Александр Солженицын (Ч.3)

НОБЕЛЕВСКАЯ ЛЕКЦИЯ (Ч.3)

6
В  разное  время  в  разных  странах  горячо,  и  сердито,  и  изящно
спорили о том, должны ли искусство и художник жить сами для себя или
вечно  помнить  свой  долг  перед  обществом  и  служить  ему,  хотя  и  не-
предвзято.  Для  меня  здесь  нет  спора,  но  я  не  стану  снова  поднимать
вереницы доводов. Одним из самых блестящих выступлений на эту тему
была  Нобелевская  же  лекция  Альбера  Камю —  и  к  выводам  её  я  с  радо-
стью  присоединяюсь.  Да  русская  литература  десятилетиями  имела  этот
крен  —  не  заглядываться  слишком  сама  на  себя,  не  порхать  слишком
беспечно,  и  я  не  стыжусь  эту  традицию  продолжать  по  мере  сил.  В рус-
ской  литературе  издавна  вроднились  нам  представления,  что  писатель
может многое в своём народе — и должен.
Не  будем  попирать  права  художника  выражать  исключительно
собственные  переживания  и  самонаблюдения,  пренебрегая  всем,  что
делается в остальном мире. Не будем требовать от художника, — но уко-
рить,  но  попросить,  но  позвать  и  поманить  дозволено  будет  нам.  Ведь
только  отчасти  он  развивает  своё  дарование  сам,  в  большей  доле  оно
вдунуто  в  него  от  рожденья  готовым  —  и  вместе  с  талантом  положена
ответственность  на  его  свободную  волю.  Допустим,  художник  никому
ничего  не должен, но  больно  видеть, как может  он, уходя в своесоздан-
ные  миры  или  в  пространства  субъективных  капризов,  отдавать  реаль-
ный мир в руки людей корыстных, а то и ничтожных, а то и безумных.
Оказался  наш  XX  век  жесточе  предыдущих,  и  первой  его  поло-
виной не кончилось всё страшное в нём. Те же старые пещерные чувства
—  жадность,  зависть,  необузданность,  взаимное  недоброжелательство,
на  ходу  принимая  приличные  псевдонимы  вроде  классовой,  расовой,
массовой,  профсоюзной  борьбы,  рвут  и  разрывают  наш  мир.  Пещерное
неприятие компромиссов введено в теоретический принцип и считается
добродетелью  ортодоксальности.  Оно  требует  миллионных  жертв  в  не-
скончаемых  гражданских  войнах,  оно  нагуживает  в  душу  нам,  что  нет
общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что все
они  текучи,  меняются,  а  значит  всегда  должно  поступать  так,  как  вы-
годно  твоей  партии.  Любая  профессиональная  группа,  как  только  нахо-
дит удобный момент вырвать кусок, хотя б и не заработанный, хотя б и
избыточный, — тут же вырывает его, а там хоть всё общество развались.
Амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, при-
ближается  к  тому  пределу,  за  которым  система  становится  метаста-
бильной и должна развалиться. Всё меньше стесняясь рамками многове-
ковой  законности,  нагло  и  победно  шагает  по  всему  миру  насилие,  не
заботясь,  что  его  бесплодность  уже  много  раз  проявлена  и  доказана  в
истории.  Торжествует  даже  не  просто  грубая  сила,  но  её  трубное  оправ-
дание: заливает мир наглая уверенность, что сила может всё, а правота —
ничего. Бесы Достоевского — казалось, провинциальная кошмарная фан-
тазия прошлого  века  — на наших глазах расползаются по  всему  миру,  в
такие страны, где и вообразить их не могли, — и вот угонами самолётов,
захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет сигналят о
своей  решимости  сотрясти  и  уничтожить  цивилизацию!  И это  вполне
может  удаться  им.  Молодёжь  —  в  том  возрасте,  когда  ещё  нет  другого
опыта, кроме сексуального, когда за плечами ещё нет годов собственных
страданий  и  собственного  понимания,  —  восторженно  повторяет  наши
русские  опороченные  зады  XIX  века,  а  кажется  ей,  что  открывает  новое
что-то. Новоявленная хунвейбиновская деградация до ничтожества при-
нимается ею за радостный образец. Верхоглядное непонимание извечной
человеческой  сути,  наивная  уверенность  непоживших  сердец:  вот  этих
лютых,  жадных  притеснителей,  правителей  прогоним,  а  следующие
(мы!),  отложив  гранаты  и  автоматы,  будут  справедливые  и  сочувст-
венные.  Как  бы  не  так!..  А кто  пожил  и  понимает,  кто  мог  бы  этой
молодёжи  возразить,  —  многие  не  смеют  возражать,  даже  заискивают,
только бы не показаться «консерваторами», — снова явление русское, XIX
века, Достоевский называл его «рабством у передовых идеек».
Дух Мюнхена — нисколько не ушёл в прошлое, он не был коротким
эпизодом.  Я осмелюсь  даже  сказать,  что  дух  Мюнхена  преобладает  в  XX
веке. Оробелый цивилизованный мир перед натиском внезапно воротив-
шегося  оскаленного  варварства  не  нашёл  ничего  другого  противопоста-
вить  ему,  как  уступки  и  улыбки.  Дух  Мюнхена  есть  болезнь  воли  благо-
получных людей, он есть повседневное состояние тех, кто отдался жажде
благоденствия во что бы то ни стало, материальному благосостоянию как
главной  цели  земного  бытия.  Такие  люди  —  а  множество  их  в  сегодня-
шнем мире  — избирают пассивность и отступления, лишь дальше потя-
нулась  бы  привычная  жизнь,  лишь  не  сегодня  бы  перешагнуть  в  суро-
вость,  а  завтра,  глядишь,  обойдётся...  (Но  никогда  не  обойдётся! —  рас-
плата  за  трусость  будет  только  злей.  Мужество  и  одоление  приходят  к
нам, лишь когда мы решаемся на жертвы.)
А  ещё  нам  грозит  гибелью,  что  физически  сжатому  стеснённому
миру не дают слиться духовно,  не дают  молекулам знания и сочувствия
перескакивать  из  одной  половины  в  другую.  Это  лютая  опасность:
пресечение  информации  между  частями  планеты.  Современная  наука
знает, что пресечение информации есть путь энтропии, всеобщего разру-
шения.  Пресечение  информации  делает  призрачными  международные
подписи  и  договоры:  внутри  оглушённой  зоны  любой  договор  ничего  не
стоит перетолковать, а ещё проще — забыть, он как бы и не существовал
никогда  (это  Оруэлл  прекрасно  понял).  Внутри  оглушённой  зоны  живут
как  бы  не  жители  Земли,  а  марсианский  экспедиционный  корпус,  они
толком ничего не знают об остальной Земле и готовны пойти топтать её в
святой уверенности, что «освобождают».
Четверть  века  назад  в  великих  надеждах  человечества  родилась
Организация  Объединённых  Наций.  Увы,  в  безнравственном  мире  вы-
росла безнравственной и она. Это не организация Объединённых Наций,
но  организация  Объединённых  Правительств,  где  уравнены  и  свободно
избранные,  и  насильственно  навязанные,  и  оружием  захватившие
власть. Корыстным пристрастием большинства  ООН ревниво  заботится
о  свободе  одних  народов  и  в  небрежении  оставляет  свободу  других.
Угодливым  голосованием  она  отвергла  рассмотрение  частных  жалоб  —
стонов,  криков  и  умолений  единичных  маленьких  просто  людей,  слиш-
ком  мелких  букашек  для  такой  великой  организации.  Свой  лучший  за
25  лет  документ  —  Декларацию  Прав  человека  —  ООН  не  посилилась
сделать обязательным для правительств, условием их членства,  — и так
предала маленьких людей воле не избранных ими правительств.
Казалось  бы:  облик  современного  мира  весь  в  руках  учёных,  все
технические  шаги  человечества  решаются  ими.  Казалось  бы:  именно от
всемирного  содружества  учёных,  а  не  от  политиков,  должно  зависеть,
куда  миру  идти.  Тем  более  что  пример  единиц  показывает,  как  много
могли  бы  они  сдвинуть  все  вместе.  Но  нет,  учёные  не  явили  яркой
попытки  стать  важной  самостоятельно  действующей  силой  человечест-
ва. Целыми конгрессами отшатываются они от чужих страданий: уютней
остаться  в  границах  науки.  Всё  тот  же  дух  Мюнхена  развесил  над  ними
свои расслабляющие крыла.
Каковы ж в этом жестоком, динамичном, взрывном мире, на черте
его  десяти  гибелей,  —  место  и  роль  писателя?  Уж  мы  и  вовсе  не  шлём
ракет,  не  катим  даже  последней  подсобной  тележки,  мы  и  вовсе  в
презреньи  у  тех,  кто  уважает  одну  материальную  мощь.  Не  естественно
ли  нам  тоже  отступить,  разувериться  в  неколебимости  добра,  в  недро-
бимости  правды  и  лишь  поведывать  миру  свои  горькие  сторонние
наблюдения, как безнадёжно исковеркано человечество, как измельчали
люди и как трудно средь них одиноким тонким красивым душам?
Но и этого бегства — нет у нас. Однажды взявшись за слово, уже
потом  никогда  не  уклониться:  писатель  —  не  посторонний  судья  своим
соотечественникам  и  современникам,  он  —  совиновник  во  всём  зле,  со-
вершённом у него на родине или его народом. И если танки его отечества
залили  кровью  асфальт  чужой  столицы,  —  то  бурые  пятна  навек  за-
шлёпали лицо писателя. И если в роковую ночь удушили спящего довер-
чивого  Друга,  —  то  на  ладонях  писателя  синяки  от  той  верёвки.  И если
юные его сограждане развязно декларируют превосходство разврата над
скромным трудом, отдаются наркотикам или хватают заложников, — то
перемешивается это зловоние с дыханием писателя.
Найдём  ли  мы  дерзость  заявить,  что  не  ответчики  мы  за  язвы
сегодняшнего мира?


7
Однако ободряет меня живое ощущение мировой литературы как
единого  большого сердца, колотящегося о заботах и  бедах нашего  мира,
хотя по-своему представленных и видимых во всяком его углу.
Помимо  исконных  национальных  литератур,  существовало  и  в
прежние  века  понятие  мировой  литературы  —  как  огибающей  по  вер-
шинам национальных и как совокупности литературных взаимовлияний.
Но  случалась  задержка  во  времени:  читатели  и  писатели  узнавали  пи-
сателей иноязычных с опозданием, иногда вековым, так что и взаимные
влияния опаздывали и огибающая национальных литературных вершин
проступала уже в глазах потомков, не современников.
А  сегодня  между  писателями  одной  страны  и  писателями  и  чи-
тателями  другой  есть  взаимодействие  если  не  мгновенное,  то  близкое  к
тому,  я  сам  на  себе  испытываю  это.  Не  напечатанные,  увы,  на  родине,
мои  книги,  несмотря  на  поспешные  и  часто  дурные  переводы,  быстро
нашли  себе  отзывчивого  мирового  читателя.  Критическим  разбором  их
занялись такие выдающиеся писатели Запада, как Генрих Бёлль. Все эти
последние  годы,  когда  моя  работа  и  свобода  не  рухнули,  держались
против  законов  тяжести  как  будто  в  воздухе,  как  будто  ни  на  чём  —  на
невидимом,  немом  натяге  сочувственной  общественной  плёнки,  —  я  с
благодарною  теплотой,  совсем  неожиданно  для  себя  узнал  поддержку  и
мирового  братства  писателей.  В день  моего  50-летия  я  изумлён  был,
получив  поздравления  от  известных  европейских  писателей.  Никакое
давление на меня не стало проходить незамеченным. В опасные для меня
недели исключения из писательского союза — стена защиты, выдвинутая
видными  писателями  мира,  предохранила  меня  от  худших  гонений,  а
норвежские писатели и художники на случай грозившего мне изгнания с
родины  гостеприимно  готовили  мне  кров.  Наконец,  и  само  выдвижение
меня  на  Нобелевскую  премию  возбуждено  не  в  той  стране,  где  я  живу  и
пишу, но — Франсуа Мориаком и его коллегами. И, ещё позже того, целые
национальные писательские объединения выразили поддержку мне.
Так  я  понял  и ощутил  на себе:  мировая литература — уже не от-
влечённая  огибающая,  уже  не  обобщение,  созданное  литературоведами,
но  некое  общее  тело  и  общий  дух,  живое  сердечное  единство,  в  котором
отражается растущее духовное единство человечества. Ещё багровеют го-
сударственные  границы,  накалённые  проволокою  под  током  и  автомат-
ными очередями, ещё иные министерства внутренних дел полагают, что
и литература —  «внутреннее дело» подведомственных им стран,  ещё вы-
ставляются  газетные  заголовки:  «не  их  право  вмешиваться  в  наши
внутренние дела!», — а между тем внутренних дел вообще не осталось на
нашей тесной Земле!  И спасение  человечества только в том, чтобы всем
было  дело  до  всего:  людям  Востока  было  бы  сплошь  небезразлично,  что
думают  на  Западе;  людям  Запада  —  сплошь  небезразлично,  что  совер-
шается  на  Востоке.  И художественная  литература  —  из  тончайших,  от-
зывчивейших  инструментов  человеческого  существа  —  одна  из  первых
уже переняла, усвоила, подхватила это чувство растущего единства чело-
вечества.  И вот  я  уверенно  обращаюсь  к  мировой  литературе  сегодня-
шнего дня — к сотням друзей, которых ни разу не встретил въявь и может
быть никогда не увижу.
Друзья!  А попробуем  пособить  мы,  если  мы  чего-нибудь  стоим!
В своих странах, раздираемых разноголосицей партий, движений, каст и
групп, кто же искони был силою не разъединяющей, но объединяющей?
Таково по самой сути положение писателей: выразителей национального
языка — главной скрепы нации — и самой земли, занимаемой народом, а
в счастливом случае и национальной души.
Я думаю, что мировой литературе под силу в эти тревожные часы
человечества  помочь  ему  верно  узнать  самого  себя  вопреки  тому,  что
внушается  пристрастными  людьми  и  партиями;  перенести  сгущённый
опыт одних краёв в другие, так чтобы перестало у нас двоиться и рябить в
глазах, совместились бы деления шкал, и одни народы узнали бы верно и
сжато  истинную  историю  других  с  тою  силой  узнавания  и  болевого
ощущения, как будто пережили её сами, — и тем обережены бы были от
запоздалых  жестоких  ошибок.  А сами  мы  при  этом  быть  может  сумеем
развить  в  себе  и  мировое  зрение:  центром  глаза,  как  и  каждый  человек,
видя  близкое,  краями  глаза  начнём  вбирать  и  то,  что  делается  в
остальном мире. И соотнесём, и соблюдём мировые пропорции.
И кому же, как не писателям, высказать порицание не только сво-
им неудачным правителям (в иных государствах это самый лёгкий хлеб,
этим  занят  всякий,  кому  не  лень),  но  —  и  своему  обществу,  в  его  ли
трусливом унижении или в самодовольной слабости, но — и легковесным
броскам молодёжи, и юным пиратам с замахнутыми ножами?
Скажут  нам:  что  ж  может  литература  против  безжалостного  на-
тиска открытого насилия? А: не забудем, что насилие не живёт одно и не
способно  жить  одно:  оно  непременно  сплетено  с  ложью.  Между  ними
самая  родственная,  самая  природная  глубокая  связь:  насилию  нечем
прикрыться,  кроме  лжи,  а  лжи  нечем  удержаться,  кроме  как  насилием.
Всякий,  кто  однажды  провозгласил  насилие  своим  методом,  неумолимо
должен  избрать  ложь  своим  принципом.  Рождаясь,  насилие  действует
открыто и даже гордится собой. Но едва оно укрепится, утвердится, — оно
ощущает  разрежение  воздуха  вокруг  себя  и  не  может  существовать
дальше иначе, как затуманиваясь в ложь, прикрываясь её сладкоречием.
Оно уже не всегда, не обязательно прямо душит глотку, чаще оно требует
от подданных только присяги лжи, только соучастия во лжи.
И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать
во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть  э т о  приходит в мир
и  даже  царит  в  мире,  —  но  не  через  меня.  Писателям  же  и  художникам
доступно  большее:  победить  ложь!  Уж  в  борьбе-то  с  ложью  искусство
всегда побеждало,  всегда побеждает! —  зримо, неопровержимо для всех!
Против  многого  в  мире  может  выстоять  ложь,  —  но  только  не  против
искусства.
А  едва  развеяна  будет  ложь,  —  отвратительно  откроется  нагота
насилия — и насилие дряхлое падёт.
Вот почему  я думаю, друзья, что мы способны помочь миру в его
раскалённый час. Не отнекиваться безоружностью, не отдаваться беспеч-
ной жизни, — но выйти на бой!
В русском языке излюблены пословицы о правде. Они настойчиво
выражают немалый тяжёлый народный опыт, и иногда поразительно:
 
ОДНО СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ. 
 
Вот  на  таком  мнимо-фантастическом  нарушении  закона  сохра-
нения  масс  и  энергий  основана  и  моя  собственная  деятельность,  и  мой
призыв к писателям всего мира.
1972