Представляю вырезанные из контекста фразы,характеризующие вышеназванное произведение.
Сфера политического представления схлопывается на наших
глазах. На левом и правом флангах одно и то же ничтожество принимает позы
вождей или насвистывает невинные напевы, одни и те же выскочки обмениваются
репликами, следуя последним инструкциям своих пиар-отделов.
Мы не в депрессии, мы объявляем забастовку. Для тех, кто
отказывается быть винтиком, «депрессия» — это не состояние, а переход,
прощальный взмах рукой, шаг в сторону, к политическому разрыву. С этого момента единственно
возможный путь к примирению с прежним положением лежит через лекарства или
полицейскую дубинку. Именно поэтому общество не стесняется прописывать своим
слишком активным детям риталин, там и сям расставляет сети медикаментозной
зависимости и заявляет о том, что «сбои в поведении» можно выявлять с возраста
трех лет.
Семья — это уже не столько удушливые материнские объятия или
патриархат швыряемых в лицо пирогов, сколько инфантильное самозабвение в
состоянии вялой созависимости, где все заранее известно. Это островок
беззаботности в мире, который явно катится в тартарары, в мире, где «стать
автономным» — лишь эвфемизм для «найти себе босса». И биологической
родственностью стремятся оправдать то, что исподволь разрушают в нас любое
слишком буйное стремление, что, под предлогом присутствия при процессе нашего
роста, заставляют нас отказаться как от детской серьезности, так и от
взросления. Остерегайтесь этой коррозии!
Мы же отвергаем потребность работать и принимаем только
необходимость добывать деньги любыми способами, поскольку пока в современном
мире обходиться без них невозможно. Кстати, мы уже даже не работаем, а подрабатываем. Предприятие — не место нашей жизни, это
место, через которое мы иногда проходим.
Мы не циники. Мы просто не желаем, чтобы нами
злоупотребляли. И все эти разговоры о мотивациях, качестве, личных стараниях
отскакивают от нас рикошетом, к вящему расстройству менеджеров по персоналу.
В этом заключается современный парадокс: труд одержал полную
победу над всеми прочими способами существования в тот самый момент, когда
трудящиеся стали лишними.
Мы живем в эпоху эклектики, смеси из мотивчиков, раздвижных
дубинок и сахарной ваты. А уж сколько полицейского наблюдения стоит за всем
этим — просто загляденье!
«(…) Мне даже и не снилась подобная красота. Это бесподобно.
Люди Коммуны — ужасные негодяи, я с этим не спорю. Но зато какие творцы! И они
даже не поняли, какое произведение искусства создали своими руками! (…) Я видал руины Амальфи, залитые лазурными
волнами Средиземноморья, руины храмов Тунг-хора в Пенджабе. Видал и Рим, и еще
много что. Но ничто не сравнится с тем, что открылось в тот вечер моему взору».
Что ж, сегодня наш запас иллюзий исчерпан, мы коснулись дна,
мы банкроты, если не должники. Зато вот что мы поняли: экономика не в кризисе,
экономика — это и есть кризис.
Дело не в том, что работы не хватает, как раз наоборот, работа — это излишество. Если задуматься по-настоящему, то не кризис,
а экономический рост вгоняет нас в депрессию.
Крушение социалистического блока означало не триумф
капитализма, а всего лишь падение одной из его форм. Впрочем, развал СССР был
делом рук не восставшего народа, а быстро конвертирующейся номенклатуры.
Объявив о конце социализма, фракция правящего класса, прежде всего, избавилась
от застарелых обязательств, которыми она была связана со своим народом. Отныне
она взяла под частный контроль то, что контролировала и прежде от имени всех.
«Они делают вид, что платят нам, а мы делаем вид, что работаем», — говорил
народ на заводах. «Ну если дело только за этим, так давайте, наконец, прекратим
делать вид», — ответила олигархия. Одним достались природные ресурсы,
промышленные инфраструктуры, военно-промышленный комплекс, банки, ночные клубы,
другим — обнищание или изгнание
Мелкие торговцы, мелкие начальники, мелкие служащие, кадры, преподаватели,
журналисты, занятые в сфере услуг и образования, составляют во ( ) этот не-класс, этот социальный
желатин из тех, кто хочет лишь одного: тихо и спокойно прожить свою маленькую
частную жизнь подальше от Истории и ее потрясений. По своим жизненным
установкам это болото — настоящий чемпион по ложному сознанию, готовый на все,
чтобы в своем полусне по-прежнему закрывать глаза на войну, которая уничтожает
все вокруг.
Экология — вот открытие года. Предыдущие тридцать мы
оставляли экологию зеленым, звучно смеялись
над ней по воскресеньям и принимали озабоченный ею вид в понедельник. И
вот она нас настигла. Она на всех волнах, подобно летнему хиту, потому что на
дворе декабрь, а температура воздуха — плюс двадцать. Океаны лишились одной четвертой
видов рыбы. Оставшимся видам тоже осталось недолго. Тревога, птичий грипп! И
вот нам обещают отстреливать перелетных птиц сотнями тысяч. Содержание ртути в
материнском молоке в десять раз превышает допустимую норму ее содержания в
коровьем. Кусаю яблоко, и губы разбухают — а ведь оно было куплено на рынке.
Самые простые движения могут отравить. В тридцать пять лет наступает смерть от
«долгой болезни», которой распоряжаются так же, как и всем остальным. Нужно
было подумать о последствиях раньше, до того, как эта болезнь привела нас сюда,
в корпус «Б» Центра паллиативного лечения.
Сегодня олицетворение Запада — это американский солдат,
несущийся в танке «Абрамс М1» по иракскому городу Фаллуджа, слушая хардрок на
полную катушку. Это турист, затерявшийся в степях Монголии и сжимающий свою
банковскую карту подобно палочке-выручалочке. Это мендежер, единственным
предметом восхищения которого является китайская игра Го. Это юная девушка,
ищущая свое счастье исключительно в шмотках, парнях и увлажняющих кремах. Это
швейцарский правозащитник, едущий на все четыре стороны большой планеты, чтобы
поддержать повстанцев — при условии, что их восстание проиграно. Это испанец,
которому, по большому счету, наплевать на политическую свободу с тех пор, как
ему гарантирована свобода сексуальная. Это любитель искусства, до оцепенения
восторгающийся этим последним криком современного гения, этим веком художников,
которые, от сюрреалистов до венских акционистов, соревнуются в меткости плевков
на фасад цивилизации. Это кибернетик, нашедший в буддизме реалистическую теорию
сознания, и физик элементарных частиц, ищущий вдохновения для своих последних
открытий в индуистской метафизике.
Операция проста: агонизирующая сущность жертвует своим
содержанием для того, чтобы выжить как форма.
Здесь не «столкновение цивилизаций». Здесь — цивилизация в
состоянии клинической смерти, на которую водрузили целый аппарат искусственного
поддержания жизни и которая распространяет в атмосфере планеты характерный
запах гниения. На сегодня не осталось ни одной из ее «ценностей», в которые она
сама бы еще хоть как-то верила, и любое утверждение воспринимается ею как
постыдный акт, как провокация, которую следует разобрать по косточкам, деконструировать
, подвергнуть сомнению. Западный империализм сегодня — это господство
релятивизма, сводимого к фразе «это твоя личная точка зрения». Это взгляд
исподлобья или обиженный протест против всего, что пока достаточно глупо,
примитивно или самонадеянно для того, чтобы еще во что-то верить, чтобы что-то
утверждать. Вот этот догматизм вечного сомнения и подмигивает нам заговорщицким
глазом в средах университетской и литературной интеллигенции. Для
постмодернистских умов никакая критика не является достаточно радикальной до
тех пор, пока в ней содержится ничтожество уверенности. Сто лет назад скандалом
было чревато любое слишком буйное отрицание, сегодня же таковым грозит любое
бестрепетное утверждение.
Не стоит больше ждать — вспышки, революции, ядерной катастрофы или
социального движения. Промедление смерти подобно. Катастрофа не надвигается,
она уже здесь. Мы все отныне находимся посреди процесса развала цивилизации. Вот тут-то и
надо понять, на чьей мы стороне.
Перестать ждать — это значит, так или иначе, войти в
повстанческую логику. Это значит, снова услышать в голосах наших правителей
легкую дрожь страха, который никогда их не покидает. Потому что «управлять»
всегда означало лишь отодвигать, с помощью тысячи уловок, тот момент, когда
толпа предаст тебя казни. И любое действие правительства — ни что иное, как
попытка удержать контроль над населением.
Мы стартуем сегодня с позиции крайней изолированности и
беспомощности. Нам предстоит выстроить повстанческий процесс от «А» до «Я».
Ничто не кажется более невероятным, чем восстание… Но и более необходимым.
Истина — это не взгляд на мир, а то, что привязывает нас к
нему неистребимым образом. Истина — это не то, чем мы обладаем, а то, что
движет нами. Она нас создает и уничтожает, организует и дезорганизует, она
отдаляет нас от многих, но сближает с теми, кто ее разделяет. Изолированный
индивид, привязавшийся к истине, неизбежно встретит себе подобных. На самом
деле, любой повстанческий процесс начинается с истины, которой не готовы
пожертвовать. Вспоминается Гамбург 1980-х, где горстка жителей оккупированного дома
решила, что отныне их могут выдворить оттуда только переступив через их труп.
За этим последовала осада квартала танками и вертолетами, дни уличных боев и
массовых демонстраций, и в результате, мэрия капитулировала. У Жоржа Гэнгуана,
первого «партизана Франции», в 1940 году была единственная точка отсчета —
абсолютное неприятие оккупации. Тогда для Компартии он был лишь «безумцем,
живущим в лесах»; до тех пор, пока этих лесных безумцев не стало 20 ООО и они
не освободили Лимож.
В эпоху, когда неотступно дорожить чем-либо чревато
серьезным риском безработицы, когда, чтобы работать, нужно лгать, а затем
работать, чтобы сохранить средства для лжи, любая связь между людьми отнюдь не
случайна.
Не ждите ничего от организаций. Остерегайтесь существующих тусовок, и
прежде всего — сами не становитесь таковой
Взгляните на рожи тех, кто является «кем-то» в этом
обществе, и вы поймете, почему так радостно быть «никем».
Блокировать все — таков должен быть отныне первый рефлекс
всех, кто восстает против существующего порядка. В делокализованной экономике,
где предприятия функционируют по системе «точно в срок», где создание стоимости
зависит от интегрированности в сети, где автомагистрали — звенья
дематериализованной производственной цепи, протянутой от одного субподрядчика к
другому и далее к монтировочному заводу, блокировать производство означает и
блокировать циркуляцию.
Но блокировать возможно лишь в той мере, в какой это
позволяет способность восставших к снабжению и к коммуникации, к настоящей
самоорганизации разных коммун. Как находить пропитание, когда все парализовано?
В Аргентине, например, грабили магазины, но так далеко не уйдешь. Сколь бы
огромными ни были эти храмы потребления, они — не бездонные кладовые. Поэтому,
чтобы надолго обрести способность к элементарному поддержанию жизни, нужно
получить в руки орудия производства. И медлить с этим не имеет смысла.
Оставлять на откуп двух процентов населения задачу производства продуктов
питания для всех остальных, как это делается сегодня, — исторический и стратегический
нонсенс.
Для восстания проблема состоит в том, чтобы стать
необратимым. Необратимость наступает тогда, когда одновременно с властями
побеждена и необходимость власти, вместе с собственностью — вкус к
приобретению, вместе с гегемонией — жажда гегемонии. Вот почему повстанческий
процесс содержит в самом себе форму своей победы или поражения. Для
необратимости одного разрушения никогда не достаточно.
Небольшая просьба. Не позволяй книгам гнить на полках.
Помни, что для их производства нужно срубить деревья, изготовить бумагу, и
приложить немалый труд, чтобы превратить её в книгу. Поэтому здорово, если
после прочтения книги, ты подаришь её, или дашь почитать, или оставишь её в
каком-нибудь людном месте…
