По ходу правки я выкладываю главы романа в открытый доступ. Пусть будут. Править буду несколько раз, упорно и долго, но если буду ждать, когда сама останусь довольна, помру от старости.
  Тяжелая работа снов. Сны, как тяжелая работа.
  ...Витька медленно передвигался вдоль склона по узкой тропе с обгрызенными ветром краями. Море внизу выкидывало пенные клочья на узкие полосы пляжиков. Спиной чувствовал взгляд скалы - смотрела хмуро, толкала в лопатки. Обижалась, что быстро ушел, не позаглядывал в гроты, отдергивая руку от напряженных паутин в черных скальных прогрызах. Как не отдернуть: вот каракурт переспелой вишенкой тяжелого брюшка и четыре красных точки крестом на спине.
 Тропка ползла к другому краю бухты, к следующей скале, что тоже сверлила каменным взглядом, ждала. Но торопиться нельзя. Склон не отвесный, но если потеряешь равновесие, то катиться и катиться вниз по стеблям, на острые обломки у полосы песка.
  И жарко. Ветер лишь мгновениями падал сверху, овевая потное лицо и пропадая в сушеной траве, как жаворонок с плененной былинками лапой. Солнце смотрело, не мигая.
  Сухая глина поскрипывала под кожаными сандалиями, иногда, будто испугавшись, ссыпалась от края тропы вниз, и тогда Вик слышал, как шепотом убегают крошки. Замирал, боясь переставить ногу. Правой рукой, локтем, слушал морской яростный шум, левым плечом подавался ближе к сухой шкуре травы. Шарил по стеблям и, найдя проволочный пучок старой полыни, вцеплялся и отдыхал, перенося тяжесть тела на маленький кустик с длинными там, в сухой толще, корнями. Сквозь устойчивый свет смотрел вперед, на скалу. Знал - дойдет, а там, снова и снова бухты полумесяцем, отделенные друг от друга похожими разными скалами...
  Пока набирался решимости бросить очередной куст, шум прибоя постепенно затих, превращаясь в шуршание дождя за теплыми стенами. Плотные занавеси водяных струй шелестели, сдвигая пространство, отгораживая от исчезающего сна.
  Просыпаясь, Витька вытянул поверх одеяла руки и посмотрел на ладони, ожидая увидеть царапины от жестких стеблей, следы летней сухой глины. Не было. Удивился: раз в кои-то веки - просто сон. И лежал, отдыхая, наслаждался тем, что выспался и не устал, как всегда, после джунглей.
  Зима-калейдоскоп. Столько всего разного. Московская поздняя осень, жаркая египетская зима, снова Москва и мороз с натоптанным в камень снегом, а после, всего через сутки - мягкий туман по мокрым травам над морем. Теперь вот - дождь. Несколько зим, вложенных одна в другую.
Тут, у моря, не слишком южного и совсем не северного, зима капризна и меняет настроение каждый день. Только ноющее запястье, когда-то в детстве ушибленное, скажет вечером о том, что завтра, возможно, уйдет сухой морозный ветерок и на его место пришлепает тихий дождик, чтобы к вечеру соскучиться собственным шуршанием и нахмурить небо низкой серостью, ударить ветром по глазам так, чтоб из них слезы, обдать злыми колючими каплями. И, сорвав зимнюю злость, отойти, уступая небо сонному солнцу... Ах, да, еще есть влажная, горячая духота и мерно идущий перед глазами силуэт - во снах.
  Сел в кровати, вспоминая прошлые сны.

Дальше

Вчера ночью я закончила писать роман "Татуиро", третью его часть. Писала в общей сложности четыре года, но по-настоящему работать над текстом научилась года два назад и, наверное, это и надо считать временем работы над книгой.

- Иссам-гэссень! - кричит она и шлепает мокрым полотенцем по спине кота, что забрался на стол - к жареной рыбе. Смеется, показывая мелкие зубы - сбоку три золотых коронки.
- А-ахх, иссам! - доносится со двора, и он знает, приехала внучка и, может быть, останется ночевать. Мама отпустила, такое нечасто.
Значит, через час будут пирожки с шелковицей и ему открыта бутылка домашнего вина. Он порасспросит беленькую, в него, девочку о пятерках и четверках и задремлет у телевизора. А она, крепко взяв внучку за руку, пойдет к соседке через двор. Пирожков прихватит с собой, чтоб той некуда было деться, а только кивать и восхищаться талантами ребенка.
Потом разговор за открытым окном будет мешаться с голосом диктора. И, прерывая скороговорку ее на русском привычном - так, что и слушать не надо, в спящие уши его снова, грозно:
- Иссам-гэссень! - чтоб девочка не убегала за кусты сирени или на улицу, чего доброго. Машины там. А ребенку - седьмой только пошел.
Он подхватит сползающую газету и прослушает прогноз погоды перед тем, как снова - в дремоту. Но не заснешь, свет тянет за ресницы, заглядывает. Жена, перекрывая большим телом нахальную лампочку, легко пройдет туда-сюда, и снова, сквозь сон не сосчитаешь. Бормоча, понесет охапкой в маленькую комнату пуховое одеяло, свежайший пододеяльник и любимую внучкину подушку с ушками, как у медведя. Бу-бу-бу - заговорят на два голоса там, где старые ходики тычут двумя пальцами стенку - как дырку не продолбили за столько лет?

[ Читать дальше ]

А было это, когда деревья были по-настоящему большими. Такими большими, что листья их щекотали небо. Поэтому деревьев было немного. Ведь если таких по-настоящему больших деревьев вдруг станет много, то небо, расхохотавшись и содрогаясь, упадет на землю и накроет ее большим облачным одеялом. А под одеялом - что за жизнь?
Гордо стояли великанские деревья. По осени падали с них листья, каждый из которых мог стать вполне настоящей лодкой для Кого-то небольшого. А в пору созревания плодов яблоки и груши бились о землю с такой силой, что, если дело происходило ночью, одна-две звезды не выдерживали и срывались с неба. Сверкали потом холодными угольками в густой траве. Или, свалившись в речки, становились подводными фонариками для местных рыб. Они могли бы стать даже лунами для Кого-нибудь небольшого, но все дело в том, что под такими деревьями небольших-то и не было.
Поэтому никто не делал оранжевых и красных лодочек из упавших листьев с загнутыми резными краями, чтобы плавать в них по лесным речкам. И звезды оставались лишь угольками и фонариками.
Небо иногда морщилось, наблюдая такое пренебрежение. Да и щекотка листьев по животам небу надоедала. Но небо было мирным. Благоразумным и терпеливым. Оно понимало, что и оно не подарок - после какой-нибудь неожиданной для себя самого грозы.

[ Читать дальше ]

[ Читать дальше ]

 Я шла по твердой белой дороге, прорезающей степь, как брошенный в траву каменный нож и злилась. Злиться было хорошо. Потому что ветер дул прямо в лицо и шумел в ушах, заглушая все вокруг, кроме мыслей, да и те приглаживал без церемоний. И еще потому что лезвие дороги, отточенное майским солнцем, плотно лежало под подошвой сандалий. Никого и можно размахивать руками и не следить за лицом. Тень удлинялась и шла впереди, стукая по ступням снизу, подол короткой юбки мотался из стороны в сторону, отсчитывая шаги.
       Молчалось внутри. Там жила веселая злость, которую полагалось унести в степь, щедро сбрызнутую огромными маками - не группа, не куртинка, а половина поля, за ней полосы, дальше - унести, чтобы взошла где-то на красном, или осталась.
       Я не оглядывалась, это тоже было частью злости - ушла и ушла, шаги быстры, так можно уйти дальше, чем убежать, потому что долго не устаешь. Злость на степной дороге устанет быстрее тебя. Она смотрит вперед моими глазами и млеет, видя бескрайнее, где травы уже выстрелили из мякоти весны колосья и острыми остями зацепились за лето. Здесь плоскими змеями или кривыми коваными из белого матового металла лентами брошены через травы дороги и смотреть на них хорошо. А злости - плохо.
       Асфальт отстал, когда свернула на проселок. От асфальта, по одному, оставались проговоренные злые слова. А рядом и по краям шла только степь с каменными проплешинами, на которых крошечные свечки чабреца горят фиолетовым запахом.
       Шаг-шаг-шаг и еще, и дальше. Так хорошо. Никого. Сама. Чуя спиной - там, может быть, что-то происходит. Связанное со мной, если все-таки двинулся следом и маячит точкой далеко позади. Но ветер дует в лицо, затыкая уши сладким, отшвыривает звуки далеко-далеко за спину.
      А, не повернусь! И не вернусь пока что. Пока бензин злости гонит и гонит вперед, пока вижу, что на километры вокруг - никого. Одна!
       ...Шаги замедляются сами, когда дорога, вильнув, прячется за ровную полосу деревьев. Степные акации - крутолобые, как зеленые овцы, упрямые, одинаковые. Если сверну, то уж совсем одна, без всякого притворства. И если не увидит, то...
       Сворачиваю.

ЧИТАТЬ ЕЩЕ

  Ее будил запах сирени из темного окна, но через щель в двери
карабкался по нему мелкими зверями, как по лиане опоссумы, вечный
аромат яичницы с колбасой.
   Она повернулась, вытаскивая рукой из-под щеки прижатые
волосы, расправляя их по одеялу. Вытянула шею, чтобы уйти от жареного и
надышаться цветами. Не получилось.
   - Опоссумы по лиане... Будто ты знаешь, дорогуша, как это.
   - По телику видела, - ответила сама себе, - как пахнут, не знаю.
  Через запах смененных вчера простыней она, медленно
пересекая сирень, волнами лежащую в комнате, ходила от зеркала, где
ругались кукольными голосками початые парфюмчики - к платяному шкафу,
выставляющему перед собой пальцы лаванды и подсушенных апельсиновых
корок. Запах лаванды она не любила.
   Ванная пахла мылом и дезодорантом, в туалете слоем висел
освежитель, как деревенский дурак на свадьбе - толстый, шумный и -
везде.
  [ Читать дальше ]

---

У меня нет дедушек. Вернее, номинально, они есть. Мои бабушки успешно бывали замужем и рожали детей в браке. От дедушек. Один из них - Тимофей. Другой - Василий. Прекрасные имена.

      - А говорила, ничего не боишься, - сказала Олеся, наблюдая, как Ната выбирается из-под стола.
       Натка на корточках вышагнула из тесноты, пахнущей сухостью и лаком. Скользя каблуками, выпрямилась, потерла колено, обтянутое лайкрой.
      - Ну, знаешь, это не испуг, а разумная предосторожность.
       Подошла к подоконнику, вытянула шею, высматривая удаляющийся проселком огромный джип.
       Заведующий отделом стоял в углу рядом с большим аквариумом. Кормил крупных рыб, что плавно жили в зеленоватом сумраке, - разевали рты, двигали в слоях воды прихотливо иссеченными плавниками. Наблюдал сотрудниц и рыб с одинаковым покровительственным интересом.
      - А если бы они зашли-таки в кабинет, Наталья Александровна, - шеф аккуратно поставил сачок в аккуратную стоечку на боковой стенке аквариума, - мне что, пришлось бы садиться за стол, прикрывая вас? И как бы это выглядело, если б все-таки вас увидели? Почему именно мой стол?
       Олеся выжидательно хихикнула. Натка улыбнулась:
      - За другими никого нет. И сделаны они не так. Кроме леськиного. Но если бы Олеся меня спасала, это выглядело бы совсем неестественно.
       Олеся на всякий случай фыркнула возмущенно. Ушла за свой стол. Выдвинула ящик, в котором среди шпилек, карандашей и ластиков пластал желтоватые странички разваленный надвое дамский роман, завесилась длинными локонами цвета ирисок - отгородилась.
       Наталья подошла к шефу и стала смотреть на рыб.
      - Ната, - тихо спросил он, - настолько не хотелось? Есть причины?
       Ната искоса глянула на подтянутого начальника. Светлая рубашка - ни пятнышка, ни складки. Брюки со стрелочкой, ремешок тисненой кожи. Аккуратный мужчина. По сравнению с теми, из джипа, особенно. Разве ему скажешь?
      - Ну-у, Иван Викторович, я же говорю "разумная предосторожность"...
      - Ну-у, Наталия Александровна, если не хотите говорить...
       Она вздохнула. Все-то мужчины не так воспринимают. За себя она вполне спокойна. Ничего нового ей Янис не покажет. Но то - один Янис и одна Натка. А Янис на джипе с шофером и двое быковатых с ним - непонятно и неохота выяснять - охранники или кто. И кого охраняют - неужто драгоценное Яниса тело? Чем он занимается сейчас, ей тоже сердито неинтересно. Вся эта команда, прибывшая в загородный музейчик - два домика на отшибе - нужна ли ей, шефу, Олеське? Ната была женщиной взрослой, с последствиями сталкивалась, иллюзий в сторону подобного народа не питала. И насчет магического воздействия женской красоты и трогательности на мужчин тоже не заблуждалась. В отличие от юной Олеси. Та еще полагала, что взмах ее ресниц успокаивает бурю и усмиряет рыкающих львов.

ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ