— О чем это вы тут?
— Да вот обсуждаем, как нам лучше убить двух стариков…
Е.БОГАТ
Эта
история произошла в Красноярске всего три года назад: как раз перед
самой финансовой катастрофой августа 1998 года. Все герои этой истории
живы и здоровы, хотя один из них, новый русский Дмитрий Сергеевич, стал
значительно беднее, а его дочка — значительно менее здоровой. Но все
имена я, конечно же, переменил.
А началась история с того, что
жена Дмитрия Сергеевича сбежала с неким жиголо… В смысле, с молодым
человеком, который отплясывал с обеспеченными дамами в дамских клубах,
утешал их разными способами — в зависимости от того, насколько
внимательно бдил муж и приставленные им стражи. В обмен на внимание дамы
обеспечивали мальчику привычный для него уровень жизни и радовали его
разными подарками. Чего только не отдаст женщина за искренний интерес и
бескорыстное восхищение!
А Елена Алексеевна была дама с
собственными средствами, помимо денег мужа, и сумела без особого труда
увезти жиголо всерьез и надолго. Так сказать, взяла его на содержание и
увезла то ли на французскую Ривьеру, то ли на Канарские острова… В
общем, в одно из мест, где отдыхают богатые бездельники.
А у
Дмитрия Сергеевича остался от жены ребенок, дочка 5 лет. Жена назвала ее
Аурелией, но папа звал девочку Катей… Это было, так сказать, домашнее,
неофициальное имя.
Дмитрий Сергеевич женился второй раз, но не
могла же его жена сама заниматься ребенком?! Во-первых, это не ее
ребенок, и нечего взваливать чужие дела на бедную женщину. Во-вторых, ну
не может же жена такого почтенного, такого обеспеченного человека сама
заниматься домашним хозяйством! И воспитанием ребенка заниматься ей
совершенно незачем.
Так что вторая жена, Валентина Николаевна,
ходила беременная, а ребенком занималась гувернантка, Леночка. Друг
другу они совершенно не нравились, потому что Леночку вырастили
существом активным и с огромной склонностью о ком-то заботиться. А
Валентина Николаевна… Валентина Николаевна хотела только одного — быть
обеспеченной и ничего решительно не делать. Ну, и спала до часу дня, а
потом валялась перед телевизором или слонялась по подружкам.
—
Так это же идиллия, Леночка! — сказал я той, когда мы обсуждали эту
историю. — Множество баб глотки перегрызут кому угодно: денег сколько
угодно, и можно ничего не делать!
— Не дай вам боже, Андрей
Михалыч, такой идиллии… Ну посудите сами, вот выходит женщина за
большого бизнесмена, как сейчас говорят, за крутого. Для многих это
идефикс, сразу куча завистниц, подружки чуть ли не рыдают. Или была она
замужем, а муж закрутел… или закрутинел, как лучше сказать, Андрей
Михалыч? Вот, закрутинел, стал богачом, и начинается…
Мол, не работай, нечего! Я что, семью не могу содержать?! Я могу… И — я здесь хозяин! Коли прихожу домой — изволь быть туточки…
А
зачем, спрашивается, ей здесь быть? Кормить его она не кормит. Муж или
приезжает уже сытый, или кормит его прислуга. И кормит тем, что готовит
опять же не жена, а прислуга. Он часто и вообще не приходит или
приходит… ну вы понимаете… после общения с другими дамами… А что можно
сказать? Он за все платит, он хозяин.
И самое главное — чем ей
вообще заниматься, этой «счастливице»? Если не работать и своего дела у
нее в жизни нет, тогда чем вообще заполнить время?
— Ну-у… Домашним хозяйством? Муж зарабатывает, жена дом ведет…
—
В наше время на это столько времени не надо. Полуфабрикаты, услуги, все
могут сделать специалисты. На ведение дома нужно раза в три меньше
времени, чем в эпоху керосинки…
А кроме того, для кого дом-то
вести? Муж проснулся часов в шесть, уехал на работу. Иногда таблетку
принял, чтобы быть в силах проснуться, но, уверяю вас, проснулся и
уехал. Или там шофер его увез. А в 11, в 12 ночи муж приехал или его
привезли. Муж упал и сразу же заснул. Проснулся в шесть… Улавливаете
некоторый круг, Андрей Михалыч?
— Вроде улавливаю. Но еще же есть и воскресенья.
—
А по воскресеньям он будет просто спать, Андрей Михалыч! Элементарно
отсыпаться. К вечеру проспится, примет ванну, оденется, поедет в гости.
Иногда с женой — тогда будь добра соответствовать. В смысле, макияж,
одежда, пара кило золота.
Зачем делать дом, уютный очаг для
такого человека? Он не оценит, уверяю вас. Ему просто не до очага, у
него нет на очаг времени и сил. Если даже дать ему очаг, он не будет
знать, что с ним делать.
— Ты же сама говоришь, он же сам хочет, чтобы жена не работала…
—
А тут вопрос престижа, неужели не понятно? Ну, и пережиток некоторый. В
нас же всех до сих пор сидит — как же, обеспеченная семья, женщина,
само собой, не работает, делает дом… Голсуорси, Толстой, Марк Твен…
— Прошлый век?
—
И прошлый век, и другая культура. Культура, в которой есть ценность
дома, семьи… А эти-то откуда? Из домов? Нет, очень редко. Мало у кого в
детстве был дом как особое место, где его всегда ждали, любили… Это люди
из пятиэтажек, а то и из общежитий. Дом? Это для них такое место, где
стоят стулья и кровати. Дом и помещение — это для них одно и то же…
— Ну… тогда можно заниматься детьми. Делать дом, но уже не для мужа, для детей… Это же куча работы!
—
А этим тоже занимаются специалисты, и за деньги. Научить ребенка
языкам? Пожалуйста! Плати доллары, научат! И в Англию повезут, и в
Америку, и в семьях там дети жить будут, и все, что только душеньке
угодно.
И так со всем, вовсе не только с языками. Нужны детям
хорошие манеры? Нужно, чтобы они хорошо танцевали, умели бы вести себя
за столом у английской королевы? Научим! Вот я этим и занималась, знаю.
Ребенок
интересуется ботаникой? Или геологией, или там… ну, заселением
Полинезии, по Туру Хейердалу. Что ж, всегда найдем специалиста, и он
позанимается, сделает, найдет, растолкует. Умная, образованная мать тут
не нужна… В смысле, можно обойтись и без нее.
— Бабушка у меня
всегда говорила, что дом стоит на неработающих женщинах. Мол, если есть
женщина, которая ведет хозяйство, обо всех заботится, всех кормит и всем
стирает носки, — уже есть дом. А такая женщина еще и помнит все дни
рождения, и всех родственников, всех друзей, и кто на ком женился, и кто
с кем сошелся, и кто любит какую еду или сидеть на каких табуретках…
—
Все верно, Андрей Михалыч, только ведь ваша бабушка и представить себе
не могла, что люди могут жить без семьи и без этого самого дома. Тем
более, что люди могут и не хотеть никаких таких семьи и дома. Для
поколения бабушек были только семьи хорошие и плохие. Хорошие — это где
муж богатый, а жена здоровая; где все устроено по разуму, где много
вкусной еды, где дети ухоженные и здоровые. А плохие, соответственно,
где муж пьет, жена лентяйка, дети сопливые, бегают без присмотра…
А
тут ведь все совсем не так, поймите… Тут жена и не работает, а все, что
она может делать в доме, все равно никому заведомо не нужно. Пусть она
окажется хоть гением домашнего хозяйства — ну и что?
— Тогда, получается, у них и дома никакого нет, нет и семьи…
—
А зачем она им, новым русским? Они живут работой, на работе. Там их дом
и есть. У многих сравнение офиса и дома — не в пользу дома. В офисе все
продумано, вплоть до дивана и до сауны. Не ухмыляйтесь, Андрей Михалыч,
не ухмыляйтесь и не думайте сразу плохого! Чаще всего кушетка нужна для
отдыха, если работают круглые сутки. А сауна — опять же отдых, деловые
встречи… А дома — перманентный ремонт, бардак, и закончить вечно чего-то
не хватает — то ли денег, то ли все-таки особого желания…
А все
эти сантименты, все эти любови, преданности, домашние уюты, кудряшки,
первые зубики, штанишки, — все это в жизни занимает такое убогое место,
что даже говорить неловко. Они об этом, кстати, и не говорят — и
некогда, и не с кем, и стесняются. И на все это их не возьмешь. Что
называется, не на тех напали.
— Ну а все-таки про женщин. У тебя получается, что женщинам делать в жизни новорусов просто в принципе нечего.
—
В том-то и беда… Им и правда совершенно нечем жить… Причем зависимость
колоссальная, просто сверхзависимость какая-то. В прошлом веке муж
зарабатывал все деньги, но он и ответственность нес. Без мужа-то не
прожить ей, жене. А раз так — то и бросать нельзя. Бить можно, пугать
можно, затюкать до рабского состояния… но не бросать. А нынешние что,
без мужа не проживут?! Прекрасно проживут себе, так что и моральных
запретов куда меньше. Но уровень-то жизни, положение в мире дамы сразу
потеряют, без вопросов, стоит только мужу их оставить… И получается, что
особой ответственности он не несет, но вот лишить может сразу и
многого.
А к зависимости — полная беспомощность. Держать-то
нечем… Про семью, про дом мы говорили. Детей можно поднять и без матери.
Тем более, считается, она и не очень нужна — все сделают специалисты.
Простите, секс? Ну вот, вы уже усмехаетесь.
Так что делать бабам
нечего и незачем. Это факт, Андрей Михалыч, и это-то самое страшное.
Самоутвердиться — терпеть не могу этого слова, а что делать, —
самоутвердиться им не на чем и негде. Муж — это все, это глыба, а она —
так себе, придаток… И необязательный придаток. Отсюда и стремление себя
поставить… ну хотя бы на словах; соответственно, критичность, вечная
оппозиция всему, что делает муж. Хотя этому есть и еще одна причина…
Думаю, понятная. Ну, и все прелести женского одиночества, неуверенности,
зыбкости положения — тут и истеричность, и нервы, и деградация. И
нравственная, и даже чисто внешняя. Для кого, спрашивается, быть
красивой и милой?
— И неужто никаких шансов? Что называется, полная безнадега?
— Не полная, конечно… Кому нужна нормальная семья, тот ее и строит. Только ведь сперва надо захотеть что-то иметь, а таких мало.
Еще
хорошо, когда они оба в одном общем бизнесе; тогда им есть о чем
разговаривать, у них общие суждения, общие интересы… Это не традиционная
семья, это уже что-то другое, но это семья.
Или хорошо, когда у
жены есть что-то свое, пусть вовсе и не в бизнесе. Была гувернанткой у
одних, где она — художница. Свой мир, свои знакомые, свой образ жизни…
Это уже брак не такой и неравноправный, тут весовые категории сравнимые.
У женщины есть своя жизнь, какой-то образ жизни в профессиональных
кругах, свои средства… Если она и останется одна, не только не пропадет,
но и себя вполне сохранит. Нет неуверенности, напряженности этой,
страха… Нормальные отношения, равноправные.
— Лен, а ты как считаешь, новорусы это понимают?
—
По-разному… Мужики из предпринимателей себе обычно кого ищут? Они же
тоже самоутверждаются. А если тебя самого комплексы к земле тянут, кого
тебе тогда нужно? Да того, кто согласен на роль семейного придатка,
заранее готов. Того нужно, кого можно о колено ломать и чувствовать,
какой ты сам умный и сильный. Или кто сам активничает, нового русского
себе ищет: делай со мной что хочешь, только обеспечь. А женщина
самостоятельная ведь этого делать не будет, вы же понимаете, Андрей
Михалыч, и на роль придатка она совершенно не годится…
В общем,
разбирайтесь сами, идиллия там была или не идиллия, в этой семье, а
только было вот как: Дмитрий Сергеевич появлялся в доме на несколько
часов, исключительно для того, чтобы выспаться. Катю он почти что и не
видел, а если видел — не знал, о чем с ней говорить. Он никогда не
занимался с ней. И ни разу за все время службы Лены не проговорил с ней
больше нескольких минут. Лена читала с Катей, ходила с ней гулять,
рассказывала сказки, мыла ее, учила всяким простеньким, но полезным
вещам.
— Посуду ведь все равно надо мыть! Так почему не сделать этого весело?
И
они с Катей-Аурелией мыли посуду весело и с удовольствием, а потом шли
гулять, в плохую же погоду лепили пирожки или делали торт… Дмитрий
Сергеевич все удивлялся, зачем Лена печет торты и учит этому Катю. Да
еще приносит ему, валящемуся от усталости, эти тортики в кабинет.
— Пусть она учится делать что-то по хозяйству.
Дмитрий
Сергеевич дико уставлялся на Лену: что за чепуха?! Женщины его круга не
занимаются такой ерундой, как всякое домашнее хозяйство! Этим
занимаются разные дуры, которые не успели ухватить своего, не
крутанулись, не сумели разбогатеть, набить зоб свой, подняться над серой
массой быдла, которое работает и само печет пирожки…
— И еще это
способ любить вас, Дмитрий Сергеевич. Я хочу, чтобы Катя вас любила и
хотела бы делать что-то приятное для вас. Почему бы и не тортик?
На
такие речи Дмитрий Сергеевич смотрел еще более дико и — Лена видела —
старательно пытался думать, причем о чем-то страшно непривычном. Он даже
сопел и кряхтел от таких сложных мыслей, и лицо у него делалось
несчастное.
Трудно сказать, насколько привязалась Катя к отцу, но
к Лене привязалась чрезвычайно. И еще к огромному коту Пушку,
злополучному коту-кастрату. Несчастного Пушка изуродовали месяцев в
пять, и он теперь делал только две вещи: жрал и спал. Больше всего это
животное походило на огромную мохнатую колбасу, из которой спереди
торчит круглая голова с глазами навыкате, а сзади хвост — всегда под
одним и тем же углом, потому что двигать Пушок мог только самыми
последними суставами хвоста. Те, что ближе к заду, тонули в
геологических слоях жира и можно сказать, что не двигались. И голова
двигалась плохо; если Пушок хотел что-то увидеть, он поворачивал не
голову, а всю переднюю часть тела или даже поворачивался весь.
Валентина
Николаевна иногда с Пушком «играла»: ставила его на лестнице, благо
квартира на двух уровнях, и пинала сзади. Даже не пинала, а так —
придавала ускорение. И кот, издавая пронзительное «У-ууу!!!», семенил
вниз по лестнице, не в силах ни остановиться, ни свернуть. Он набирал
такое ускорение на лестнице, что так и бежал через комнату, влетал в
кладовую, открывая ее головой, и только там мог остановиться и
развернуться вокруг своей оси. Но когда котяра уже собирался выскочить
из кладовой и удрать, его снова ловила хохочущая Валентина Николаевна и
тащила наверх. Кот шипел, плевался, завывал, но пустить в ход когти у
него никак не получалось — слишком медленно кот двигал своими
заплывшими, едва ходящими в суставах лапами. А согнуть лапу он почти и
не мог, потому что лапа у кота больше всего напоминала валик подушки.
Но, видимо, что-то нормальное, кошачье,
свойственное всему живому, все же оставалось в этом заплывшем дурным
салом, изуродованном существе: кот забирался на Катю и мог часами петь
громко, как моторная лодка. Он забирался к ней на руки, обхватывал за
шею передними лапами и пел так громко, что Лене приходилось
перекрикивать кота, если она читала Кате.
Когда готовили что-то в
кухне, кот укладывался на стол, прямо на тесто, и приходилось его
сгонять, и тогда кот перебирался на колени к Кате или к Лене и пел, как
подвесной мотор.
В спальне Кати стояла специальная кроватка для
Пушка — точно такая же, как у девочки, и Катя перед сном укладывала кота
в эту кроватку. Она даже пыталась одно время одевать на кота ночную
рубашку, но он так шипел и плевался, что Лена без труда уговорила Катю
играть с котом как-то иначе.
Кот упорно не желал спать под
одеялом, а на подушку клал не голову, а хвост… но это уже другое дело…
Главное, что кроватей в спальне было две, и Катя часто шалила —
забиралась в кошачью кровать и как-то раз там на самом деле заснула, а
Пушок улегся рядом, нисколечко не возражая.
Так что в доме все-таки жили любящие друг друга и преданные друг другу существа.
А
Валентина Николаевна… спала до часу дня, потом орала на прислугу, вяло
шаталась по косметическим кабинетам и магазинам, каким-то женским
клубам, валялась на диване перед видеокомбайном, часами смотрела
телевизор. Лена ни разу не видела, чтобы она села за компьютер, раскрыла
бы книгу, пыталась что-то сделать руками. И это было дико Лене, и она
не понимала и не очень уважала вторую жену хозяина, старше ее лет на
пять, самое большее.
А Валентина Николаевна презирала Лену — не
сумевшую крутануться, уловить свой шанс, взять с бою свое, встать над
стадом серого быдла, которое само моет посуду и печет тортики. А тут еще
это быдло жило весело и с удовольствием, без раздирающего рот зевания
посреди дня, без мучений, как убить побольше времени. Орать на Лену и
обижать ее Дмитрий Сергеевич запретил, и от этого Валентина Николаевна
ненавидела Лену еще больше.
Ну и, конечно же, Катя… Лена
прекрасно видела, что Валентина Николаевна люто ненавидит Аурелию, и
особенно с того времени, когда сама понесла. Понятна была и причина:
наследство. Быть матерью единственного наследника или одного из
нескольких — это для нее оказывалось таким важным, что при одном виде
Кати с ней делалось нехорошо.
Никак нельзя сказать, что Валентина
Николаевна вести себя не умела. Еще как умела! По сравнению с ней как
раз Лена казалась наивной простецкой девчонкой, у которой что на уме, то
и на лице написано. Но как ни улыбалась Валентина Николаевна масленой
улыбкой, как ни прищуривала глаза, ни тянула, сюсюкая, слова:
—
Ой! Вот она, и наса детоцка! — а сразу было видно, с каким удовольствием
она сомкнула бы на детском горлышке длинные, тонкие пальцы с
кроваво-красным лаком на ногтях, а прищур глаз будил в сознании не
уютные материнские выражения, а прищур хищника перед броском через
заросли, напряженное внимание солдата, поднимающего ствол над
бруствером, прищуривающегося туда, где перебегают фигурки в чужих
мундирах.
Чувствовала это и Катя, напрягалась, зажималась при
виде Валентины Николаевны. А уж когда девочка, шарахаясь от одной,
сильно привязывается к другой, как же тут ее не возненавидеть?! Да еще
если, выпячивай нижнюю губу, не выпячивай, чувствуешь превосходство
этой… к которой мчится ребенок и услуги которой ценит муж.
Особенно
же неприятна Лене была одна из подружек Валентины Николаевны, Кира
Викторовна, длинная, тощая, с узким личиком, с тонкими изогнутыми губами
стервы. Бесцеремонно оглядев Лену, скрылась она в комнате Валентины
Николаевны, и оттуда донеслось громкое:
— Ты права, забавная зверушка!
Еще
чужероднее, еще страннее Валентины Николаевны для Лены была Кира
Викторовна; чувствовалось в Кире Викторовне что-то темное, мрачное,
очень далекое от жизнерадостной, здоровой натуры Лены.
Во всяком
случае, именно с Кирой Викторовной собиралась ехать в Таиланд Валентина
Николаевна, и с ней-то связаны все остальные события. Дмитрий Сергеевич
отдохнуть в Таиланде позволил, приставил только двух охранников и денег
дал: ведь впереди у Валентины Николаевны были еще пять месяцев
беременности, а потом еще кормление… Сплошные ужасы! Что во всем этом
ужасного и почему беременную жену надо жалеть, а не поздравлять, Лена
так и не поняла; но Дмитрий Сергеевич, как видно, очень даже понимал и
входил в положение несчастной, забеременевшей от него в законном браке и
теперь ужасно страдавшей.
Неделя, которую Валентина Николаевна с
Кирой Викторовной шатались по Таиланду, была чуть ли не самой
счастливой в жизни дома: никто не мешал Лене и Кате спокойно жить и
радоваться жизни. А потом появилась Валентина Николаевна с кучей
подарков: мужу — чучело несуществующего зверя йесина, для украшения
кабинета и чтобы пускать пыль в глаза; большущая кукла для Кати;
какой-то потрясающий корм для Пушка, какого нигде больше, кроме
Таиланда, днем с огнем не сыщешь. И даже для Лены Валентина Николаевна
привезла огромную сверкающую кастрюльку — наверное, она так шутила.
Кукла
была огромная, почти в рост трехлетнего ребенка, с очень выразительным
восточным лицом, мягкая и увесистая, непонятно из какого материала. Катя
просто вцепилась в эту куклу, буквально оторваться от нее была не в
состоянии, и пришлось поставить в спальне еще одну, третью кроватку. А
Лене почему-то стало неприятно от пристального взгляда глаз-бусинок
куклы, и она стала сажать это чудо искусства подальше от себя или вообще
в другой комнате.
Катя, впечатлительная девочка, до тех пор
рассказывала истории в основном из жизни Пушка — ее послушать, так кот
чуть только не летал, ловя мошек, и был такой умный, что, когда
мурлыкал, рассказывал сказки.
Теперь наступила очередь Тайки —
Валентина Николаевна уверяла, что именно так зовут куклу. И умная эта
кукла была необычайно, и знала все на свете, и, конечно же, была живая и
умела сама ходить.
— Все куклы у тебя живые, Катя!
— Они все понарошку живые, а Тайка в самом деле живая. Она ночью ко мне подбегает и на горшок сама ходит!
— Разве другие куклы не умеют к тебе подходить?
— Они умеют понарошку… А Тайка в самом деле ходит, она мне горшок приносила!
Оставалось
только порадоваться и выразить удовольствие, что есть кому принести
Катеньке горшок по ночам. Но что-то смущало Лену в этих рассказах… Она
не смогла бы объяснить толком, что именно, но Катины рассказы про Тайку
ей не нравились, и она не позволяла Кате ложиться спать в одной кровати с
Тайкой. Позже она уверяла, что не было у нее никаких совершенно
предчувствий, никаких опасений — просто не нравилась ей кукла, и все. И
не нравилось, что Катя стала лучше относиться к Валентине Николаевне и
даже стала подражать ей, разговаривая с Тайкой:
— Ну цто зе ты, моя детоцка-а…
А
Валентину Николаевну очень забавляли эти разговоры и ее популярность у
Кати, она стала часто прикасаться к ребенку, гладить его, и при этом
смеялась глубоким грудным голосом, внимательно глядя на Катю.
Наступал
август, ночи стали звездопадными, небо темно-бархатным, глубоким.
Исчезли летучие, нежные краски первой половины лета, и полная луна
выкатывалась багровой, мрачной и, только поднявшись совсем, становилась
поменьше в диаметре и меняла цвет на медный, излучала медовый свет.
Приближалось полнолуние.
Валентина Николаевна была уже на шестом
месяце, переживаемые ею страдания сделались так тяжелы, что Дмитрий
Сергеевич купил ей бриллиантовое колье и сережки с индусскими рубинами:
от них страдания несчастной Валентины Николаевны не исчезали, но
становились все-таки не до такой степени нестерпимы.
Эти недели
были не очень хорошими, потому что Дмитрий Сергеевич уехал, а Валентина
Николаевна, естественно, никуда не девалась, и в доме стало очень
напряженно.
В этот вечер Лена, как обычно, уложила спать всех
трех, каждого в свою кровать: и Катю, и Пушка, и Тайку. Кот сопел, не
желал спать под одеялом и вылезал на подушку и наконец заснул,
свернувшись в своей кроватке калачиком, избалованный до идиотизма. Лена
еще почитала перед сном, поглядывая на огромную луну, плывущую за
сквером, и уснула.
А спустя какой-нибудь час Лену вырвал из
кровати дикий вопль: такой, что она сразу не поняла, человек вопит или
животное. Звук шел как будто из детской. Снова дикий, перекрученный
вопль… Или орут сразу в два голоса?! Лена еще пыталась это понять, а уже
мчалась по коридору, на ходу надевая халат, мчалась совершенно
инстинктивно.
Так же инстинктивно рванулась рука к выключателю.
Напрасно, потому что происходящее в залитой луной детской и без того
было прекрасно видно. Лена только ударила сама себя по глазам этим
светом, потеряв какое-то мгновение. Ревущая, обезумевшая Катя метнулась к
ней, судорожно вцепилась в ноги, в рубашку, стала карабкаться на Лену,
как на дерево или на столб. Ребенок вел себя, словно зверушка, и винить
его было бы трудно.
Потому что второе, сразу увиденное Леной в
детской, был какой-то непонятный клубок возле кровати Пушка. Очертания
клубка определить было трудно, комок все время шевелился, менял
конфигурацию и все время ужасно кричал.
Клубок распался. Половина
клубка звучно шлепнулась на пол — с таким звуком, с каким падает мокрая
тряпка. Таким же мокрым, красно-блестящим было и упавшее на пол. Пушок…
нет, правильнее сказать, какая-то часть, от силы половина Пушка,
поползла по полу, забилась, загребая единственной лапой, издавая
страдальческий вой, от которого хотелось заткнуть уши. За сравнительно
целой частью тянулось, липло к полу что-то зелено-сине-багровое, и это
что-то судорожно сокращалось, как бы жило своей, самостоятельной жизнью.
Вторая
половина комка оказалась Тайка. Она и правда стояла, вполне уверенно
стояла на ногах. Кукла тоже была красная, блестящая, и она всем
корпусом, переставляя ноги, как живое существо, развернулась к Лене;
стало еще виднее, как страшно заляпана кукла слипшейся шерстью Пушка и
как она залита кровью. Катя на руках крепче вцепилась в Лену и взвыла
сильнее. Кукла засеменила в их сторону, ее полные губы вдруг
распахнулись, рот поплыл в разные стороны, захватил пол-лица, и за
тонкой красной линией губ открылись два ряда треугольных зубов. Зубы
щелкнули, и видно было — нижние зубы входят в промежутки между верхними,
образуя сплошной матовый ряд, костяную линию в несколько сантиметров.
Катя опять заорала сильнее, забилась, Тайка продолжала семенить в их
сторону, и только тут до Лены дошло, что с ней и с Катей сейчас будут
делать тоже самое, что и с Пушком.
Лена вылетела в полутемный
коридор, помчалась, спасая свою жизнь и жизнь ребенка. Сзади нарастал
жуткий крик умиравшего Пушка, частый топот маленьких ножек и какое-то
клацанье. Сразу возле спальни была ее комната, потом столовая, гостиная,
потом комната Валентины Николаевны. Лена бешено рванула на себя,
задергала дверную ручку:
— Вставайте! Беда!
Дверь осталась
наглухо заперта, но Лене послышался грудной сдержанный смех в глубине
комнаты. Очень может быть, что и послышался, потому что возле двери она
стояла самое большее секунду, столько было нужно, чтобы попытаться
открыть дверь и прокричать предупреждение: расставив ручки, жутко
ощерившись, за ними деловито семенило существо, только что бывшее
Тайкой.
Дальше была дверь парадного входа, но Лена точно знала —
она заперта, и ключ — только у Валентины Николаевны. Потом — дверь в
кабинет Дмитрия Сергеевича, за ней маленькая дверь в торце — черный ход в
кухню и на черную лестницу.
Лена не знала, заперты ли обе двери
или нет… Кажется, дверь в кухню заперта, потому что черная лестница
спускается на площадку возле комнаты охраны. Оставался кабинет, и в него
с топотом ворвалась Лена. Она впервые была в святая святых Дмитрия
Сергеевича и на какое-то мгновение остановилась, оцепенела от своего
святотатства. Топот и какое-то клацанье ножек по паркету придало новых
сил. Залезть на стол? Залезть на сейф? Позвонить по телефону? Не успеет!
Найти бы что-нибудь тяжелое… Возле сейфа мерцали красные лампочки,
какие-то кнопки, и Лена стала нажимать эти кнопки, смутно понимая, что
это — части сигнализации, выход во внешний мир, возможное спасение. Ага!
Возле сейфа стояла палка. Обычнейшая палка, но, видимо, из лиственницы
или клееного дерева, тяжелая. Изогнутая, расширенная на конце, очень
удобная в руке палка, и Лена перестала убегать.
Кукла продолжала
довольно быстро семенить в ее сторону, Катя все вопила и орала,
стискивая Ленино плечо, и Лена (сама понимала, что слабо) ткнула тварь
этой палкой в лицо. Палка вывернулась, Тайка двигалась почти без
остановки, Лене снова пришлось убегать. Вроде бы где-то на пределе
слышимости взвыла и сразу замолчала сирена… Лена не вполне была уверена.
Она размахнулась еще раз, поняла, что сильно ударить не сумеет, и с
трудом оторвала от себя Катю, посадила ее на шкап — все-таки повыше.
Тайка целенаправленно семенила к ней, и Лена почему-то была уверена —
кукла ее прекрасно видит. Она не была уверена, что сможет попасть по
Тайке так, чтобы ее остановить и чтобы кукла не увернулась. Девушка
обеими руками ухватилась за рукоять палки, ударила с такой силой, что у
нее самой потемнело в глазах от напряжения. Доводилось Лене и косить, и
ездить на лыжах, так что мышцы у девушки были неплохие. А вот палка
подвела: плоская, как хоккейная клюшка, она ушла в сторону, только
звучно шлепнула куклу по темечку, а сама врезалась в стол. Удар
получился такой гулкий, что эхо пошло по квартире, стол зашатался, а от
палки отлетела длинная узкая щепка. Лену словно исцелил этот удар: она
почувствовала, что сможет бить с нужной силой. Тайка плюхнулась на зад,
тут же подскочила, как будто подброшенная пружиной, и опять засеменила к
Лене. Лена отбежала от нее, и теперь Тайка оказалась между Леной и
шкапом, на котором сидела Катя-Аурелия. Ребенок зашелся от крика,
буквально завыл, заглушив своим воем Пушка.
Лена раза два
взмахнула палкой, чтобы научиться направлять ее, плоскую, куда ей надо.
Тайка деловито семенила, разевая и захлопывая пасть, и только теперь
Лена поняла, что это был за звук позади нее одновременно с топаньем
ножек по паркету. На этот раз Лена попала: с воющим шелестом и свистом
палка врезалась в голову Тайки, и Лену шатнуло вперед. Громко треснуло,
гулко отдалось, и куклу опрокинуло, пронесло по полу; теперь кукла
сидела, прислонясь спиной к ножке стола. Она делала странные движения
руками, челюстями, всей головой, судорожно шевелилась, и Лена ударила
опять. Девушка боялась угодить по ножке стола и направила удар сверху
вниз, словно бы рубила топором. Ей показалось, что теперь удар получился
слабее, но во второй раз треснуло еще громче, звонче, и кукла
распласталась навзничь.
Но и это еще было не все: из головы твари
текла какая-то тягучая белая жидкость, ее ручки и ножки подрагивали,
складывались в суставах, а жуткие челюсти как будто бы что-то жевали.
Уже рыдая, уже позволив себе это, Лена ударила снова, целясь в проклятые
челюсти, но попала кукле по корпусу. Там тоже что-то захрустело,
треснуло, и в образовавшуюся трещину стала толчками проливаться другая
жидкость — темно-багровая, со сгустками.
Может быть, Лена била бы
еще, но тут подала голос Катя. С первым же ударом, рухнувшим на Тайку,
девочка замолчала и только завороженно наблюдала сверху за битвой. А тут
ребенок слабо пискнул, звук странно отдался в тишине. Лена тут же
отбросила палку, кинулась к девочке, стащила ее со шкапа, и тут ноги у
нее подкосились. Девушка рухнула на диванчик, обняла Катю изо всех сил
и, задыхаясь, лежала как в оцепенении. Катя тихо плакала, икала,
сотрясаясь от горя, и только сейчас Лена начала понимать всю меру ее
психотравмы. Опять начало орать то, что еще осталось от Пушка.
— Эй! Э-ээй!
Над Леной стоял охранник — парень примерно ее лет, в камуфляже, с пухлым заспанным лицом.
— Эй! Что тут у вас происходит? Кто сигнализацию включил?
С четверть минуты Лена просто смотрела снизу вверх на это глуповатое
сытое лицо, похожее на иллюстрацию к поговорке насчет «солдат спит —
служба идет», и наконец разлепила губы:
— Девочка чуть не погибла. Вон там, в детской… там посмотрите.
— Где?
— В детской… Там это существо съело кота.
Парень
смотрел на Лену странно. И с мужским восхищением, хотя, по мнению Лены,
выглядела она как угодно, только не привлекательно: в затрапезном
халатике поверх ночной рубашки, сшитой самой из простынного ситца, со
всклоченными волосами, с перекошенным, заплаканным лицом.
И в то
же время смотрел солдатик с опаской, с недоумением — как смотрят на
людей с поврежденной психикой… говоря попросту, на ненормальных.
— Да вы посмотрите… И на то вон, что под столом лежит, и в детской…
Солдатик
кивнул, начал действовать, как ему сказала Лена, — наверное, привык
исполнять, что ему говорит кто-то другой. Он наклонился над остатками
Тайки и удивленно окликнул:
— Эй! Эта штука что… живая?!
— Я же тебе говорила… И бросай свои «эй». У меня имя есть — Лена.
— А меня — Вадим!
Парень расплылся в идиотской улыбке, посмотрел так, что Лена инстинктивно запахнула, стиснула халат у самого горла.
— Лучше посмотри в детской, Вадим…
Парень вернулся очень быстро, с совершенно перекошенным лицом.
— Это… Это все оно?.. Вот это?
— Оно… Вадик, ну сделай ты что-нибудь!
Как
очень многие девицы, Лена искренне была убеждена: если появился
мужчина, парень, ее проблемы уже кончились. Все, что нужно, сделают —
вылечат Катю, пристрелят остатки Пушка, разберутся с Тайкой, дадут ей
отдохнуть… Причем сделают это все сами, без подсказок, и лучше, чем
придумает сама Лена. Такие представления часты у девочек, выросших в
прочных семьях, с хорошими, надежными отцами.
Вадик тупо
уставился на Лену, потом метнулся с пульту, где все еще мерцали красные
лампочки, заговорил что-то, переводя тумблер то вверх, то вниз.
— Что у вас тут происходит?! Почему вы не даете мне спать?!
В
дверях комнаты стояла Валентина Николаевна. В халате, как и Лена, но
сразу было видно, кто тут прислуга, а кто хозяйка: такой багровый, с
золотом, переливающийся был этот халат, такими кружевами выпирало из
ворота халата то, что под ним.
И тут же хозяйка всплеснула руками:
— Что-то случилось с Катериной?!
Тут
ее взгляд упал на Катю, сидевшую в обнимку с Леной, и лицо Валентины
Николаевны отразило такую гамму чувств, что Лене опять стало нехорошо:
истина начала приоткрываться ей.
Что сказать дальше? Появился
начальник охраны: пожилой, сравнительно умный для военного, понятливый, и
все стало решаться, как и думалось Лене: пристрелили остатки Пушка:
голову и грудную клетку с одной лапой, позвонили каким-то знакомым
ученым, и они увезли слабо шевелящуюся, порывавшуюся встать Тайку.
Другие люди занялись с Катей, что-то дали ей, поставили укол, произнесли
какие-то мудреные термины, и ребенок успокоился, притих, а потом
незаметно уснул. Врачи поговорили с Леной и оставили Катю в квартире,
пока не вернется отец. Лена еще долго рассказывала обо всем происшедшем
этому пожилому, спокойному, который смотрел хорошо, а Вадим, слава богу,
стоял рядом и молча, — неподвижно, как биоробот. И только уже утром
было все, и Лена сумела заснуть часа на два: больше она боялась спать,
чтобы Катя, уснувшая в ее кровати, не проснулась, пока она сама спит.
Днем
прилетел Дмитрий Сергеевич, и вечером, после разговоров с учеными и
охранниками, дошла очередь до Лены. Лене улыбались и давали деньги,
обещали повышение и самые лучшие рекомендации в лучшие дома, жали руку и
расспрашивали о жизненных планах.
А Валентина Николаевна
исчезла. Так и исчезла, стоило Дмитрию Сергеевичу войти в ее комнату с
несколькими незнакомыми людьми. Лене казалось, что из ее комнаты
слышался какой-то умоляющий голосок, но уверенности в этом не было
никакой. Так, полупонятный, еле различимый звук на пределе слышимости, и
все. Лена даже не видела, чтобы Валентина Николаевна вышла из своей
комнаты. Вошедшие к ней люди вскоре вышли, и Лена никогда их больше не
видела, но Валентины Николаевна с ними не было. И тем не менее Валентина
Николаевна исчезла, как будто растворилась в воздухе.
А Лена
больше не служит в этом доме, потому что после всех ужасных происшествий
Кате уже нужна совсем не такая гувернантка, как Лена, а женщина
спокойная, положительная и с медицинским образованием, лучше всего —
педиатр. Что Катя любила Лену, а Лена спасла ей жизнь — какое это имеет
значение?! Все должны делать специалисты, и все дело в том, чтобы иметь
возможность их своевременно нанимать. Кате пора самой понимать, как надо
жить людям их круга, а Лена ведь кто? Лена совсем простенькая девушка,
годится только на самый ранний возраст, до элитной школы с уклоном в
английский язык, до школы для «своих людей». С такой девочкой, которой
еще рано в школу, опять занимается Лена. В семье, которую хорошо знает и
Дмитрий Сергеевич.
Правда, Лена отказалась от другого предложения: выйти замуж за Дмитрия Сергеевича.
— Лена! Как ты могла?!
— А зачем он мне, Андрей Михалыч? Он неумный, чужой… И не люблю я его.
— Наверное, могла бы и полюбить. Он ведь личность-то крупная и человек неплохой.
—
А он все равно не даст себя любить, ему этого совсем не надо. Он же
думает просто: Валентина Николаевна не оправдала — ни денег, ни доверия
не оправдала. Ему нужен наследник, а я молодая, здоровая, Тайку вон как
разделала… А мне это нужно — новых балбесов рожать, а самой быть никем,
зовут никак, живу нигде?
А.Буровский
