"Марш несогласного" Франкенштейн

 Марш несогласного
 Автор : Франкенштейн

Я вытряхнул на ладонь пять капсул «трамадола», достал из холодильника
«колу», одну за другой проглотил пилюли. Потом посмотрел на себя в
зеркало и намотал шарф вокруг шеи. Немного лучше. Издалека можно сойти
за опустившегося эмо-боя.
[Не тешь себя иллюзиями]
Обритый наголо
я больше похож на законченного ублюдка. Такого ни секунды не станут
терпеть в приличном обществе. Мои взгляды на жизнь таковы, что меня
проще считать безнадежным моральным уродом, чем вступать со мной в
полемику. Моя квартира – гноящаяся язва на теле системы. Я из тех, кто
всегда против, не зависимо от того, какие ценности нужно поливать мочой.
Да, у меня все это написано на морде, тут никакое шмотье не поможет. Я,
пожалуй, лучше пойду прогуляюсь. Такая замечательная погода!
[Cегодня случится что-то страшное]
Ты
знаешь таких, как я. Ты на всякий случай переходишь на другую сторону
улицы, когда видишь меня, бредущего навстречу. Я тебе не просто гопник с
пивом. У меня в башке хер знает что делается! Я и сам от себя
шарахаюсь, потому что не знаю, что мне придет на ум в следующую секунду.
Я с радостью казнил бы себя на электрическом стуле, да только в нашей
стране это запрещено. Я скорее всего
[Это никому не интересно, чувак]
Не
то, чтобы я такой уж пиздатый нонконформист, но меня в этот день
здорово трясет от ненависти. По городу шляются счастливые, много
красного цвета. Я дурею. Мне бархатно. На площади митинг, с шариками и
флажками. Голубоглазый портрет Президента, глядя на который, всем
правоверным гражданам хочется плакать от великодержавного благоговения.
Голоса из динамиков.
Я тащусь туда. Асфальт прогибается под моими
ботинками. Сейчас меня проглотит радостное море правильной молодежи.
Бледнолицые девочки и мальчики из хороших семей – основа светлого
завтра. Им весело, потому что за ними будущее. Им спокойно, потому что
они правы. Друг для друга они свои, и это их праздник.
[Ты пришел сюда в очередной раз прочувствовать собственное ничтожество]
Девочка.
Едва ли старше семнадцати. Белокурое создание с пирсингом в носу,
идиотским красным шарфиком, как, впрочем, у всей толпы, значком «Наши»
на груди. Под курткой у нее наверняка свитер кислотной расцветки.
Худенькое тельце, грудь нулевого размера. В этой девочке совсем нет
секса. Ее хочется любить той искренней и чистой любовью, о которой пишут
в книжках, и на которую я не способен. Румянец чуть трогает ее щеки,
она замечает меня в толпе и смотрит.
[Давай делать вместе всякие гадости]
Она,
конечно же, хочет такого, как П-н. На удивление много говорит о
политике, пьет слабоалкоголку. Мне с ней легко. Может, оттого, что смысл
ее слов до меня не доходит. Митинг оставил после себя пустую площадь,
народ рассосался по подворотням. Мы шагаем осенними улицами. Я не
запомнил ее имени, хотя она знает мое, стало быть, мы знакомились. Она
для меня просто девочка в красном шарфе, которая идет рядом. У нее нет
никаких определенных планов на этот вечер, она готова выпить со мной
молочный коктейль в каком-нибудь фаст-фуде.
[И умыться спермой, как распоследняя сиповка]
- Ты случайно не нацбол?
- С чего это вдруг?
- Ты похож на нацбола.
- Почему?
-
У тебя совершенно дикие глаза. Еще эта короткая стрижка, армейские
ботинки. Таких, как ты, обычно показывают по телевизору с черными
флагами.
Я смеюсь.
- А если так, ты откажешься со мной разговаривать?
- Нет. Возьмусь тебя перевоспитывать.
- Зачем?
- Чтобы ты стал полноценным членом общества и перестал занимать деструктивную антиобщественную позицию.
- А если я возьмусь тебя перевоспитывать?
[..........]
Моя
квартира. Она поправляет волосы перед зеркалом, и ее шарфик висит на
спинке стула. Некоторое время я наблюдаю за ней. Потом подхожу сзади и
начинаю стягивать свитер (настолько дикой расцветки, что мне выедает
глаза).
- Не надо…
Я касаюсь языком ее уха. От нее пахнет духами «Nina Ricci».
- Ну что ты делаешь…
У
нее плоский и горячий живот. Я чувствую, как он втягивается, стараясь
избежать контакта с моими холодными, с мороза, ладонями. Девочка тяжело
дышит и кокетливо сопротивляется моей настойчивости. Гладит меня по
лицу, трогает пальцами мою улыбку. Неуверенно и неумело целует в шею,
отчего я чувствую спиной тысячи пляшущих острых иголок.
Позволяет снять с себя свитер.
- Ты такой нежный.
Ее
маленькие сиськи заискивающе тычутся сосками мне в грудь. Она смотрит
на меня снизу вверх. Начинает расстегивать ремень на джинсах. Ее дыхание
распаляет страсть, и я поддаюсь и чувствую, как наливается похотью все
мое тело. Мы падаем на расшатанный диван, впитавший в себя немало спермы
и соков залетных блядей, падаем так, что он стонет и скрипит от боли,
но нам все равно. Мое твердое и горячее уже рвется к своей цели, и мы
скорее освобождаемся от тесного хлопка, сбрасываем его, как старую кожу,
которая теперь не нужна.
- Давай…
Я задираю ей ноги кверху и
дергаю за тонкие трусики, так что они слетают в один миг, открывая мне
ее влажную, набухшую дырку. Твердое, слепо ткнувшись в поросшую короткой
белобрысой щетиной промежность, легко входит в теплый чавкающий кисель.
Резко. Глубоко. Девочка стонет и впивается мне ногтями в лопатки.
[Cука, я сделаю из тебя отбивную]
Ее
шмотки разбросаны по полу, на ней остались только полосатые гольфы. Я
вколачиваю в нее сваи и думаю о том, что эта скотина еще утром стояла на
бурлящем медвежьем митинге и радовалась вместе со всеми, упивалась
величием своего движения, а теперь плачет на старом, разъебанном диване
черт знает где. И вся эта ее многотысячная красно-белая армия, и
миллионы сочувствующих, и огромный улыбающийся Президент на фоне
державного триколора – все это теперь ничего не стоит. В данный момент
есть только я, немытый ублюдок, и я трахаю эту сучку, не взирая на ее
убеждения, трахаю, как бешеный, в пику ментам, правительству и
депутатам, всем тем, кто тратил деньги, чтобы она ненавидела таких, как
я. Всей обрыдлой системе, хныкающей от боли и унижения.
- Хватит, мне больно, пожалуйста!
[Заткнись, или я тебя уничтожу]
Рывком я переворачиваю девочку на живот и, не давая ей опомнится,
всаживаю ей на всю длину. Мне хочется разорвать ей все внутри, затрахать
до крови, чтобы она рыдала и умоляла меня проявить милосердие. Да, у
меня больше, чем она может в себя вместить. Я деру ее изо всех сил,
молочу в ней своим инструментом, слушая, как лязгают и стонут
механические крепления дивана. Я взбиваю в ее хлюпающей дыре пену. Я
заламываю ей руки, и она пищит и ахает, взбрыкивая своей маленькой
жопой, разрываясь между страхом, болью и наслаждением.
Из ее щели
сильно течет. Двигаясь в бешеном темпе, я потею, как шахтер, но и не
думаю останавливаться. Девочка пытается вывернуться из-под меня, но я
держу ее за шею и сильно бью кулаком в бок.
- У-уй! – воет совсем по сучьи.
Я собираю ее волосы в кулак и наматываю на руку. Тяну на себя, так что она встает на дыбы.
- Не надо, мама-а!
Бью ей по ребрам еще раз. Потом вдавливаю лицом в матрас, чтобы она заткнулась и не ревела на весь дом.
- Сука! Ничтожество!
Блядский диван ходит ходуном.
- Почему ты так со мной? Что я тебе сделала?
- Заткнись!!
Она орет и выгибается дугой.
- Прекрати! Прекрати пожалуйста! Я не скажу никому! Уйди от меня! Отстань!
Но я уже не могу сдержать свое внутреннее, и я рву ее как тряпку, а она льет слезы и шепчет уже бессильно и еле слышно:
- Сволочь ты…
Ну, сволочь… Просто я актер хороший, у меня никаких чувств, только
графит и ластик, можно написать все что угодно и стереть потом без
следа. Ее тушь кляксами у меня на подушке, и праздник сжался и высох,
как детский трупик. Все кончено, и для меня и для нее. Адьос!! Теперь мы
покурим, и она будет давиться слезами и дымом, а я буду учить ее
затягиваться. Потом выставлю ее вон, и она попрется по незнакомому
району. Пойдет домой, или, может, еще куда-нибудь. И жизнь впервые вдруг
покажется ей горькой и невыносимо мрачной.
[и где теперь твой правильный плюшевый мир?]
А пока она
Растоптанная,
Расстрелянная сгустками клейстера,
В синяках и кровоподтеках,
Сидит на разгромленной постели,
Хлопает мокрыми ресницами,
И плачет,
От унижения,
И отвращения к себе,
Чувствуя, как ломается привычное ей сегодня,
Наблюдая,
Как улетают в небо красные и белые шарики –
Символ веры в утраченное завтра.
Выпотрошенная перочинным ножиком чужой немотивированной ненависти,
Моя бедная, бедная маленькая недотрога…