, а эта- самая невероятная, но она испытала эту возможность.
Голоса: (без тембра и акцентации, ясные и без эмоций)
ПРИ ЗЕЛЁНОМ СВЕТЕ ИДТИ
ДУМАЙ ПОКА ЕСТЬ НА ТО ВРЕМЯ
ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ВЗЯТЬ ЭТО С СОБОЮ
ИДТИ ДАЛЬШЕ БЫСТРЕЕ СПАТЬ
ПРОВОНРНЕЕ ГРЕЗИТЬ С НАМИ
РАЗРЫВЫ ОБЛАКОВ УДАРЫ С ВОЗДУХА БЫСТРЕЕ
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ ЛЕГЧЕ БЕЗОПАСНЕЕ
ПРИ ЗЕЛЁНОМ СВЕТЕ ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ
ОПАСАЙСЯ КРАСНОГО И КОРИЧНЕВОГО
ЧЕРНЫЙ И ЖЕЛТЫЙ ОПАСНОСТЬ
ЧТО ТОЛЬКО ДУМАЮТ НАШИ УБИЙЦЫ
ТЫ НЕ СПОСОБЕН ПРЕДОТВРАТИТЬ ЭТО!
ПРИ КРАСНОМ СВЕТЕ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Моя мать и моя сестра прислали ко мне международного парламентария, они желают знать, готова ли я "после" такого инцидента продолжить отношения с собственным отцом. Я говорб посреднику: "Ни за что на свете!" Мужчина, должно быть старый мой приятель, несмотря на мой ответ удовлетворён, он констатирует, что жаль. Он находит мою исходную позицию слишком жёсткой. Затем ухожу я от моей матери с сестрой. которые молча и беспомощно стоят себе, прочь в соседнюю комнату, чтоб о том же переговорить наедине со своим отцом. Хоть и думаю я непреклонно, мои жесты непреклонны, всё моё тело непреклонно, а я не уйду с представления, исполню свой долг, снова буду спать, со стиснутыми зубами, с неподвижными членами. Но он должен знать, что впредь я полюблю другого- и это событие не вызовет никакого международного резонанса. Мой отец сильно подавлен, он подаёт знаки, что чувствует себя неважно - пусть хоть всё замрёт, а я больше не могу выговариваться, он погружается в болезнь, хотя вовсе ничем не болен, а потому не должен он помнить ни о Мелани ,ни обо мне. Тогда меня осеняет: вот почему всё случившееся стало возможным- он живёт уже с моей сестрой. Больше я ничего не могу сделать для Элеоноры, она присылает мне записку: "Молись за меня, молись за меня!"

Я сижу на кровати, меня бросает то в жар, то в холод, я хватаюсь за книгу, которую приготовила себе на полу на сон грядущий, "Разговор с Землёй", я забыла, на какой главе остановилась, наобум ищу в оглавлении, в приложении, предисловие для специалистов и словарь иностранных слов, силы и процессы подземных толчков, внутренняя динамика. Малина забирает у меня книгу и откладывает её прочь.

Малина: Отчего вклинилась твоя сестра, кто она?
Я: Элеонора? Не знаю, нет у меня сестры по имени Элеонора. Но ведь у нас, у каждого- по сестре, не правда ли?     Прости. Как я только могла! Но да ты желаешь знать нечто о моей настоящей сесте. В детстве мы,     естественно, всегда были вместе, затем- недолго в Вене, воскресными утрами хаживали мы на концерты в    музыкальное собрание, иногда мы с нею порознь договаривались с одними и теми же мужчинами, читать и она    тоже могла, однажды написала она три печальные страницы, что на неё вовсе не было похоже, впрочем, такое    бывает со всеми, я их не приняла всерьёз. Что натворила было моя сестра? Думаю, она вскоре после того вышла    замуж.
Малина: Тебе нельзя вот так говорить о своей сестре, тебя только напрягает, когда ты её выгораживаешь. А    Элеонора?
Я: Я должно быть приняла это близко к сердцу, но я тогда была ещё так молода.
Малина: Элеонору?
Я: Она много старше моей сестры, пожалуй, она жила в ином времени, даже- в другом столетии, образы её          представляю себе, но не припоминаю себя, себя не припоминаю... Прочла и она, однажды мне приснилось, что          она читает мне вслух, с выражением. Vivere ardendo e non sentire il malo*
Малина: Что из неё вышло?
Я: Она умерла на чужбине.

Мой отец уневолил мою сестру, беспросветно, он желает от меня моего кольца для неё, ведь моя сестра должна носить это кольцо, которое он снимает с моенго пальца и молвит: "С одного слезло- на другой вылезло! да вы что одна, что другая: обе кое-что испытали". Мелани он "отставил", иногда говорит он, что та "отпущена" , он просматривал её, чтоб набраться её тщеславия и страсти. Тирады, что он желает облечь её страстью, однако, суть своеобразны: слово "снег" встречается, она желает покататься с ним по моему снегу, также- по нашему общему снегу в предгории Альп, и я спрашиваю его, получил ли уже мои письма, но он представляет дело так, будто письма остаются в снегу. Ещё раз прошу его о мелочах, которые мне ой как понадобятся: о двух кофейных чашках от "Аугартена", ведь мне захочется ещё раз выпить кофе, иначе не исполню своего долга, именно кофейных чашек нет на месте, что горше всего, я должна попросить своею сестру, что по крайней мене хоть их она должна вернуть. Мой отец свернул рулоном маленькую лавину, отчего я пугаюсь- и больше не высказываю своего последнего желания, чашки -под снегом. Только скрыть желает он меня: выпускает вторую лавину, я медленно тону в ней, ведь он должен похоронить меня в снегу так, чтоб никто больше не отыскал меня. Всбегая наверх, к деревьям, где спасение и передышка, я глупо пытаюсь кричать, я больше ничего не желаю, он должен это забыть, я вообще ничего не хочу, опасность лавины- вот она, можно пробовать грести руками чтоб остаться наверху, надо плыть по снегу. Но мой отец ступает повыше- и сталкивает третью лавину, она плющит все наши вековые леса, древнейшие деревья, сильнейшие, она рушит на них свою неудобную мощь, я больше не могу исполнить свой долг, я поняла, что борьба должна достичь завершения, мой отец говорит поисковой команде, что даст им пива вволю, только пусть отправятся по домам, до следующей оттепели тут нечего делать. Я попала под лавину своего отца.

По слабо заснеженному склону за нашим домом я впервые катаюсь на лыжах. Мне приходится следить за тем, чтоб, поворачивая, не оказаться на голом месте и ,катя вниз, оказываться на начертанном по снегу предложении. Предложение, пожалуй, осталось с прежних времён, оно начертано вдаль нетвёрдым детским почерком, на лежалом снегу из моей юности. Я подозреваю, что оно -из коричневой школьной тетради, на первой странице которой я в новогоднюю ночь написала :"Кому Почему суждено жить, сносит почти каждое Как". Но в предложении также значится и то, что я всегда всё ещё испытываю невзгоды со своим отцом и не должна рассчитывать на то, что вот да и выберусь из несчастья. Некая пожилая дама, ясновидящая, прорицает мне и отстоящей от меня группе лыжников, к которой я не пристала. Она настаивает на том, что каджый должен остановиться там, где кончается склон. Там ,где я остановаливяюсь, крайне изнемогшая, лежит письмо, оно датировано 26-м января и имеет некое отношение к ребёнку, письмо очень замысловато сложено и многократно запечатано. Его, совершенно обледеневшее, не следует открывать сразу, ведь в нём- предсказание. Я пускаюсь в путь через тёмный лес, снимаю лыжи, и палки кладу рядом, иду пешком дальше, в направлении города, к домам моих венских друзей. На табличках отсутствуют фамилии всех их. Я из последних сил пробую докричаться к Лили, я звоню, хоть она и не выходит, я всё более отчаиваюсь её отсутствием, но я беру себя в руки и рассказываю ей в затворённую дверь, что моя мать и Элеонора сегодя придут сюда чтоб отдать меня в хорошее заведение, я не нуждаюсь ни в каком приюте и должна тотчас отправиться в аэропорт, но тут же забываю: то ли в Швехат, то ли в Асперн; я не могу лететь одновременно с обоих, я вовсе не знаю, действительно ли моя мать и сестра прилетят, есть ли ныне самолёты, вообще, могут ли моя мать и сестра явится сегодня и оповещены ли они. Да оповещена же лишь Лили. Я не могу склеить предложение, мне хочется кричать: "Ведь оповещена же лишь ты! А что ты сделала, чего не сделала- все только назло!"

____________Примечания переводчика:____________________
* Жить горя и не ощущать зла (итал.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Новые, зимние убийства наступают, они-то будут устроены в солиднейших смертоубойнях. Мой отец- первый кутюрье города. Я-то отбояриваюсь, а ведь придётся представлять сведебное платье. В этом году постольку-поскольку лишь некоторые убийства- чёрные, белые- в Ледяном дворце, при 50-ти градусах мороза, там живьём одевают в ледяные платы и обряжают ледяными цветами для публики и пред публикой. Чета молодожёнов должна быть голой. Ледяной дворец устроен на том месте, которое прежде занимало собрание конькобежцев, а летом там устраивают бои на ринге, но мой отец арендовал всю площадь, с молодым Бардосом я обязана осмелиться, оркестр тоже заказан, будучи вынуждены играть при такой температуре, музыканты смертельно боятся, но мой отец обещает обеспечить вдов. Те пока- жены музыкантов.

Мой отец вернулся из России, с неохотой. Он не монастыри посещал (в тексте оригинала "отшельничество"- прим.перев.), но штудировал пытошную науку, он привёз с собой царицу Мелани. Мне придётся вместе с Бардосом обрядиться в ледяные латы перед всей Веной и пред всем светом, ибо предсталение будет транслироваться через спутники, оно должно состояться в когда американцы или русские, или те с другими полетят на Луну. Моему отцу сдаётся, что венское ледяное шоу затмит перед всем миром и имперскую мощь, и Луну. Он катит на украшенной мехами повозке по первому и третьему округу, выставляет всем на диво себя и юную царицу до начала великого спектакля.
Вначале через громкоговорители обратят всеобщее внимание публики на вычурнейшие детали Ледяного дврца, на его окна, на тончайшие ледяные стёкла в них, прозрачные будто прекраснейшие стёкла из кварца. Сотни ледяных канделябров освещают Дворец, на диво всем внутренне убранство: диваны, табуреты, буфеты с хрупкими сервизами, бокалами, чайные принадлежности, всё сработано изо льда и выкрашено в живейшие цвета, расписано под антикварный фарфор. В каминах лежат ледяные дрова облитые гудроном для правдоподобности с подсветкой, имитирующей пламя, а небесная кровать укрыта кружеыными покрывалами изо льда. Царица, которая кличет моего отца медведем, подтрунивает над ним, она намекает что одно удовольствие жить в таком дворце, то там вот всё-таки немного холодно чтоб спать. Мой отец склоняется ко мне и молвит фривольнейшим тоном: "Я убеждён, что ты не замёрзнешь, когда со своим господином Бардосом сегодня разделишь это ложе, он должен позаботиться, чтоб между вами не погас огонь любви!"  Я бросаюсь ниц перед своим отцом, прошу не себе жизни, но милости к молодому Бардосу, которого я почти не знаю, который меня едва ли знает и непонятно зачем обречён на замерзание вместе со мной. я не понимаю, для чего и Бардоса требуется принести в жертву ради удовлетворения народного. Мой отец объясняет царице, что и мой виновный соучастник должен быть ликвидирован, нас станут поливать водами Невы и Дуная до тех пор, пока мы не обратимся в ледяные статуи.
- Но ведь это отвратительно,- возбуждённо возражает ему Мелани,- мой большой медведь, ты много раньше должен был умертвить несчастных.
- Нет ,моя маленькая медведица, -возражает ей мой отец,- ведь в таком случает они оказались бы лишены природных черт, которые согласно закону красоты неотъемлемы, я их оставлю как живыми, да могу ли я наслаждаться смертным страхом жертв?
- Ты страшен,- молвит ему Мелани.
Но мой отец обещает ей экстаз- и та вместо страха изображает полное удовлетворение.
- Легко и просто наблюдать когда ты укутан, -обещает он, обнадёдивает её.
Люди с улицы и венский свет вопят :"Такого ещё никто никогда не видывал!"

Мы стоим на 50-градусной стуже, раздетые, перед дворцом, нам приходится занимать указанные позици чтоб выжимать редкие причитания из публики в адрес без вины виноватого Бардоса в то время как на нас начинают литься потоки ледяной воды. Я слышу ещё собственное хныкание да свои слабые проклятия, а последнее, чему я ещё внимаю- торжествующий смех моего отца ,а его умиротворённый вздох- последнее из слышимого мною. Я больше не могу просить жизни Бардосу. Я леденею.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мой отец завёл меня в высокий дом, ещё и садик тут наверху имеется, мой отец позволяет мне выращивать в нём цветы и деревца, чтоб занять время, он отпускает шутки насчёт множства христовых деревьев (ёлочек- прим.перев.) ,что я выращиваю, они суть из рождественских ночей моего детства, но пока он шутит, всё хорошо, есть и серебристые шары, цветёт и фиолетовым, и жёлтым, только вот нет подходящих цветов. И в горшках я их выращиваю, удобряю их- а цветы всегда вырастают различных нежелательных колеров, я недовольна, а мой отец говорит: "Ты, пожалуй, держитшь себя за принцесу, ага?! Кому ты, собственно, бережёшь себя, для чего-то лучшего, ага? С тобой это пройдёт, вот это тебя исчерпает, а это... (он показывает на мои растения)... и это тоже скоро кончится, тоже мне заморочловое времяпровождение, эти зелёные насаждения!" Я замимаю в ладони садовый шланг, я хочу направить ему густую струю воды в лицо, чтоб он прекратил жалеть меня, ведь он сад уделил мне, но я роняю шланг, я с размаху припечатываю себе лицо ладонями, он же должен сказать мне, что я должна делать, вода течёт по земле, а я больше не могу поливать растения, завинчиваю кран и ухожу домой. Гости моего отца собрались, мне приходится помучиться, носить туда-сюда множество тарелок и подносов с бокалами на них, затем- посиживать, прислушиваться, я вовсе не понимаю, о чём они говорят, я и отвечать должна, но когда я подыскиваю ответ, выгляжу напряжённой, я запинаюсь, я отвечаю невпопад. Мой отец усмехается, он любезен ("шарман"- в тексте оригинала, -прим.перев.) со всеми, меня он хлопает по плечу, он говорит: "Эта вам сыграет представление, будто позволено ей только работать со мною в саду, покажи свои руки, моя детка, покажи свои белые милые лапки!" Все смеются, я тоже вымученно усмехаюсь, мой отец хохочет громче всех, он пьёт очень много и на посошок немеряно, после того, как все гости разошлись. Мне приходится ещё раз показать ему руки, он вертит их, выворачивает их, а я подскакиваю, я вырываюсь прочь от него, пока он, шатаясь, встаёт выпимши, я выбегаю вон и хочу сомкнуть двери, спрятаться в саду, но мой отец приходит следом, и страшны его глаза, его лицо от нарастающего гнева красно-бурое, он желает оттеснить меня к парапету, за которым- вовсе не дом, он теснит меня, мы сцепляемся, гнёмся, он желает столкнуть меня за парапет, мы вместе оказаваемся в спускном жёлобе, я бросаюсь в другую сторону, мне надо достичь стены или вскочить на крышу, на худой конец- проникнуть назад, домой, я постепенно теряю чувство реальности, не знаю, как мне вырваться отсюда, мой отец, котрый тоже пожалуй боится парапета, уже не теснит меня к нему, он поднимает цвточный горшок, он швыряет его в меня, горшок раскалывается о стену за мною, мой отец поднимает ещё один, он плещет землёй мне в лицо, трешит, летят осколки, мой глаза полны земли так, что уже не вижу моего отца, тогда отец мой не смеет быть! Шум у подьезда дома, на счастье моё, там некто взывает, шум раздаётся снова, или один из гостей вернулся?
- Пусть придёт кто-нибудь, -шепчу я,- перестань!
Мой отец молвит насмешливо: - Придёт кто-нибудь ради тебя, конечно, ради тебя, естественно, но ты оставайся, слышишь!
Поскольку снова раздаётся шум, поскольку спасение должно настать, поскольку я своими запачканными землёй глазами ничеко не вижу и пытаюсь отыскать дверь, мой отец начинает горшки, что только попадаются ему под руку, швырять за парапет, чтоб народ отогнать, чтоб не спас меня никто. Несмотря на всё, я будто бы вышла оттуда, внезапно оказываюсь у ворот дома на улице, а Малина- в темноте передо мною, я шепчу, он пока ничего не понимает, я выдыхаю: "Сегодня уж не приходи", а Малина , которого я ещё не видывала бледным и беспомощным, растерянно спрашивает, что происходит, может, что стряслось?
- Прошу, уйди,- мне приходится успокаивать его, я шепчу.
Слышу полицейскую сирену, полицейские вот да и выпрыгивают из севоего полосатого автомобиля, а я, чрезвычайно напугана, говорю ему: "Помоги мне уж, нам надо от них избавиться". Малина договаривается с полицейскими, он объясняет им: "Здесь праздник и шаловство, розыгрыш и очень много доброго настроя". Меня от задвинул в темноту. Правда, полицейские скоро укатывают прочь, Малина возвращается, он говорит в упор, я поняла, что с него довольно, он только что и сам был на волосок от смерти, "ты отправишься со мной или мы больше никогда не увидимся, надо же этому когда-нибудь кончиться". Но я шепчу ему, что не могу уйти с ним: "Я успокою своего отца, он сделал это лишь потому, что ты нашумел тут, мне срочно надо назад. Прошу больше не шуметь!"
- Пойми же,- говорит Малина,- мы больше не увидимся.
- Ну нет же, пока всё не кончится, ведь он хотел меня умертвить.
 Я тихо отвечаю, отнекиваюсь, я начинаю плакать, ведь Малина ушёл, не знаю, чем теперь заняться, да я должна убрать следы, собираю осколки с тротуара, руками сгребаю цветы и землю в водосток, сегодня ночью я утратила Малину, да он и сам-то был на волоск от смерти, мы -оба, Малина и я, но это сильнее, чем я и моя любовь к Малине, буду и дальше отпираться, в доме горит свет, мой отец уснул на полу, среди разора, всё порушено, в запустении, я ложусь рядом со своим отцом, ведь тут моё место, подле него, вялого и печального, спящего. И хоть мне противно смотреть на него, я должна это делать, знать мне надо, что ещё за опасность начертана на его лице, знать мне нало, отколь ещё зло явится, я пугаюсь, но -иначе, чем обычно, ведь зло- на лице, которого я не знаю, я подползаю к чуждому мужчине, руки которого в подсохших земляных ошмётках. Как я попалась, как оказалась в его владении, от чьей силы завишу? Мне, оттого, что измучена, мерещится отгадка, но она слишком велика- я тотчас пришлёпываю ей: это не смеет быть чужаком-мужчиной, всё не напрасно и не обман. Это не смеет быть явью.

Малина открывает бутылку минеральной воды, но он ещё держит перед моим лицом иную, с глотком виски на дне, она настаивает, чтоб я выпила. Я не могу посреди ночи пить виски, но Малина выглядит столь озабоченным, его пальцы так впиваются в мой локоть, я принимаю успокоительное себе на здоровье. Он щупает мой пульс, считает и выглядит недовольным.

Малина: Тебе всё ещё нечего сказать мне?
Я: Мне нечто проясняется, я даже начинаю просматривать во всём это логику, но в совокупности -не понимаю. Нечто наполовину реально, например то, что я было ждала тебя, и то, что я однажды спустилась с лестницы чтобы встретить тебя, и с полицейскими нечто примерно похожее было, только ты не им сказал, что пусть уезжают, вышло недоразумение, это я им то же сказала, я их отослала прочь. Или? Страх сильнее во сне. Возможно, ты когда-то было из вызвал? Я этого не могу. Я и не вызывала их ,это сделали соседи, следы стирала я, если грубо прикинуть- это раз произошло, не правда ли?
Малина: Почему ты выгородила его?
Я: Я сказала, что у нас праздник, шальной, хмельной вечер. Александер Фляйсер и молодой Бардос стояли было внизу: они вначале проходили мимо- и Александеру чуть на попало в голову, не говорю тебе- чем, он достаточно мощён чтоб кого-нибудь убить. Бутылки сверху летели, естественно -никакие не цветочные горшки. Я, когда вначале рассказала, то ошиблась. Такое могло случиться. Если точнее, то подобное бывает нечасто,  не во всех семьях, не каждый день, не везде, но ведь может произойти на некоей вечеринке, представь себе людские пунктики.

Малина: Я не о людях говорю, ты это знаешь. И я не расспрашиваю об их причудах.

Я: В таких переделках не боятся, ведь знаешь, что они минут, всё совсем иначе: страх приходит позже, в ином виде, он явился сегодня ночью. Ах да, ты желаешь знать не о нём. Днём после того вечера я было ходила к Александеру, и юному Бардоса, с которым почти не знакома, могла встретить, но это могло лишь где-то за сотню метров от подъезда. Александеру сказала я, что была и такой, и сякой, мол была  вечером накануне не в форме, ну задело его раз, я наговорила ему кучу всего, ведь Александер было что-то замыслил- и я чуяла это, что даст показания, но это надо было предотвратить- только оцени последствия! Ещё я сказалаподумай только! И ещё я сказала, что "казалось, будто улица пуста", мы же не могли предположить ,что Александер и молодой Бардос в такое позднее время стоят под нашими окнами, да видели его, почти наверняка, но ведь это знала только я, поэтому пришлось мне напомнить ему о             тяжёлых временях, только по лицу было мне видно- Александер не снизойдёт из-за тяжелого времени,  тогда я придумала вдобавок тяжёлую болезнь, да и вообще, кучу всяких отговорок нагадала ему. Александера это не убедило. Нол в мои намерения это и не входило- только бы снять неловкость, миновать худшее.
Малина: Зачем ты это сделала?
Я: Не знаю. Сделала- и всё тут. Тогда, по моему разумению, я поступила верно. Так и замяла всё. Позже             последствия того случая никак не проявились.
Малина: Как ты с ним объяснялась?
Я: Да никак. Лишь словами, что мне ведомы, а вопросы его парировала ...собственным незнанием языка. (Я              демонстрирую Малине фигуры и знаки языка глухонемых.)  А что, правда, неплохо? Или утверждением              непричастности к случившемуся. Тебе легко смеяться- не с тобой стряслось, ты у ворот не стоял.

Малина: Да разве я смеюсь? Ты смеёшься. Тебе следовало спать, это глупо, с тобой разглагольствовать, пока ты утаиваешь правду.
Я: Полиции я дала денег, они хоть все и неподкупны, но то были такие уж мальчики, правда. Им пофартило: поехали себе обратно в участок, или- по домам спать.
Малина: Мне-то какое дело до этой истории? Тебе всё приснилось.
Я: Я хоть и грежу, но уверяю тебя, что начинаю улавливать суть. В таких случаях я начинаю постигать суть, читаю невпопад. Например, где значится "Летняя мода", я вижу "Летние убийства" (Вместо "Sommermoden"  -"Sommermorden"- прим. перев.) Просто к примеру. Я могу таких перечислить сотни. Ты веришь?
Малина: Естественно, но я верь в одну примету, в которую ты сама пока ещё не веришь...
Я: Например?...
Малина: Ты запамятовала, что завтра утром тебе надо идти на работу в редакцию. Пожалуйста, встань вовремя. Я смертельно устал. Даже если завтрака окажется недожареным, пережареным- всё равно, я буду тебе благодарен. Доброй ночи.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Темно за окном, я его не могу отворить, мну нос о стекло, почти ничего не видать. Медленно осознаю` то, что глухой хохот за окном может значить озеро, и я слышу, как пьяные мужчины на снегу поют хором. Знаю, что сзади уже подошёл мой отец, он было поклялся умертвить меня, а я быстро прячусь между долгой, густой шторой и окном, чтоб он не застиг врасплох меня, глядящую из окна, да я уж ведаю, чего ему знать нельзя: на берегу озера находится кладбище убитых дочерей. На маленьком судёнышке начинает отец мой наворачивать свой большой фильм. Он- режиссёр, и всё идёт согласно его воле. Да и я тоже несколько вовлечена в прочесс съёмки, ведь отец мой желает пару серий со мной, он уверяет, что я не узна`ю себя, ведь он привлёк лучших мастеров-гримёров ("маскоизобразителей"- в тексте оригинала- прим.перев.) Мой отец создал себе имя, никто не знает, какое, оно уже примелькалось в жёлтых журналах о кино, его заметила половина мира. Я сижу рядом, ещё не обряжена и не загримирована, папильотки торчат на голове, лишь платок на плечах, но внезапно обнаруживаю я, что мой отец воспользовался ситуацией и уж тихонько юлит, я возмущённо вспрыгиваю, но не нахожу, чем прикрыться, я бегу просто напрямик к отцу мимо оператора и говорю: " Брось это, немедля прекрати!" Говорю, что эта плёнка должна быть тотчас засвечена, эта сцена не из моей предполагаемого сценария, съёмка должна быть произведена издалека. Мой отец возражает, он именно этого и желает, этот эпизод окажется самым интересным, он продолжает снимать. Я с отвращением слышу жужжание камеры и пытаюсь ещё раз внушить ему чтоб прекратил и выбросил из монтажа только что отснятую ленту, но он невозмутимо продолжает снимать и снова отказывает мне. Я всё сильнее раздражаюсь и кричу, что у него осталась ещё одна секунда на размышления, я уже нисколько не боюсь насилия, мне надо помочь самой себе коль никто не пособляет мне. Да он никак не реагирует, а секунда уже минула, я гляжу поверх дымовых труб корабля и осматриваю аппаратуру расставленную повсюду на палубе, я спотыкаюсь о кабель и ищу, ищу, ведь как-то мне надо воспрепятсововать тому, что он творит, я ломлюсь обратно в гардероб, чьи двери высажены и я не могу внутри закрыться, мой отец смеётся, но в этот миг вижу я мисочку с мыльной водой, что для маникюра приготовлена, у зеркала, и молниеносно принимаю решение: выплёскиваю содержимое на аппараты и в корабельную начинку, отовсюду зачадило, мой обомлевший отец стоит себе, а я говорю ему, что предупреждала же, отныне я не к его услугам, я переменилась, отныне стану тотчас давать отпор таким как он, коль те что сотворят против договора. Весь корабль дымит всё пуще, съёмкам хана, работу надобно срочно прервать, всё стоят напуганы и дискутируют меж собой, однако, они говорят, что такая вот, в деталях, режиссура нежалательна, поэтому они довольны, что фильма не выйдет. По канатным лестницам мы покидаем корабль, раскачиваемся в спасательных шлюпочках прочь подальше и стремимся к некоему большему кораблю. Пока я устало сижу на скамье что на палубе большего корабля и наблюдаю за тушением пожара на меньшем, сюда выносит волною людские тела, они едва живы, у всех ожоги, нам приходится потесниться, всех их надо принять на этот корабль, ведь наш пропащий всё тонет, а вдали от него взорвался ещё один, принадлежащий моему отцу, со многими пасажирами- и там тоже множество пострадавших. Мною овладевает беспричинный страх оттого, что будто моя мыльница причинила ещё и взрыв на том судне, я кстати подсчитываю, сколько обвинений в убийствах представят мне когда пристанем к берегу. Всё больше тел прибывает на палубе, они валовлены- и мертвецы тоже. Затем, однако, я с облегчением слышу, что тот корабль взорвался и затонул по совсем иным причинам. Мне нет дела до него, ведь то было плавучее средство моего отца.

Мой отец желает удалить меня из Вены в некую иную страну, он уговаривает меня по-хорошему, я должна удалиться прочь отсюда, приятели так плохо влияют на меня, но я ещё замечаю, что он не желает никаких улик, он не хочет, чтоб я с кем-либо поговорила об отъезде. Это не должно выйти наружу. Я больше не защищаюсь, спрашиваю только, смею ли отсылать письма, домой, он говорит, что будет видно, это нежелательно для меня. Мы уехали в чужую страну, теперь я даже должна испрашивать позволения выйти на улицу, но я ведь никого не знаю и не понимаю языка. Мы проживаем очень высоко, у меня кружится голова, таким высоким дом быть не может, я ещё не жила на этакой верхотуре, и лежу я весь день в кровати, согнувшаяся, я пленена и не пленница, мой отец лишь изредка заглядывает ко мне, он чаще всего посылает ко мне некую даму с забинтованным лицом, лишь глаза её видны мне, она нечто знает. Она подаёт мне еду и чай, больше я ничего не в состоянии понять, ведь всё вокруг меня вращается, прямо с первого моего шага. На мою долю и другие напасти случаются, ведь мне приходится то и дело вставать: то еда отравлена, то чай, я хожу в ванную и выблёвываю проглоченное мною в унитаз, чего ни отец мой, ни эта дама не замечают, они отравили меня, это страшно, я должна написать письмо, набираются громкие вступления, которые я прячу в кармане, в тумбочке, на полке у изголовья, но мне надо написать послание и вынести конверт из дому. Я сосредотачиваюсь и роняю на пол шариковую ручку, ведь мой отец стоит в притолоке, давно он всё замелил, он ищет все письма, он вынимает одно из корзины для бумаг и кричит: "Открой рот! Как это называется?! Рот раскрой, я сказал!" Он кричит битый час и не успокаивается, он не позволяет мне говорить, я плачу всё пуще, он кричит резче когда я плачу, я не могу сказать ему, что больше не ем, что выбрасываю всю еду, что я уже дошла, я достаю и сложенное письмо, которое лежало за полкой. и всхлипываю. "Рот открой!" Глазами даю понять ему: "Тоскую по дому, желаю дома!" Мой отец молвит насмешливо: "Тоска по дому! Тоже мне, хорошенькая тоска! Письма- вот они, да по-моему будет: не отправятся они, твои дорогие письма твоим дорогим друзьям".

Я исхудала до костей и уже не могу поддерживать себя в порядке, но когда собираюсь с силами, стаскиваю свой чемодан с антресолей, тихо, среди ночи, мой отец крпко спит, я слышу, как он храпит, он сипит и кашляет. Пренебрегая высотой, я сгибаюсь и высовываюсь в окно: на противоположной стороне улицы стоит Малинино авто. Малина, который никакого письма не получил, должен был догадаться, он прислал мне свои автомобиль. Я пакую самые необходимые вещт в чемодан, или -просто лишь то, что способна собрать, всё должно статься легко и в крайней спешке, всё должно произойтьи этой ночью, иначе побег мне уже никогда не удастся. Я ,шатаясь, бреду с кофром по улице, мне приходится ,совершив что ни пару шагов, присаживаться чтоб отдышаться и смочь снова поднять поклажу, затем сажусь я в авто, чемодан кладу на заднее сиденье, ключ зажигания воткнут, я поехала, наворачиваю зигзаги пустыми ночными улицами, я примерно знаю, где должен быть выезд на Вену, направление мне известно, но не могу ехать -и торможу. По-крайней мере, я должна достичь почтамта, немедленно телеграфировать Малине, чтоб он прибыл забрать меня, но ничего у меня не выходит. Мне надо вернуться, скоро расветёт, авто я уже не насилую, оно везёт меня назад через площадь туда, где стояло прежде, я желала бы добавить газу -и врезаться в стену, чтоб насмерть, ибо Малина не прибыл, уже день, я прикорнула на руле. Кто-то тащит меня за волосы, это мой отец. Дама, которая закутала своё лицо платком, тащит меня из салона назад в дом. Я увидала её лицо, она вдруг быстро его запахивает платком, пока я ору, ведь я узнала её. Они оба меня убьют.

продолжеие следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Лоренц: Ну вот, я целую серию упустил... всё изменилось. Анна, пусть даже мне прийдётся прошагать по дну морскому- я вынесу, спасу тебя! (Издали, странным голосом. Слышны шлёпающие по воде шаги.) Анна!
Анна (будто проснувшись, вздыхает): Где я?... что со мною случилось? ...Кто кличет меня?...
Лоренц (ближе): Анна... вот я и отыскал тебя! Ты стала краше пуще прежнего. Твои щёки белее, твои волосы увенчаны коралловым венцом.
Анна: Любимейший... что со мной сталось?
Лоренц: Ты утонула со всеми матросами... они покаятся в желудках акул и в отсеках затонувшего корабля. Но ты жива, ведь я люблю тебя, моя прекрасная рыбка. Посмотри, я принёс тебе молока из раковин и плоды водорослей, я накрываю тебе стол гирляндами блистающих морских звёзд.
Анна: ты не боишься тьмы в морской глубине? Ты пришёл ко мне ...несмотря на всё?
Лоренц: Несмотря на всё!
Анна: А ты желаешь остаться со мною? Мой Боже, я не заслужила твоего присутсвтия. а если ты здесь останешься, то откажешься от поездок в горы и не станешь замышлать строительство домика. Никогда не суждено нам посидеть в саду, полюбоваться восходом луны сквозь тёмные кроны.
Лоренц: Будь покойна и не нарекай. Не желаю больше в горы, не хочу домика для нас с тобой. Хочу остаться с тобою. Ведь там ,где ты- там весь белый свет. Пожатие твоей прохладной ручки даст мне больше тепла, чем вся планета Земля, один удар твоего сердца согласный с движением волн и влажное дыхание уст твоих одарят меня большей любовью, чем тысячи оставшихся на суше людей. Мы будем всегда вместе ,нам ни  в коем случае не следует расставаться. Да, мы навсегда останемся юными и никогда не умрём. Наш дом восстанет на родниках жизни, мы будем наслаждаться переменчивостью его тайнственных стен. А в каменных зеркалах увижу я твоё многаждытысячекратное отражение.
Анна: Я полюблю тебя за твою добрую волю и верность, и буду верна тебе за твою ко мне любовь.
1-я Сирена (нараспев): Лежим мы согласно на дне,
                                    вода нас укрыла втройне,
                                    мы все тут поём заедино-
                                    баюкаем ,тешим на диво.
2-я Сирена: Над нами остов корабельный,
                   там хохот и говор земельный-
                   волна холодеющей крови
                   погасит остывшее солнце.
1-я Сирена: Мы спим, никакого нам дела
                   до времени быстрого бега,
                   мы слиплись как в море кораллы:
                   в нас грёзы, жемчУг нежно-алый.
Анна: Я люблю тебя за твою верность и стойкость и буду верна тебе за твою любовь ко мне.
Лоренц: Слышу напевы сирен и знаю, что ты любишь меня, виду твоё птатье из рыбьех чешуек, вижу твоё ожерелье из водорослей- и знаю, что ты любишь меня. А ещё знаю, что ты жива и сердце твоё бьётся, а уста твои дышат, и ты для меня- весь белый свет и вся жизнь, ибо ты любишь меня...
Анна: ... ибо ты любишь меня...
Лоренц: ... ибо ты любишь меня...
Анна: ... ибо ты любишь меня...

Последняя фраза сопровождается шумом волн, будто- шорохом играющей на одной дорожке грампластинки. Музыкальная увертюра, звучит фрагментарно.

Продавец (зевает): Желаете приобрести эту грёзу?
Лоренц: Да, пожалуй. Если смогу. Прошу, черкните мне счёт.
Продавец: Посидите пока... один момент, я только возьму свой блокнот.
Лоренц: Смогу ли я в самом деле... о, я столь рад...
Продавец (пишет): 14 и 3... и 7 ...вот как, в сумме это... да, один месяц... если смею просить вас.
Лоренц: Как? Что вы сказали? Позвольте взглянуть.
Продавец: Я вовсе не шучу. Вы, пожалуй, ждали денежного расчёта. Но вы отныне знаете, что за деньги мечты никогда не достаются. Вы должны рассчитаться временем. Грёзы стоял времени, некоторые -очень большого времени. У нас имеется мечта, пожалуй смею вам продемонстрировать её, за которую мы просим всю жизнь.
Лоренц: Боюсь, у меня нет столько времени, у меня никогда не будет времени для наималейшей мечты. (Клятвенно.) Я отдам вам много денег, пожалуй, все свои сбережения. Ведь мне надо работать, дел у меня больше, чем времени, а те немногие свободные дни зимой желаю провести в горах. И даже если пожертвую отпуском, всё равно, не хватит времени чтоб рассчитаться за эту дорогую мечту. (Раздражённо.) А собственно, который час? Мои часы сотавновились. Полагаю, уже довольно поздно.
Продавец: Скоро будет ровно половина восьмого.
Лоренц (нерешительно): Вот-вот ,половина восьмого.
Продавец: Я должен закрывать. Обычно я работаю только до шести утра. С шести до шести. Тоже нелёгкий труд. (Зевает.)
Лоренц: Тогда я должен... нет, это непозволительно. Половина восьмого утра! Да мне надо срочно в бюро, ради Бога! что будет, если я опоздаю?!
Продавец: Итак, вы не покупаете мечту?
Лоренц: До сви... премного благодарен, простите меня... но она и вправду есть нечто сверх моих намерений. Не для нас это, дороговато ведь... простите... итак...
Продавец (распахивает дверь).
Лоренц (в то время, как он выходит из давки, вторгается уличный шум) : Ещё раз огромное спасибо.
Продавец: Пожалуйста, прошу.

Дверь затворяется.

Лоренц (идя по улице): Герр постовой, простите пожалуйста, правда, что уже половина восьмого утра?
Надзиратель (постовых или участковых жандармов до 1917 года в России называли околоточными надзирателями- прим.перев.) : Вы ч"т ль сп"хмелья? Натурально, половина восьмого. Т"к чт" в"м уг"дно? (венский говор, пропущенные гласные- прим.перев.)
Лоренц: Ничего. Благодарю. (Быстро бежит.) Мне надо скорее в бюро. (Кричит.) Такси! (Авто быстро проносится мимо.) Герр инспектор , где тут ближайшая стоянка такси?
Надзиратель: На Штефанпляц... если вы на вт"рую налево св"рнёте, затем- н"право.
Лоренц: Спасибо, спасибо, уже ясно. Тогда быстрее- пешком. (Снова бежит. Уличный гам. Бежит быстрее.)

Парадная дверь нараспашку, затем -проходная бюро.

Лоренц (переводя дыхание): Доброе утро, герр Новак... Господа уже на местах?
Новак: Да, а что с вами? Сегодня, однако, вы припозднились. Герр Мандль уже наверху, и шеф- тоже. Я им отдал ключи, думал, что вы вроде захворали.
Лоренц: Нет, нет... (Бежит ввсерх по лестнице.) Доброе утро ,господин Шперль.
Шперль (мимоходом) :Гутен морген.
Лоренц: Гутен морген, фрёйляйн ...
Фрёйляйн: Доброе утро.
Лоренц (распахивает дверь) : Фрёйляйн Анна...
Анна: Ага, доброе утро, герр Лоренц. Что же это вы... припозднились сегодня. И вчера вами шеф был недоволен ... а вы уже... опоздали на одиннадцать минут.
Лоренц: Фрёйляйн Анна, я пишу... пишущую машинку... немедленно отнесу... исправить литеру "Е"...
Мандль: Ага, алло, мой голубчик. Так куда вы вчера пропали, а? Я повсюду в окрестности искал вас... на набережной вас тоже не было... чем вы занимались? ...ну вот, пропал дар речи.
Лоренц: Прошу покорнейше, я бы не желал... рассказывать...
Мандль (весьма убедительно): Представьте себе, вчера в итоге всего я купил шёлковый платок. Фрёйляйн Анна, знаете, у "Ферец".
Анна: Эти шёлковые платки у "Ферец", да они ведь сногсшибательны... кстати, Лоренц, вам надобно немедленно явиться к шефу.
Лоренц: Да?
Анна (продолжая): У "Ферец", да они же ч у д е с н ы ...

Последнее слово Анны звучит через фильтр.

Генеральный директор: Лоренц, да где вы пропадали?
Лоренц: Вот он я, пришёл, господин генеральный директор.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Анна: Я могу помахать папками если Вам слишком душно.
Лоренц: Прекратите разговоры, заходите. (Шум моторов.) Стоять, я уже отложил это. Посмотрим же, как без меня обойдутся. Довольно мне выслать своих порученцев. Мы меняем курс. Мы уже сегодня, сегодня, вы поняли?! герр ракетенфюрер, мы овладеем Луной.
Анна: О, Луной. Я всегда хотела устроить себе на Луне дачу.
Лоренц (зевает) : Окажу вам честь, Анна, полу`чите своё, я не забуду, я ведь так надоел вам за эти дни, я прикажу воздвигнуть на Луне за`мок для вас- и довольно! Вы покнинете страну, пардон, плянету Земля- и останетесь там, куда я вот теперь доставлю вас. Понятно, детка?
Анна: Господин... герр ... Ах, Лоренц, я не смогу перенести ссылки, я почитаю вас с первого дня поныне. Я люблю вас, а вы отталкиваете меня. Мне ничего не нужно, я желаю лишь оставаться у ваших ног, вашей рабыней, в точности исполнять ваши приказы, созерцать ваш высокий мыслящий лоб, видеть, как ваши замыслы претворяются в жизнь. Ничего мне не надо, лишь это. Не прогоняйте меня. Подчините, если вам угодно, меня моей замене, я стану служить вам и ей... ах, Лоренц.
Лоренц: Сегодня всем смеяться! Что вы тут из себя строите? Немедленно прекратите стонать, не то прикажу вас гильо... гильо... прикажу вас умертвить!
Анна: Тогда, тогда всё кончено, я больше не могу, я не хочу жить без вас.
Лоренц: Что же вам угодно, чем вы тут заняты?
Анна: Ищу дверь, хочу... о, Лоренц, я не могу иначе. Через минуту всё решится- и конец всему.
Лоренц: Вам же нельзя здесь, на полпути между Землёй и Луной... Господи, как неизобретательно. Я всегда знал, что всю свою жизнь вы останетесь посредственной личностью. Бога ради, поступайте по-своему, коль иаче не способны. Вот люк.
Анна: Оставайтесь с миром, подчиняйте себе Землю и небо. Моё время вышло, я не способна удовлетворить вас.

Порыв ветра. Дверь распахивается и затворяется.

Лоренц: Добрая душа. Да-да, она не могла удовлетворить меня. Минута молчания скомкана мною- и я снова на коне. Герр ракетенфюрер, что скажете, если я ,дабы взвинтить свой полусонный дух, объявлю войну?
Генеральный директор: Кому следует объявить войну, герр Генеральный директор?
Лоренц (кипя гневом): Вы тугодум, да?! Да всё равно, кому... Войну, сказал я, я просто объявляю войну.

(Вторгается шум громкоговорителя.)

Громкоговоритель: Как только что нам стало известно от "Лоренц энд Лоренц Трансглоуб Концерн", Его Высочество, Генеральный директор министр доктор Лоренц изволили объявить войну. Война будут объявлена всевозможным, без каких-то ни было, исключений, объектам, она будет вестись с новейших форпостов , с созвездий на Ближневосточном Небе ,равно как и с территории новоприобретённой концерном имярек Луны. Его превосходительство вышеназванного Генерального директора таким образом стремится ко всеобщему миру.

Похожая на гимн короткая увертюра быстро обрывается.

Продавец: Ну и что, мой господин?
Лоренц (смущённо усмехаясь) :Нечто особенное. Но, однако...
нет, собственно, этой мечты я себе лучше не куплю... Слишком роскошна... только озадачу себя. Нет... ведь слишком роскошна для меня, не хочу...
Продавец: Да я же охотно продемонстрирую вам ещё одну.
(Щелчок выключателя.) Прошу!

Мечта третья

Матрос: Кран развернуть, налево... на 45 градусов развернуть.
Анна: Груз уже весь на борту?
Матрос: Мы готовы, погружены. Пассажиры теперь могут подыматься на борт.
Анна: Не могли бы вы оказать мне любезность- провести через контроль? Сам капитан посоветовал мне плыть на "Securitas". Это лучшее судно на свете, сказывали мне.
Матрос: Смею ли подать вам руку? Идите. Мы рады приветствовать на нашем корабле столь прекрасную спутницу.
Анна: Благодарю. Вы настоящий кавалер, матрос. Мне нравится ваша униформа.
Матрос (смеётся) : Взаименно благодарен вам. Вы очень милы, прекрасная дама.
Анна: Меня звать Анной.
Матрос (повторяет смеясь): Анна...

Звучит иная музыкальная увертюра, она, по-разному акцентированая, сопровождает эту грёзут.

Лоренц: Анна ,мы отплываем, тебе нужен паспорт. Тебе нельзя на борт корабля без документа. Анна, не уходи, не пожелав мне счастливо оставаться . Пожалуйста, взгляни на меня ещё раз. Подай, прошу, мне ещё раз руку. Не  знаю, с чего ты сегодня вздумала уплыть. Облака мечутся столь быстро, а на горизонте уже сгустилась полоса тьмы. Тебе сегодня нельзя. Подождала бы до завтра.
Анна (голос сквозь фильтр) : Да вот корабль, он бел и велик, я бы желала всегла плавать на таких белых больших кораблях украшенных разноцветными задорными вымпелами.
Лоренц: Анна, я не понимаю тебя. Огланись, посмотри на небо- оно полно опасности. Прислушайся ко мне. Ты внимаешь всем кроме меня, ты мило смеёшься матросам и заставялешь меня криком взывать к тебе. Что случилось, ответь мне, что произошло за эти дни, пока мы с тобою путешествовали по золотым городам под золочёными крышами, внимая  на площадях звонам башенных часов, которые славили любовь нашу?
Анна: Я люблю большие белые корабли, люблю одеяния из серебряный рыбьих чешуек и ожерелья из возорослей, люблю чудесные песни матросов и высокие мачты, которые упираются в снежно-белые облака. Люблю завывания сирен и даль, куда берут курс большие белые корабли ,а ещё люблю я берег когда солнце садится за горизонт, а сильные руки ветра подхватывают меня, я люблю бесконечность морей.
Лоренц: Анна, у тебя нет при себе паспорта. Ты не пройдёшь контроль. Слышишь меня? Анна ,ты просто так не пройдёшь на борт. Тебе надо уладить множество формальностей. Анна!
Анна: Матросы, освободите мне дорогу, доложите обо мне капитану! У меня бессрочный проездной билет и виза в бесконечность.
Матрос: Господин Капитан покорнейше просят вас на борт. Идёмте. Мы отчаливаем.

Воют корабельные сирены.
Музыка.

Лоренц: Почему ты не прислушалась ко мне, Анна? Уже видна полоса тьмы на горизонте, а корабль далеко от берега.
Анна: Между нами сто миль.
Лоренц: Сотня миль и многие одинокие вечера без тебя, весь город и моя работа. И моя тоска пролегла между нами. Я не ждал, не чаял такого вот.
Анна: Небо оставалось голубым до этого часа, но вот сгустились тучи, а чайки носятся вкруг кормы пронзительно крича. Берега уже не видать. Не знала я ,что море бывает таким темноглазым, а волны могут звенеть как клинко и срезать слова мои.

Ветер крепчает.

Матрос: Вам надо спуститься в каюту. Ветер обожжет вам щеки.
Анна: Но я ещё способна выстоять. Повзльте мне остаться, я выдержу бурю, желаю видеть даль, и бескрайнее небо, которое смыкается с морем на горизонте.
Лоренц: Анна, возвращайся!
Анна: Назад? Куда? Когда-то была я в некоем городе с исохшими домишками и воротами, сквозь которые хаживал ангел, в парке ,где лиственные "крыши" скарашивали мою тоску по дали, а когда твоя рука обнимала меня...
чья рука обнимала меня? Матросы, чья рука обнимала меня? Чья рука?
Лоренц (издали) : Анна! Почему ты не послушалась меня?
Анна: Чья рука обнимала меня, чьи ресницы касались моих ресниц? Кто крал для меня упоённою солнечным теплом сирень и поил вином меня в долгих послеполуденных сумерках? Здесь нет ни дня, ни ночи, здесь только вода, что с каждым часом всё студёнее, и ветер, который всё крепчает, здесь матросы, они постоянно начеку, здесь трепещут вымпелы на мачтах. Кто распрощадся со мною у тёмных парковых ворот и разомкнул свои обьятья?
Лоренц: Ляг на палубу, Анна. Иль не видишь ты страшных туч, что безудержно мчат тебе навстречу?
Анна: Должна ли я вот так недвижимо стоять в бесконечном движении?
Лоренц: Анна, я не стану ездить в горы. Мы соберём деньги и купим себе домик. Оставь корабль, Анна, прыгай прочь, беги! Спрыгни, вернись! Мы украсим цветами наш садик, а я куплю тебе голубой воздушный шар, мы станем пить вино, я укрою тебя белыми облаками. Прыгай прочь, беги назад!
Анна: Кто кличет меня? (Она разражается непрестанным смешком.) Это ты, Лоренц, ты зовёшь меня? Матросы, видите ль вы мелкую жирную точку на берегу, эту серую точечку, которая дрожит слезою на песке? Слезинка желает, чтоб я спрыгнула и вернулась.
Лоренц: Не смейся, Анна. Ты не смеешь позорить меня перед матросами. Я не заслужил этого.
Анна (снова смеётся).
Лоренц: Я всегда уставший когда последним покидаю работу. А когда я стою в проходной, выполненная за день работа требует моего осмысления, я должен знать, выполнили ли мои подчинённые в срок предписанное им, все ли копии документов отложены, не текут ли водопроводные трубы, отданы ли в ремонт пишущие машинки. Когда иду домой с работы, я всегда уставший... (остаток этой реплики веделен звукооператором) когда люди и улицы теряются в вечернем прахе, а птицы, пронзительно крича, летают над крышами.
Анна (снова смеётся).
Лоренц: Когда вернёшься, я прошу тебе эту насмешку, и я всё отдам тебе ради того, чтоб ты вышла за меня.
Анна (смеётся тише).
Лоренц: Анна, если ты немедленно не прекратишь смех и не спрыгнешь, пеняй на себя. Чёрные волны уже мелют корму, обшивка трещит! Спасайтя, не то я потеряю тебя, да и сама ты себя потеряешь.
Анна: Я люблю чудесные песни матросов, я люблю море и даль, бесконечность и опасность. А ненавижу я город с крышами, которые давят мои плечи, обьятия меленькой серой слезинки на берегу, ненавижу жизнь и людей, которые желают ездить в горы, построить себе дом, а меня -в вечернем садике укрыть подушкой... Ведь я люблю смерть.

Начинается страшная буря.
На фоне завываний ветра слышна морзянка.

Радист (он с другого судна): "Секуритас" получил пробоину ,застигнут бурей, координаты: 236 градусов 2 минуты южной широты, 17 градусов 11 минут южной долготы (неправильно! автору не преподавали географию!- прим.перев.). Желательна скорая помощь.
Голос: "Секуритас"? Под чьим флагом?
Радист: Неизвестно.
Голос: Отвечайте: "Виктория", координаты 193 градуса южной широты, тире, 17 градусов 2 минуты южной долготы. Меняем курс. Идём на помощь. Держитесь. Через четыре часа будем на месте. Желательны своевременные уточнения ваших координат.

Морзянка.

Радист: "Секуритас", SOS, необходима срочная помощь, координаты почти не изменились. Пробоина в носу, тонем. Спущены спасательные шлюпки. Заливает машинное отделение. Максимум через час судно потонет.
Голос: Отвечайте. Держитесь, через три часа прибудем. Просим информировать о перемене координат.

Морзянка.

Радист: Рация "Секуритас" отключается.
Голос (громко, как приказ) : Внимание, задраить люки. Радиосвязь со всеми суднами в зоне достижимости поддерживать. Спустить шлюпки. Готовность номер один!

Перемена шумового сопровождения.

Продавец: Уж вы довольно насмотрелись.
Лоренц: Почему вы так скоро включили свет? Я желал досмотреть мечту до конца. Это моя грёза, в ней Анна, которую я знаю по бюро... ах, знать бы мне, что делать!...
Продавец: Как, простите? Анна?
Лоренц: Я имею в виду девушку на корабле, который тоет... ах, да теперь всё равно, включите, пожалуйста, свет.
Продавец: Как пожелаете. Если вы торопитесь...

Увертюра, печальная музыка...

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Малина сдерживает меня, это он ,говорит: "Будь совершенно спокойна!" Мне нуужно оставаться спокойной. Но я хожу туда-сюда с Малиной по квартире, он желает, чтоб я прилегла, но я уже больше не могу ложиться в слишком мягкую постель. Я укладываюсь на пол, сразу встаю, ибо я вот так же на некоем другом полу лежала, в меховом ( в тексте оригинала "в сибирском пальто" -прим.перев.) тулупе ,который согревал, и я хожу говоря, глаголя, отпуская на волю и ловя слова, с Малиной, туда-сюда. Отчаявшись, я кладу голову на его плечо, именно эта его ключица перебита, сживлена с помощью кусочка платины, после автокатострофы, он однажды рассказал мне, и я замечаю, что мне холодно, я начинаю дрожать, луна восходит, её видать из нашего окна, "видишь луну"?  Я вижу некую иную луну и сидерический (т. е. исиня-чёрный с проблестками звёзд, см.прим. к пред.отр.- прим.перев.) миръ ,но эта- не иная луна, об этой говорить не желаю, только разговаривать должна я, постоянно глаголить чтоб спастись, чтоб не обременять Малину, голова моя головушка, я схожу с ума, но Малина не должен знать этого. А всё-таки Малина знает, и я прошу его, судорожно вцепившаяся в него, пока мы носимся по комнатам, опустить меня на пол, снова встаю, оправляю себе рубашку, снова позволяю опустить себя, ведь перестаю соображать, помимо собственно воли, перестаю соображать, я схожу с ума, но Малина ещё раз повторяет :"Будь совершенно спокойна, позволь себе опуститься". Я позволяю опустить себя, и вспоминаю об Иване, дышу несколько умереннее, Малина массирует мои руки и стопы, в области сердца, но я же сойду с ума, только об одном прошу, прошу тебя об одном... Но Малина молвит: "Почему просишь, так прямо уж просить..." Но я повторяю, снова своим сегодняшним голосом :"Прошу, Иван, позволь мне не разгласить этого, не знать (и ведомо же мне, что Малина ничего не знает об Иване, зачем же говоорить о нём?)... Иван никогда да не узнает, обещай мне, и пока ещё я в состоянии говорить, говорю, это важно, и прошу: "Поговори со мной, Иван не смеет никогда ничего узнать, пожалуйста, расскажи мне что-нибудь, говори со мной об ужине, о новой грампластинке, которую ты было принёс, "О, прежний дух!", говори со мною, всё ранвно, о чём нам разговаривать, говорить, говорить, говорить, поскольку мы больше не в Сибири, не в реке, не в лугах, что пойме Дуная, поскольку мы суть снова здесь, на Унгаргассе, ты мой возлюбленный край, мой Унгарлянд, говорю с тобою, зажги свет повсюду, не думай о счётчике нашем, поверни все выключатели, дай мне воды, сделай свет, включи весь свет! Зажги и торшер.
Малина творит свет, Малина несёт воды, помешательство отпускает, сознание возвращается, сказала ли я нечто Малине об Иване, назвала ли Иваново имя? Я сказала "торшер"  ( в оригинале- "der Leuchter", светильник, от "Die Leucht"- свет- прим.перев.)
- Знаешь, -говорю я, подуспокоившаяся,- ты не должен принимать этого слишком всерьёз, Иван живёт, и он прежде жил однажды, странно, нет? Прежде всего, не делай из этого выводов, лишь я сегодня занята этим, а оттого я очень уставшая, но свет оставь гореть. Иван пока жив, он будет звонить мне. Когда позвонит, скажи ему...
Малина продолжает ходить со мною там-сям, ведь я не могу спокойно лежать, он не знает, что должен сказать Ивану, я слышу ,как звенит телефон.
- Скажи ему, скажи ему, прошу ,скажи ему! Ничего ему не говори. Лучше: меня нет дома.

Мой отец должен мыть нам ноги подобно тому ,как все наши апостольские Императоры -беднякам, раз в году. Мы с Иваном принимает ножную ванну, вода бежит круто-чёрно пенясь, грязная, мы долго не мыли ног. Мы лучше сами помоемся, ведь мой отец больше не выполняет благородный долг. Я довольна, что наши ноги уже чисты, они свежо пахнут, я утираю Ивану ступни, а затем- себе, мы сидим на моей кровати и несказанно радостно смотрим друг на дружку. Но вдруг кто-то идёт сюда, дверь быстро нараспашку, это мой отец. Я указываю на Ивана, я говорю :"Это он!" Не знаю, то ли мне ждать сметртной казни за него, то ли отправлюсь в лагерь.  Отец смотрит на грязную воду, откуда я только что вытащила свои белые ,благоухающие ступни ,а я заставляю его гордиться ,указав ещё и на Ивановы ступни. Мой отец не должен ничего замечать, хоть он своего долга снова не выполнил, хоть я довольна тем, что смыла всё после дальнего пути. То был слишком долгий путь- от него к Ивану, а мои ноги стали чисты. Рядом наигрывает радио :"Да-дим, да-дам..." Отец орёт: "Выключить радио!" Это не радио, он знает наверняка, говорю определённо потому, что нет у меня не было никогда никакого радио. Мой отец снова орёт :"Твои ноги же все засраны, и я только что об этом рассказал всему народу!" Только это он и знает: "засраны- засраны!" ! Я говорю улыбаясь :"Мои ноги вымыты, надеюсь, что у всех такие же чистые".
Да что за музыка, вот она и прекратилась! Мой отец топочет как никогда прежде: "А скажи немедля, в каком Колумб открыл Америку? Сколько основных цветов?"
- Три основных. Освальд насчитывает их около 500.
Все мои ответы являются проворно, они все верны, но очень тихи, я не против того, что мой отец не слышит их. Он снова кричит, всё пуще прежнего- и с каждым его криком со стены валится кусок штукатурки, или выскакивает прочь паркетина. Как же ему спрашивать, если ответов он не желает слышать.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мечта вторая

Телефоны звенят и звенят.

1-я Телефонистка: Генеральный директор Лоренц, соединяю.
2-я Телефонистка: Генеральный директор Лоренц, соединяю.
3-я Телефонистка: Генеральный директор Лоренц, соединяю.
Анна: Подождите. Его превосходительство генеральный директор Лоренц занят.
3-я Телефонистка: Ждите. Соединение невозможно.
2-я Телефонистка: Нельзя соединить, ждите!
1-я Телефонистка: Подождите, господин министр, вас пока нельзя соединить. Они заняты.
Голоса (хаотично): Ждите. Ждите. Вас нельзя соединить.
Лоренц: Это последний вызов, который я на сегодня не в состоянии принять. Вообщк, на сегодня больше никаких разговоров. Все должны ждать, ждать, понимаете?!
Анна: Все должны ждать, так точно, ваше превосходительство.
Лоренц: Ковры должны быть помягче. Шум, слишком шумно, понятно, Анна? Рапорядитесь заменить ковры и прикажите всем ждать.
Анна (едва дыша от сметрельной усталости): Так точно, ваше превосходительство. Все- помягче и ждать.
Лоренц: Наговаривайте на диктофон: "Делаем вам последнее замечание, в противном случае..."
Анна (наговаривает в диктофон): "...вам последнее замечание, в противном случае..."

(Её слова в точности передаются дальше иными голосами, затем- клацанием пишущих машинок вдалеке.)

Лоренц: Быстрее, они отвратилеьно медлят с этой до смешного кратким диктантом. Всё должно происходить намного тише, ненапоказ. А вы-то не утруждайте себя.
Анна: О, нет, мне вовсе не трудно, ваше превосходительство Лоренц, я с удовольствием тружусь.
Лоренц: Подайте мою повозку. Желаю уехать к своему пишушему столу. Отвезёте меня в большой зал заседаний.

(Шум подъезжающего автомобиля, звук тормозов.)

Анна: Я не слишком газовала, не рассердила вас? Вы так испуганном свотрите на меня.
Лоренц: Коль заслужили, милая моя, то получайте. Утрите слёзы.
Анна: Как прикажете, ваше превосходительство.
Лоренц: Да, как прикажу..., повторите. (Анна скороговоркой повторяет.) Прикажите подать сюда танцовщиц. Желаю... должен... могу... буду... всё равно... и никогда впредь... танцовщиц, сказал я... и милую музыку.
Анна: Тут нет никакой музыки. музыка вышла из обихода, уже давно.
Лоренц: Всё равно, тогда пусть подают новую музыку.
Анна: Во всей стране больше не осталось никакой музыки.
Лоренц: Тогда да напишут некую новую музыку. Пусть придут музыканты, распорядитесь.
Голоса (по телефону) : Музыкант обязан явиться немедленно, музыкант обязан явиться немедленно.
Мандль: Ваше превосходительство, чем могу служить?
Лоренц: Кто вы, да как вы одеты?!
Мандль: Я музыкант.
Лоренц: Вы обязаны сочинить новую музыку, она должна быть стара настолько, чтобы никто её не смог припомнить.
Мандль: Так точно, ваше превосходительство. Уже пишу...

(Музыка прорезается из тишины...)

Лоренц: Прекратить музыку. Прочь, прочь! Нет времени для музыки. Вообще, нет никакой музыки и нет никакого времени. Вон! Да она лжёт, ваша музыка!
Анна: Подите вы, герр Мандль, вы же видите, что его превосходительство недоволен вами.
Лоренц (кричит): Если ещё раз сфальшивите, я прикажу искромсать ваши инструменты, исстрогать их в опилки.
Анна: Идите же, герр Мандль.
Лоренц: Я разобью ваши инструменты, вдоль и поперёк. (Громит пару аппаратов.)
Мандль (избитый, жалобно кричит убегая).
Анна: Что теперь прикажут господин генеральный директор?
Лоренц: Мой тюрбан, прошу. И крупны бриллианты покладите рядом, чтоб я касался их локтем. Нет не эти, другие, те которыми почтил меня на своём фамильном празднике мой друг, махараджа Джошамбура. Как я выгляжу? Чудесно, ага? Смейтесь, моя голубка, моя смешливая голубка. (Внушительно.) Смейтесь, немедленно, понятно?
Анна (по приказу смеётся).
Лоренц: Вот так, правильно, отсмеялись своё. Отныне не бывать никакому смеху, никогда. Внимание, возьмите карандаш, милейшая. Мне мысль пришла в голову. Пишите: "Обязать министерство общественного попечения каждый второй четверг между 1-м и 37- м февралём назначить днями смеха. Кто в эти дни поподётся с тоскливым лицом или в сезах, тот да будет оштрафован на сумму в 100.
Анна (смеясь): Сегодня же как раз четверг. Я уже отлично изложила всё сказанное вами. Ваша идея чудесна. Да, вы оригинальны как всегда.
Лоренц: Не смейтесь, пишите! А коль вы готовы, пусть закон включат в Лоренцийский Кодекс- и тогда педедайте правительству, что я готов принять на себя управление.
Анна: Так точно, мой законодатель.
Лоренц: А теперь достать блокноты для стенограмм, позвать переводчиков! Новостной аппарат! (Грохает кулаком по столу.) Довольно мне политики проволочек. Нам необходим достигнутый результат. На места, господа мои.

(Шум. Шёпот, многолюдно, цокот пишущих машинок. Следующая реплика Лоренца переводится  на потешные "языки" и передаётся по телефонам дальше.)

Лоренц: Я открываю этот ежегодный 55-й Конгресс, посвящённый слиянию заморских стран в пользу концерна Laurenz & Laurenz Transglobe... я открываю 32 пленарное заседание 55-го, ах, 55-го Конгресса. Третью предварительную конференцию 32-го Предварительного заседания, ах-ах, 55-го Конгресса.
1- й Переводчик (на псевдорусском): ...nihel  pab dsobram njetulawskij dsaboros ionitat dshuldj dre solucja sotujaskaja (больше похоже на литовский- прим.Т.К.)
2-й Переводчик (на псевдофранцузском): ...si mason erjesjaton roetr....................и т.д.
3-й Переводчик (на псевдоанглийском): Now well adjustetationin limit well shettation no no preparial as resurch weer
4-й Переводчик (на псевдокитайском): ...Ki-wanlun pa pa tai pe mang tungung lao Ke Tang...
Анна: Герр генеральный директор! Две телеграммы и одно телеграфное сообщение. Вот, прошу, срочно.
Лоренц: Ничто не срочно. Да подайте их мне, ради Бога. (Вырывает телеграммы.) Да, я ждал этого. Без меня нигде не обходятся. Анна ,вы отправитесь со мною. Мы срочно прерываем конференцию. Мы улетаем. Нет, подайте мне мою личню ракету. Вы знаете моего ракетенфюрера. Где он запропастился, этот летун?
Генеральный директор: Вот он я, к вашим услугам, высокочтимый гопсодин Генеральный директор.
Лоренц: Ха-ха-ха, скажете, обойдётесь поясным поклоном?! Или я по-собачьи "отблагодарю" вас за прошлое?! Что-о, вы ,пожалуй, ещё не запямятовали, что когда-то занималь должность Генерального директора? Директора некоего смехотворного концерна, который перенял я , да что я говорю! -возвёл в ранг гиганских фирм, сотворил из него доселе небывалую всемирную организацию. Кланяйтесь же, вы. Едем. Ведите!

(Шум моторов.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы