Вот и закончилось мое длинное плечо Земля-Альдебаран-Земля. Теперь можно спокойно сесть у камина комина компина и поговорить с землянами на человечьем наречии. Соскучился я за вами, черти из преисподней! И невзирая на то что мне опять кто-то по доброте душевной поставил красную кляксу на аву, буду я с вами вежлив и предупредителен.
А расскажу я вам, черти, интересную аналитику.
С давних пор я внимательно внимал рассказам стариков о былом. Сказывали всякое. И про то заходила речь и про это. Про события давно минувших дней и про гресс рассуждали словоохотливые аксакалы. И все-то мне было интересно, и все-то мне было в новинку. Авторитет сидящих у костра мужиков не подвергался никакому сомнению, ни в каком месте. Внимание было полным и положительно пристрастным. Мне не приходило в голову перебить тостующего и поправить его в тех местах где он казался лукавым, не приходило в голову усомниться в истинности сказанного ни на минутку. За мою усидчивость каждый раз выкатывался супер-приз в виде джек-пота. Каждый рассказ, каждый блок, который неосторожным левым словом не был раздроблен на фрагменты, каждый сказ, сохранивший монолитность монолога, представал цельным и концептуальным, представал взвешенным и выстраданным, представал осмысленным и стройным. В мое подставленное лукошко старики выгружали мудрость глыбами!
И это не случайно. Дело в том, что разному возрасту присущи разные скорости восприятия и слегка разное направление мысли.
Когда тебе 16, ты норовишь сбросить навязчивую опеку чужого опыта и поскорее набраться своего. Тебе невтерпеж набить свои шишки. Когда тебе 21 и больше, ты также торопишься сделать шишки стационарными, придать им художественной синевы, фактурности и свойств косячного шрамирования. Когда тебе за 30, рубцы и шрамы образуют причудливый узор личной истории. А в 40 ты получаешь доступ к отражающей поверхности, которая позволяет обозреть то что ты натворил за свою пеструю биографию и взглянуть на клубок проблем и увечий, которым ты по сути и являешься к моменту структурной половозрелости.
Все эти приблизительные и относительные вехи знаменуют собой скоростные переходы. От быстрого броуновского к поступательному, от переменчивого к направленному, от хаотичного к конструктивному, от зыбкого и случайного к фундаментальному и прочному.
Всякое присутствие всякого организма "здесь и сейчас" дается не для просто так. Это конкретное "здесь" должно быть рассмотрено и прожито, должно быть взвешено и оценено, должно быть понято и выпито, в режиме "сейчас". Для этой сугубо индивидуальной миссии мудрое Провидение зашвыривает человеческие существа в такие места и в такие времена, в которые порой и плохой хозяин паршивую собаку не добросит. Но человек, даже невольно, даже насильно, даже экстремально погруженный в обстоятельства, не перестает быть человеком.
Едва-едва освоившись в чаду, в жаре и смоле, человек начинает оглядываться, начинает осматриваться и приспосабливаться ухитряется чадо божье. Порой целые годы бывают брошены на изучение роли в той хитрой драматургии, которую уготовил молодому актеру укуренный сценарист. И ведь приспосабливается, и ведь выходит! Порой почти победителем из почти безнадежных жизненных ситуаций выходит матерый человечище...
Почему "почти"? Да потому что в программе, в либретто не предусмотрено полного триумфа человеческой уживчивости над нетленностью театральных подмостков. Человеки приходят, топчут дощатую сучковатую казенную сцену, гримасничают, страдают, жестикулируют единственно для того, чтобы хорошенько впечатлить взыскательного зрителя из темноты зала. Впечатлив или нет, человеческие артисты неизбежно уходят со сцены. Таков закон, таков жанр этой драматургии в нашем удушливом из миров. Пришел-сыграл-ушел...
Цикличность и окончательность, безальтернативность и тотальность предлагаемого сценария должны навевать тоску и депрессию? А вот и нет!
В тот момент, когда артист видит как у него начинает получаться, когда он касается театральной портьеры, когда он вот-вот сорвет аплодисменты, он обязан резко развернуться в противоположную сторону и весь сгусток опыта, лучшую сцену, лучшую пантомиму направить в другом направлении - в адрес соседей по площадке. Ведь будем честными - никто не знает, что или кто находится в темноте зрительного зала, кто или что смотрит на выступление, кто или что испытывает это зрительское существо и есть ли оно там вообще?! А соседи по труппе - вот они, рядом! Некоторые попутчики даже являются родственными и кровными. Почему бы, отчего бы им не излить, почему бы не выгрузить и не сказать то, что является секретом мастерства, что обещает триумфальный финиш и достойно оваций? Именно этим достоянием и беременны старики.
И вот мы снова сидим напротив матерых отставных артистов и сдерживая нетерпение пытаемся вникнуть в их неспешное повествование.
Разные скорости у нас, да, разные энтропии.
Нам тоже нет смысла пялиться в темноту оркестровых ям и суфлерских будок, нет смысла питаться из энергетических сетей зрительного зала. Все действо, все либретто, все события и эмоции находятся прямо здесь. Здесь, на месте, на расстоянии вытянутой руки от каждого артиста. Только тут находится вся гармония мира, все его отражение в зрачках, ушах и на кончиках пальцев. Чтобы синхронизировать движение сюжета, необходимо совсем чуть-чуть - замедлиться молодым и ускориться старикам. Раз такая выпала адская пьеса...
зы
Щас Анрюха конешно будет греметь короткостволом и отбирать у старичья бюллетени...
Не останавливайте радикала, пусть куражится. А вдрух он через это наводит синхронизацию...
18
