"Сухое дерево (репост)" Мама Стифлера

Сухое дерево (репост)Автор: Мама Стифлера


Агриппине
Григорьевне Кустанаевой было восемьдесят пять лет. Про таких как она, в
народе говорят: «Сухое дерево долго скрипит». Всех радостей в её жизни
было – походы по воскресеньям в церковь, да квадрат давно немытого окна.
Жила Агриппина Григорьевна в коммуналке. В соседях у неё была молодая семья с двумя детьми и лохматой собачонкой Мишкой.
Мишка,
правда, появился чуть позднее, уже при ней. Несуразный чёрный щенок с
большой бородатой головой и круглыми, пуговичными глазами. Мишка гадил
под облезлой дверью комнаты Агриппины Григорьевны, и оповещал её о
содеянном тоненьким визгом.
Тогда баба Граня, опираясь сухими,
узловатыми руками на подоконник, тяжело поднималась, доставала из-за
шкафа старую тельняшку, и шла открывать дверь.
В коридоре было темно,
а баба Граня плохо видела. Очки у неё были старые, купленные ещё в
шестидесятые годы. Дужки у них отсутствовали давно, поэтому баба Граня
пользовалась резинкой от трусов. Резинка от трусов была незаменимой
вещью в хозяйстве Бабы Грани: на ней держалось практически всё её
имущество. На резинке были старые наручные часы, которые давно не
ходили, но неизменно присутствовали на руке; на резинке был войлочный
чепец, в котором старуха ходила дома; на резинке были допотопные чёрные
галоши, которые оставляли чёрные полосы на линолеуме, и молодая соседка,
бранясь, оттирала потом пол наждачной бумагой; резинкой был перехвачен
её старый фланелевый халат, и большой запас резинки лежал в её
допотопном шифоньере под скомканными жёлтыми тряпками. Всё, что
беспокоило бабу Граню – это то, чтоб запас резинки не иссяк.
Пенсию
ей платили исправно, еды ей много не требовалось, поэтому стопка зелёных
трёшек и голубых пятёрок, перехваченная всё той же резинкой от трусов,
лежала практически нетронутой за иконой Николая Чудотворца.
Поправив
резинку от очков, баба Граня наклонилась с тельняшкой к порогу, и щуря
выцветшие голубые глаза, наощупь провела полосатой тряпкой по полу.
Потом распрямилась, и поднесла тряпку к носу. Принюхалась.
Удовлетворённо кивнула, и закрыла дверь.
Она прошла мимо жёлтого
дивана с торчащими пружинами, опёрлась на железную спинку кровати, и
немножко постояла. Дотянувшись до шифоньера, кинула за него скомканную
тельняшку. Потом двинулась дальше, к окну. Села на кривую шаткую
табуретку, накрытую куском шерстяного платка, и провела сухой ладонью по
подоконнику…
Своих детей у бабы Грани не было. Может, не успела, а может, не смогла – об этом никто не знал.
Муж у неё был. Но недолго. Замуж баба Граня вышла поздно, в сорок лет. А через год началась война.
Похоронка
пришла уже в августе сорок первого, и легла в ящик старого комода рядом
с тремя письмами от мужа, подписанными «Всегда твой, муж Иван» и его
фотокарточкой.
Каждый день, сидя у окна, баба Граня шептала еле
заметными на морщинистом лице бескровными губами: «Господи, Иисусе
Христе, да когда ж ты меня уже приберёшь-то?»

Она лукавила. Больше всего на свете, кроме страха за иссякающий запас резинки от трусов, она боялась смерти.
Она
пряталась от неё за дверью своей комнаты. Она пряталась в дырявой, в
пятнах от мочи, перине. Пряталась за жёлтыми сальными шторами, и за
немытым окном.
Иногда бабе Гране казалось, что смерть про неё забыла.
И тогда она надевала побитую молью меховую жилетку, брала свою шаткую
табуретку, и выходила на улицу.
Там она садилась возле подъезда, и
угощала пробегавших мимо ребятишек сушёными бананами и печёными
яблоками. Дети угощались неохотно. Брали гостинцы скорее из вежливости,
и, отойдя в сторону, незаметно выбрасывали мокрые яблоки и
твердокаменные бананы в кусты.
Но баба Граня этого не видела.
Иногда
к ней присоединялась бойкая баба Катя с четвёртого этажа. Баба Катя
была моложе Агриппины Григорьевны лет на двадцать, и выходила на улицу,
чтобы хоть с кем-то посплетничать, и приглядывать за гуляющим внуком
Борей.
Баба Катя раскрывала складной брезентовый стул, грузно на него обваливалась, и заводила разговор:
-
Ну, что, Груша, как твои молодые-то? Не мешают? Поди, клюют тебя,
выживают? Я-то знаю, что это такое. Только у меня дети-то родные, а ты с
чужими живёшь. От своих-то кровных ещё и стерпеть можно, а с чужими
жить – всё не под крылом у мамки-то, да. Жила ты вон, как барыня – одна,
да в трёх комнатах, и никто тебе не указ был. А сейчас что? Подселили
молодёжь… И ведь ничего не поделаешь – законы у нас такие. Не положено,
тебе, Груша отдельной квартирки-то. Вот так-то… Теперь, небось, молодые
твои только и ждут, когда ты окочуришься, чтоб комнатку-то твою к рукам
прибрать!
И заливалась каркающим смехом.
Баба Граня, щурясь на солнце, и не глядя на товарку, отмахивалась ладошкой:
-
Да Бог с тобой, Катерина. ПОлно тебе. Никто меня не выживает, сама себе
хозяйка. Не забижают меня. Вот помру – пусть комнату забирают. У них
две девки ещё растут. А мне лишь бы угол свой – да и хватит. Нажилась я
уже, Катерина. Я ж девятисотого года, мне скоро восемьдесят шесть
стукнет, а всё скриплю…
Соседка, споро вывязывая на спицах очередной свитер для Борьки, продолжала:
-
Ну а я ж об чём, Груша? Вот и говорю: смерти твоей там ждут. Сама
видишь – молодым тесно скоро будет, с двумя детьми да в двух комнатах… А
ну как третьего родят? А ты помирать-то не спеши. Все там будем. Неча
им такие подарки делать. Помрёшь ты – выкинут тебя сразу на свалку,
вместе с твоими пожитками, и даже государство о тебе не вспомнит! Ты
деньги-то на книжку кладёшь? Али дома прячешь?
Спицы замелькали ещё проворнее.
Агриппина Григорьевна поджимала губы:
-
Кладу, Катерина, кладу. С соседкой уже договорилась, она меня похоронит
как надо. И вещи я уж приготовила чистенькие. Всё будет, Катя, как у
людей.
Баба Катя зябко дёргала плечами, и продолжала вязать.

Так
пролетело лето. Наступила осень. Как положено, с дождями и сырым
ветром. Баба Граня затыкала щели в окнах размоченной в воде газетой
«Правда», и наблюдала, как за стеклом теряет последнюю одежонку рябина.
По
вечерам к ней стала заходить в гости старшая девочка-соседка. Она
забиралась на её, бабы Гранину перину, и прыгала как на батуде,
заставляя тяжко скрипеть старые пружины железной кровати.
Они пили с ней жёлтый чай из кукольного сервиза, и баба Граня разрешала девочке залезть в свой комод.
Каждая вытащенная из его нафталиновых недр вещь, сопровождалась восторженными криками, а баба Граня слепо щурилась, и говорила:
-
Это, милка моя, Екатерининский пятак… Тяжёлый очень. Такими вот
пятаками однажды Ломоносову заплатили. На трех телегах деньги свои
увозил. А это что? О… А это коробочка из-под ландрина. Ну, конфеты такие
знаешь? Вкусные были. Навроде монпасье. А это, деточка, не трогай.
Этому голубю уже сто пятьдесят лет, он мне от матушки на память остался…
И гладила скрюченными артритными пальцами фарфоровую голубку, с намотанной на клюв резинкой от трусов.
Баба
Граня читала девочке стихи, вытаскивая их из уголков склерозной памяти.
Бог знает, кто их сочинил, и почему они сами так ярко всплывали с
голове. Девочка внимательно слушала, и пыталась запомнить их наизусть.
Баба Граня тихо смеялась, и гладила соседку по русой головёнке.
Умирать по-прежнему не хотелось.

Тем
временем молодая хозяйка вовсю бегала по собесам и юристам, пытаясь
добиться ордера на её, бабы Гранину, комнату. Ей то говорили, что надо
ждать естественной смерти соседки, то убеждали, что надо поместить её в
дом престарелых, и тогда оформлять документы. Хозяйка слушала советы, а
делала по-своему.

Баба Граня ложилась спать на свою перину, не снимая войлочного чепца и халата, и засыпая, улыбалась.

Молодая соседка уже отнесла старухину карту к Главврачу шестьдесят восьмой больницы.

Баба Граня смотрела в окно, и иногда, отковырнув ножом газету из щелей, открывала форточку, и сыпала на землю пшено голубям.
Главврач направил к бабе Гране медсестру.

Баба Граня пекла в духовке пятнистую больную антоновку, и радовалась вечернему чаю из кукольного сервиза.
Невидимое кольцо вокруг бабы Грани сжалось. А она пила чай, и гладила старого фарфорового голубя.

А
потом к ней пришла молодая медсестра, которая улыбалась, и мерила ей
давление. Потом, виновато улыбнувшись, уколола палец иголкой, и всосала в
стеклянную трубочку каплю бабы Граниной крови. Баба Граня рассказывала
сестричке про своего голубя, про девочку-соседку, про чай из сервиза, и
угощала печёной антоновкой.
А вслед за сестрой пришли два молодых
мальчика в белых халатах, и сказали, что ей, Агриппине Григорьевне
Кустанаевой, надо немножко полежать в хорошей, уютной больнице. Что там
большие светлые палаты, и много других старушек, с которыми ей будет о
чём поговорить.
Баба Граня растерянно улыбалась, и собирала в пакетик
необходимые вещи: пластмассовую чашечку, два мотка резинки от трусов,
меховую жилетку и пачку чая со слоном. Голубя ей с собой взять не
разрешили.
Она вышла из подъезда, и увидела бабу Катю, которая крикнула:
- Ну что, Груша, с новосельем тебя!
И залилась лающим смехом.

Баба Граня лежала в машине «Скорой помощи», прижимая к груди узелок с вещами, и ей уже очень хотелось назад, домой.
В это время в её комнатке настежь распахнули дверь и окно, и начали ломать и выкидывать комод.

В больнице было холодно, и плохо кормили. И очень не хватало перины и голубя. И ещё было страшно.

А
в комнате шёл ремонт. Обдирались старые рыжие обои, и клеились свежие, в
голубой цветочек. На место комода очень удачно встал шкаф, а на место
кровати – торшер с жёлтым абажуром, и два кресла.

Баба Граня не
спала ночами. Она не могла уснуть. Она привыкла к перине, и к тишине. А
вокруг стояли узкие солдатские койки с колючими, тонкими одеялами, и
стонали соседки по палате.

Девочка-соседка приводила в бабы Гранину комнату подружек, и они все вместе пили чай из кукольного сервиза.

Одинокая слеза скатилась по морщинистой щеке, и впиталась в проштампованную больничными печатями наволочку.

В комнате раздался хрупкий звон. Упал со шкафа, и разбился фарфоровый голубь.

Баба
Граня закрыла блёклые глаза, сжала в кулаке под одеялом моток резинки
от трусов, и выдохнула: «Господи, Иисусе Христе… Ванечка пришёл.»

Вдохов больше не последовало.