КУСТОДИЕВ Борис Михайлович.

Первое, нет, даже главное свойство этого художника — юмор. Юмор особого рода, назовем его семинарским, или священническим. Кустодиев — родом из купеческо-духовной поволжской среды. Мать — из купцов, а отец из духовного сословия, да и сам Кустодиев учился в семинарии. И фамилия его связана с церковью: Кустодиев — от греческого «кустос» — церковный сторож, церковный хранитель.

Так вот, о священническом юморе. Еще до всяких «мирискуснических» шуток, до балаганных декораций к «Блохе» Лескова и Замятина, до насмешливых изображений купеческого быта, в пору совместной работы с мэтром и патриархом отечественной живописи Ильей Репиным над полотном «Заседание Государственного Совета», Кустодиев пишет в полной мере «передвижническую», жанровую картину — «На приеме. Священник и дьякон».

Портрет священника и дьякона (Священники. На приеме). 1907

Двойной портрет: на деревянной, впрочем довольно богатой, скамье сидят двое — священник и дьякон. Первый — простоватый сельский батюшка волнуется перед встречей с начальством, аж глаза выпучил. Второй — спокоен, хотя и напряжен. Сходу замечается, что если священник — прост, то дьякон-то — ох как сложен, остроумен, страстен.

Два изображения служителей веры, верующих — и что в них такого особенного, юморного? Вроде бы ничего, если бы устроители выставки не указали имена священника и дьякона, нарисованных Кустодиевым: Петр и Павел. Кустодиев изобразил их так, как их изображали художники задолго до него. Представьте себе картину Эль Греко и рядом с ней кустодиевское «На приеме»…

Это и будет погружение в быт евангельского сюжета. Не насмешка — ни в коем случае — но улыбка художника, увиденная только Богом и зрителями, когда они стали по отношению к художнику богами. А то нет? Разве мы, сегодняшние, не боги по отношению к родившемуся в 1878 году, умершему в 1927м Борису Михайловичу Кустодиеву? Разве не знаем о нем самое важное? Он же о нас не знает ни-че-го. Например, мы знаем, как звали священника и дьякона, изображенных на вышеупомянутой картине, и понимающе улыбаемся вместе с художником. У кого же еще «на приеме» могут быть Петр и Павел, как не у Господа Бога?

Такой юморок придает работам Кустодиева, по крайней мере лучшим и характернейшим его работам, неложную, лукавую многозначительность, некую странную, сложно пересказываемую сюжетность, притчевость, то бишь басенность без назидательности. Как там объяснял, что такое притча, один немецкий философ? «Притча — это басня, мораль которой мощно поднимает свою львиную лапу против только что рассказанной истории».

Эта картина — сюжетный композиционный центр выставки, ведь у каждой выставки свой сюжет, композиция, особенно если она посвящена 125летию такого художника, как Кустодиев. Человек, последние десять лет жизни (с 1917 по 1927й) проведший недвижимым и рисовавший веселые картины — будь то декорации к «Блохе» или обнаженные бабы, про которых не скажешь, что это французские «ню», это — русские «нннууу», — этот человек удостоен судьбой иметь сюжет своей жизни. Он, как это принято говорить мистиками, взыскан… Если в отношении другого прославленного паралитика, начавшего писать как раз в то время, когда Кустодиев умер, уместно применить название его же собственного романа «Как закалялась сталь», то для Кустодиева просится название другого рода: «Как пишутся жизнерадостные полотна».

«Русская Венера» — огромное полотно, изображающее пышнотелую бабу в бане, написано Кустодиевым за год до смерти. Огромные мыльные радужные пузыри на деревянной лавке подтверждают, что перед зрителем именно Венера. Венера ведь родилась из пены! На Средиземном море — из пены морской, а здесь, в России, — из пены банной…

Рыжие пышные волосы русской Венеры — опаснейший, двусмысленнейший ход Кустодиева, в годы своей художнической юности копировавшего в музеях Франции, Испании и Италии старых мастеров. Рыже-и-длинно-волосая пышнотелая красавица — так изображали живописцы Возрождения Марию Магдалину — блудницу, ставшую святой. Так и Кустодиев изображает блудницу — только до того, как она стала святой.

Красавицу, живущую лихо, весело, опасно живущую! Почему в маленькое оконце баньки, в которой парится русская Венера, видна зима? Дивное оксюморонное сочетание жаркого женского тела и мороза, снега за стеклами — это же сочетание жизни и смерти. Прощание с жизнью, огромной, жаркой, красивой и приготовление к тесной (окошечко маленькое) холодной смерти.

Но все толкования этого полотна меркнут перед тем, что художник приготовил сам для себя или для тех, кто, подобно нам, сможет заглянуть на обратную сторону холста.

В 1906 году Кустодиев написал светлую картину «На террасе»: изобразил два интеллигентных семейства — свое и друга, Василия Кастальского, летом на даче. Именно на обороте этой интеллигентской дачной идиллии Кустодиев за год до смерти и спустя десять лет после исчезновения таких идиллий изобразил голую наглую пышнотелую бабу!

Это — ответ на вопрос, довольно актуальный в 1926 году: что и кто разбил жизнь интеллигентным семействам к этому времени. Венера, русская Венера! Тогда становится понятным то маниакальное упорство, с каким обездвиженный Кустодиев изображал в 20е годы всех этих толстомясых купчих и красавиц; понятно, почему на картине 1915 года, где у Кустодиева впервые появляется эта розовая сексапильная толстуха, на ее кровати так угрожающе смято розовое одеяло…

Вообще, Кустодиева, судя по картинам, привлекали два типа женщин: печальные, тонкие (во всех смыслах) интеллектуалки — такой была его жена, Юлия Евграфовна Прошинская, которую изображал с удивительной нежностью, и толстые, веселые, наглые бабищи — их писал с жадностью, с восхищением, порой с насмешкой, но о нежности и речи быть не могло.

Вряд ли эти бабищи были только недостижимой мечтой художника. Нарисованная на обороте семейного портрета банная сцена придает ему психологические обороты. Ведь только на первый взгляд полотно «На террасе» кажется идиллией. Это же чеховские герои — интеллигенты, разночинцы; чеховская ситуация, когда среди спокойного быта — дети возятся, жены чай пьют, а мужья смотрят друг на друга — ощутима драматичность, чувствуется внутреннее напряжение.

Вдруг замечаешь, что один смотрит на другого с упреком: дескать, у тебя — жена такая, дети, а ты? А тот отвечает ему взглядом: а что я? В баньке с Манькой попарился? Тоже мне, трагедия.

Получилась трагедия. Обойдите картину — и посмотрите на… русскую Венеру.

За этакое толкование ваш автор чуть не получил по сусалам от посетительниц выставки и потому предложу два других — внебытовых, если угодно — историософских. Вот перед зрителем, который теперь может посмотреть «двойную» картину сначала с одной, потом с другой стороны, — тонкая, сложная чеховская жизнь. И эта жизнь к 1926 году была уничтожена, убита. Кем и чем?

Вот с помощью этой наглой, веселой бабищи, не отягощенной никакими комплексами, а равно и интеллектом, жадной до жизни, охочей до удовольствий, и была смыта вся сложная, утонченная жизнь героев чеховских пьес — тех, что изображены с другой стороны картины. Может, и к лучшему?

Тогда этот необычный «диптих», эту замечательную «двойчатку» стоило бы назвать: «Попарились…» А можно дать и другое толкование — гораздо более оптимистическое, если можно так выразиться. Ведь коммунистическая революция в России, оседлавшая народный стихийный бунт, уничтожившая быт и бытие интеллигентных чеховских семей (еще раз посмотрите на оборотную сторону баньки), была в той же степени, если не в большей, направлена против вот этого купеческого, нерационального, несправедливого быта и бытия, воплощенного «Русской Венерой».

Если с интеллигентами революция справилась, то с жадными до жизни простонародными типами и персонажами справиться было ой как непросто. Кустодиев умер в самый разгар нэпа и разгрома левой (троцкистской) оппозиции, он и предположить не мог, что справятся и с простонародными типами, так же как и с интеллигентами. Легко.

Мудрое лукавство Кустодиева спасло его картины от плакатной однолинейности и в то же время обеспечило ему, обездвиженному, парализованному, признание в Советской России. После его смерти два музея — сначала Русский, потом Третьяковский — организовали его выставку.

На этих выставках экспонировалась работа «Большевик», глядя на которую нынешние интеллигенты поминают зверства революционеров всех времен вообще и большевиков в частности. Они сразу замечают, какие остекленелые фанатичные глаза у гиганта с картины, как он шагает по головам людей и знамя вьется за ним, как кровавый след; еще шаг, и он либо наступит на храм, либо перешагнет через него, либо… вынужден будет остановиться.

Современный интеллигент все это замечает и изумляется, каким же образом эту картину выставляли в Советской России, да еще на посмертной выставке. И тут-то доходит, что в те давние поры картина просто воспринималась по-другому. Сегодняшние минусы были тогда плюсами. Не гигант, шагающий по головам людей, а титан, вырастающий из толпы, — равновеликий богу, бросающий ему вызов, готовый построить новый мир — счастливый, рациональный, справедливый.

Вот тут уж современный интеллигент вполне постигает жутковатый объективный смысл картины Кустодиева: он изобразил нового императора — того, кто смог (как писал Набоков по другому поводу) «в час народного восстания грянуть и зажать в себе верховную власть, рвануть узду и обагрить кровью губу России».

Его вполне можно было бы назвать певцом нэпа, живописным идеологом поворота к рынку (именно к базару, лотошной торговле), если бы не та самая насмешливая двусмысленность. В 20е годы, в только отъедающейся после лихолетья гражданской войны стране, он рисовал толстых купчих, не менее толстых, но еще и голых купальщиц, горы снеди, лихих булочников, нахальных приказчиков, стремительных половых — и все это могло сойти тогда (да и сходило) за издевательство над канувшим в никуда дореволюционным бытом.

Но сейчас в этой насмешке, в этом издевательстве зритель ощущает, улавливает удивительную ностальгическую нотку, которая артикулируется приблизительно так: Бог ты мой! Как же мы жрали, как пили, какие бабы были, а теперь… В 1921 году Кустодиев пишет «Купальщицу».

 Летний день, речка, на другом берегу купают коня, а на ближнем сидит спиной голая ядреная баба, завела руки за голову, вполоборота смотрит, усмехается. В усмешке — жестокость. Лето 1921го — голод на Волге. Напоминая о других жарких летах, Кустодиев и рисует эту красотулю с ее усмешкой: ну что, приятель, вспомнил? И где теперь те дни? Чтобы лучше понять все эти насмешливо-ностальгические полотна Кустодиева, надобно обратить внимание на две ранние работы художника, между которыми как бы зажата вся ретросерия.

Имея перед глазами такие картины, парализованный художник рисовал снедь и упитанных веселых людей; вспоминая такие (недавние) сцены, художник создавал мир своей исчезнувшей праздничной базарно-балаганной России. То, что страна была вовсе не такой или не совсем такой, что это скорее ретроутопия, чем точное воспоминание, доказывает и картина «Московский трактир» 1916 года, выставленная в том самом зале, где масленицы, балаганы и прочее торжество плоти.

«Московский трактир» — одна из тех картин, чьи малые размеры не мешают, а удивительным образом способствуют монументальности. Просто московский трактир, где купцы дуют чай. Бородатые, угрюмые худощавые люди сидят с гвардейской какой-то суровой выправкой, отвернулись от снеди, которой завален прилавок, — чай и баранки. Красный цвет стен; половые в белом, с подносами; видна какая-то совершенно неуместная пальма в кадке — все вместе сурово, зловеще, хмуро. Из этой чайной хочется вырваться, в ней недолго и с ума сойти. Вот между голодным Питером 1919го и угрюмой купеческой чайной Кустодиев и расположил свой базарно-балаганный рай, свою Телемскую обитель сытости, веселья и счастья.

Портрет Н.К.Рериха. 1913

Портрет М.А.Волошина. 1924

Портрет Ирины Кустодиевой с собакой Шумкой. 1907

Портрет Любови Борисовны Боргман. 1915

Портрет жены художника

http://www.expert.ru/printissues/northwest/2004/04/04no-scult/

Картины Кустодиева в большом ращрешении:::

http://netsofta.net/load/37-1-0-3328#comments

http://bibliotekar.ru/Kkustodiev/index.htm